Дурил и мотал головудух берестяной от новых дров, прогретых за долгий день отвесным солнцем.
Снились девке леденцыда молодцы. Складка подола врезалась меж ягодиц. Саднил ситец посреди.
Великое лето плыло.
Голуби в пыли переваливалисьи клевали.
Часы с боем на пожарнойкаланче отмеряли время.
Часовой зевал в будке,косился на стрелки - не пора ли обедать?
Несло поджаркой из кухонногофлигеля. Хорькали чуткими ноздрями почтовые лошади на Божедомке, у чугунного кружеваворот Владимирской церкви. Ждали лошади кучеров и печалились.
Хромой парнишка с конюшниразносил холщовые торбы с пареным овсом. Вешал на шеи лошадям. Лошади дышали. Крупнохрупали корм.
Торговки в рядах болталио больших пожарах.
Горели леса за Серпуховом,яхромские деревни заволокло дымом, так что и стар и млад ходили, надвинув на роти нос мокрую ветошь, а стариков убралось в могилу от жары стоячей и дымогарья множество.
Опестрели крестами погосты.
Через Остафьево в раннийчас с великим криком пробежало многое стадо белок, лис и зайцев-русаков - лесныезвери с обгорелыми лапами корчились и околевали на обочинах тысячами.
В Дубне прихожане посеклилозами и порезали ножами статую святой Пятницы над м источником в дубраве - в сейже час тучи заклубились над злодейством, ждали пробойного ливня - но огороды и поляпобил кровавый град.
Падали из дымных облаковжабы, черви, мыши и нательные кресты вперемешку с костями, от плесени позеленевшими- будто облако пепельное воронкой вихревой высосало кладбище и отдавало вместо живительногодождя на пажити осколки хребтов, гробовые щепки и комья земли.
В Филях сельского попа,отца Анфима, зашибло берцовой косткой, упавшей из облака, он как раз из шинка возвращалсявечерню служить.
Мужицкие душки бежалисообща и порознь, кто на Дон, кто на приволжские Горы к раскольникам.
На реке Сестре копалилопатами схроны - укрывались в землянках целыми семьями.
Старцы и юродцы пророчили великий голод и шатаниев людишках русских. Слухами земля полнилась, от полноты маялась, тучнела, тужилась,да не родила, сгноила злаки на корню.
Год ожидали урожайныйна яблоки и грибы. Плохо, когда грибы и сыновья по деревням родятся в изобилии- дело, стало быть, к войне.
В глубоком ставке-прудикена заднем дворе Харитоньевского краснокрылого дома, девки-простоволоски полоскалибелье, заходили в студеную воду по пояс, заправляли за уши мокрые пряди и остросмеялись, дразня товарок.
Дрябли и расплывалисьв мыльной щелочной ряби их молодые лица.
Всплывали по течениюключевому набухшие простыни.
Заросли московские огородыпыреем и лопухами, обвисли в переулках дымными волнами крестовые купеческие заборыи белой кладки монастырские контрфорсы.
.
Черные сестры за стенамиИвановского монастыря пекли июльские бублики с маком и морковные запеканки. Резалигороховый кисель суровыми постными нитками.
Ничей мальчик бежал поулочке, гнал обруч кнутиком. Рубашонка красная на ветру полоскалась. Московскийсор и дрязг налипал на обод.
Улыбались москвитяне.Будто не обруч, а круглое солнце само подхлестывал и гнал постреленок, сквозь столетнийсон города.
Город муравьиный, вседороги торные, в переулках ножами пахнет и вареным грибом. Пороги щербатые, колодцытиной заросли.
Время пить чай.
К родным и приезжим равнобессердечна семихолмная матерь, стирочная и ярмарочная, сволочная, раскольничья,рыночная, булочная Москва.
Трубы пекарен, жерлапитейных домов, где воры сальные карты мнут с загибом, тощие грядки, кузни, мясныеряды и сибирских торгов лабазы.
Бабы в пестрядь вырядилась,мужики шапки на глаза надвинули - за голенищами ножики, дешева водчонка в кабаках.
Принесет кравчий ярославецзеленого вина шкалик и головку чесноку в кавказском свекольном маринаде. Мужикиводки примут на грудь, чесночиной зажуют, кулаком в лоб двинут.
Выноси новопреставленного,Москва.
Туго родишь, да крепколюбишь.
Тяжелым быком тянулапахотную лямку город-городица, красная девица, двусбруйная сестрица - и баба и мужикпоровну.
Все окна распахнуты былив красном доме - гулял по половицам перечный удушливый ветерок.
Солнце, как сырое яйцо,протекло сквозь ставни, обессилело. Псом у ног улеглось золотое пятно барского утра.
В Харитоньевских палатахзавтракали господа.
Старший брат яичную скорлупутюкнул ложечкой. Брызнула из раскола желтая юшка.
Поморщился. Оставил.Фу, остыло.
Взял ломоть хлеба пшеничногоиз корзинки, брезгливо разломил. Есть не стал. Мерзенько.
За узким столиком сиделидва брата - один другого старше на двадцать шесть лет.
Делили трапезу.
Мать в теремнице на верхнемэтаже плакала, просила сменить холодную повязку на лбу, повседневная морока.
Как мыши, сновали служилыедевушки по густым путаным лестницам слишком большого насупленного дома.
Кавалер присмотрелсяк старшему брату. Поморщился.
Ишь ты, расселся на подушкахбарин питерский, фаворит, миллионщик, лакомка.
Всем судьба наградиластаршего - если спрашивали его, есть ли у него в такой-то губернии поместье, приходилосьстаршему звать секретаря с секретной книгой под мышкой, осведомлялся:
- А скажи, Андронушка-дружок,есть ли у меня поместье в тех областях?
И всегда находилосьдоходное поместье, куда ни ткни на полотнище ландкарты.
То пенька, то упряжныелошади, то лен, то соль, то каменное масло из Баку, то усть-сысольская древесина,то коровы породистые, что на тучных пажитях давали по три ведра молока, то шелк-сырециз Самарканда, то крымские яблоки в пергамене навощенном.
Все, что родит земля,на что горазды ремесленные руки - все твое, князюшка, кушать подано.
Постарел ты, братец.Истаскался на простынках голландских, питерского фасона.
Заросла малая петербуржская речка илом, поперхнуласьмостами, вспорхнули актерки и плясуньи над позолотой и красным бархатом твоего театра,над фронтоном желтого дома с белыми колоннами на набережной Мойки.
Старость не радость.На висках залысины-просеки высокие.
В углах глаз "вороньилапки" морщин.
Старший брат молча смаковалгорячий шоколад из синей поливной чашечки.
Совсем чужой человек.
За всю свою жизнь Кавалервиделся с братом в третий раз. Один раз - ребенком, второй раз в Петербурге, когдаотказалась от дебютанта Императрица, а третий раз - так близко, что дыхание слышно- сегодня.
Крутилась в горячих вискахКавалера песенка простая, с треском, словно осиплым басом пьяница за окном голосил:
- Все венки поