равнодушном стекле на серебре, куталась в голубой утренний плащик "пудермантель".
Ворох платьев остывалот пестроты на вольтеровском кресле, две заспанные служанки волокли накрахмаленныефижмы - пристегивали на талии, оправляли оборки, благоговели.
Старуха вставила ступнив маскарадные туфельки. "Шпоры" и натоптыши скрадывал до лоска тесныйчулочек с вытканными фиалками - продушенный резедой и мускусом до последней нитки.
Сначала левая ножка,потом правая - в приметы не верила, истинная вольтерьянка.
Идет ли сегодня в гости,или сама гостя ждет?
Кивнула тройному зеркалу,к правому глазу поднесла оптическое стекло в оправе - увеличенный глаз, будто устрица,отворился, мокро в ресницах поморгал, источил из угла соленую влагу.
Хороша ли?
Хороша.
Хлопнула в ладоши, подошелувалень-уралец, скривил сытую морду, ухнул для проформы, и старуху на руки подхватиллегко, как конопляную куклу.
Так и понес по анфиладедомовой, прочь с крыльца, и по насыпной гравийной дорожке до экипажа.
Свистнул кнут. Сорвалисьчалые английские кони. Ливрейный холуй едва успел прыгнуть на запятки.
Уралец на крыльцо сел.
Перекрестился напоследок.
- Скатертью дорога, сударыня-барыня.
+ + +
Синева небесная любоваласьгладью пруда, копаного в форме сердца.
Воды тинистые, солнечные,античные.
Жар дрожал. Множиласьпрудовыми отражениями красота запертого городского сада в июльском Харитоньевомпереулке.
- Капп... - упал на воднуюгладь отщипок мякиша. Нехотя потонул.
Метнулась под водой литаятень рыбины, блеснула радужной чешуей и золотой серьгой, продетой в жабры - ам!и нету хлебушка.
Тишина.
Колыбельная рябь зыбилачашечки кувшинок.
Концерт на открытом воздухе.
На смычок виолониста,напудренного и гибкого, как английский хлыстик, норовила присесть бабочка-капустница.
Бабочка - насекомая бесприданница,а туда же вьется, вьется, в руки не дается, как молитва напросвет.
Стройный квартет игралуютно, щипал душу, нотные листы на пюпитрах не шевелились - безветрие и леность.
Ванильное облако нашлона солнце и застыло, само в себя перетекая, творя города и драконьи головы, такславно было гадать в праздности - на что похожи небесные формы.
Под грушевым деревомнакрыли стол на четыре куверта, сахаристая скатерть по краям перехвачена была атласнымирозами.
Живые цветы скучали межсеребром и расписным фарфором яичной хрупкости с собственного завода хозяина.
Галантный полдник - крем-мандаринда клюква в сахаре, киевские помадки, дижонские паштеты и фисташковое мороженоес шоколадной крошкой, суп клубничный на вине белом.
Вроде и ел, а не сыт,не голоден, знай, сиди, парчовой туфлей качай, комкай салфетку, слушай воркованиепозолоченной музычки, как жаворонок полевой али снегирек в клетке выводит в полусне:"шур-шур", "жур-жур"...
Итальянцы ловко игралив раковине летнего театра. Оркестр выписан из заграницы.
Очень дорого.
Нынче на Москве нашенскиерусские роговые игрецы в моде, во многих дворах помещичьих слышно их.
Серость хамовническая,медведь ухо оттоптал!
Стоят солдаты в гренадерскихшапках, красные щеки пучат и в роги длинные казарменным перегаром дышат.
Под московских дударейтолько водки хряпнуть да щенком борзым занюхать, а на закусь анекдотец похабныйотмочить, эдакие грубости дамам и петербуржским вельможам слушать огорчительно.
У нас в саду итальянцыиграют. Приятного аппетита.
Лакеи бесшумно ставилина стол блюда под серебряными колпаками, а под колпаками-то - капризы и прихоти,лакомства да баловства, услады и десерты, да черти что, да фу-ты-ну-ты.
И музыка сладка, и амурымарципановые улыбаются, и ливреи музыкантов будто ящерки переливчаты в малахитовуюзеленцу.
Позднее лето. Тополиныйпух над покатыми кровлями. Голубая пыль большой Москвы, белый город вдалеке, мостовыеполиты холодной водой.
Мать-москва Ирина Михайловнатолько морсу пригубила, и поморщилась: "на десне кисло"...
Тарелку отставила, иушла к себе, лежать с ледяным пузырем на лбу.
Кровь у ней к вискамприлила, что поделать - возраст. Чай не девочка, одни заботы и тревоги, да и погодаменяется, соль в солонке влажна - к дождю.
Младший сын, КавалерХаритоньевский, и вовсе к столу не вышел - белела его салфетка, осталось чистымдесертное блюдце с вензелем.
Так и коротали полдникстарший брат Кавалера, визитер из Петербурга и подруга дома, любезная старуха ЛюбовьАндреевна.
Старший брат, столичныйчеловек, музыкантам махнул манжетным кружевом - те сменили мелодию нежную на оживленную.
Флейтист-проныра трясрусыми витыми локонами, беглые пальцы метались по клапанам, с такой сноровкой, чтостаруха Любовь Андреевна только улыбалась и кивала пригожему музыкантишке.
Лицо набеленное, по трафаретунаведен румянец на скулы.
Под краской и не разберешь,стара или молода, зато пригожа и нарядна.
Любовь.
- Позвольте вас уважить!- хозяин внимательно ухаживал за гостьей, поддевал желейный кус на стеклянную лопаточку,клал на тарелку из собственных ручек.
- Что мне в рот, то спасибо,- по-монашески потупясь, отвечала гостья и пробовала самую капельку кушанья зубочисткой,жмурилась, облизывала губы изнутри "ммм!".
Кивала одобрительно,коверкала слова на щегольской манер:
- Шарман гурмэ!
На палевом в мелкий цветочекверсальском подоле гостьи быстро-быстро дышала язычком беленькая шавочка с хохолком,часть угощения предлагал хозяин и собачке - но моська отворачивалась и ворчала.
- Кушай, кушай, Куночка!Как не стыдно привередничать! - попеняла дама свою собачку.- Куночка у меня разборчивая.От старости. Зубки крошатся, кушает кашку, толоконце да сливочки. Уж не обижайтесь,батюшка, на зверушку.
- Ах, душа моя, ЛюбовьАндреевна, бросьте! - великодушничал хозяин - Сплошное у вас на Москве наслаждение.Покой да приятство, старинное барство и чистый яблочный воздух. Что наша жизнь столичная:суета, лесть да светские искусы! Клубок змеиный, право слово. Только в отчем домеотдыхаю душой. Оцените музыку, мадам. По сорок рублев жалования в месяц каждомустервецу плачу чистыми. Одежа и кушанье, между нами говоря, тоже хозяйские. Затомузыка чувствам утешение, да и пищеварению весьма способствует. Квартет венецианский,импровизаторы, виртуозы! И заметьте - тут хозяин понизил голос и выщипанной бровьюдрогнул - Все четверо - девственники!
- Да что Вы говорите!- всплеснула ручками Любовь Андреевна - Неужто девство на музыку влияет?
- Бесспорно, мадам! Французыговорят, что салат невесты пикантней, чем стряпня супруги. Та же разница меж каперсоми вареной капустой!
- Я люблю армянские каперсы.Они остренькие, до сердца пронимают с одного укуса - поддакнула Любовь Андреевнаи почесала Куночку по темечку - А что в мире слышно? Какими новостями балуют нынче?
Лакей подал хозяину газетныелистки. Барин откинулся на спинку кресла, полистал, пожевал впустую губами, откатиласьк краю стола надкушенная привозная грушка.
- Всякое пишут... Коловращениев мире и суеты. Вот, пожалуйста: Желтая лихорадка свирепствует в Лиссабоне.
- Ах, ужести - старухазажеманилась, развернула с треском сандаловый веер со вставными зеркальцами - брызнулипо атласной скатерти солнечные зайчики.
- А вот еще объявление."Два феномена улицы Риволи, если пройти в сторону бывшей Бастилии, то можновидеть в шатре девочку пяти лет, весом в 200 фунтов, и мальчика четырнадцатилет, весом в 480 фунтов.Внешность у обоих посредственная. У мальчика женские груди, но более дряблые. Превосходноиграет на гобое и вырезает силуэты по желанию заказчиков. Там же за малую платупредставляют человеческие и собачьи пантомимы". Сущая чушь... - осекся хозяини отбросил газету.
- Ах, прелести! - старухас четким звучком опустила на розетку с белой черешней десертную ложечку.
- Все французы, мадам,безбожники, револьтёры и либертины! Да и братец мой, либертинажа нахватался невестьгде. Уж так над ним дрожали, взаперти растили, ан в воздухе носится опасность -и до старомосковских палат вольтерьянство окаянное докатилось. Надышался младшенький,из разума выпал, как птенец из гнезда.
- Видала я его под Пасху.Юноша скромный и нежный, как монахиня. Мог бы в оркестре вашем солировать. Расцвел,как Адонис, было время на Москве в первых галантах числился. Да, кстати, а что жек столу не вышел? Гнушается мной? Или отроду пугливый?
- Что вы, мадам! - отмахнулсяхозяин с горечью - Помилуйте, он полторы недели, как болен. С постели не встает,расслабление в членах, в голове сумрак, слова из него не вытянешь. Доктор говорит- малохолие у него черное, по нашему - с жиру бесится, надо бы сырым мясом кормить,как тигру лютую и в люди выводить, в комедию, на концерты, а опосля прислать к немухорошую девушку, чтоб расшевелила.
- И что же, кормили мясом-то?
- Нос воротит.
- А разве нет у негоприятелей?
- Всех растерял.
- А девушка была у него?
- Как не быть. Сам выбирал.Пальчики ловкие, первая вышивальщица. Лоб чистый, стати греческие. В бане выпарили,доктору и повитухе показали, нарядили, причесали. Матушка саморучно флакон духовей на нижние юбки вылила. Научили дуру, как угождать барчуку, как обольщать да обхаживать.
- И что же? - зло спросиластаруха.
- С порога башмаком запустил.Она не заробела, настаивала, оголила плечи и груди, как я учил.
Так он ее на свою постельуложил, в лоб поцеловал, а сам на сундуке всю ночь проспал, как денщик, укрывшиськафтаном. Зато у дворни что ни час требует водки и пряников. То Бог знает, где шляется,домой калачом не заманишь, то валяется на подушках, как одалиска в серале, от бездельяпухнет. Матушка вся извелась, не спит, не ест, молится. По Москве кривотолки ползут.Я думаю все же: он либертинства нахватался. Беда от книг его поганых.
- Ну, полно, вы ли накоротке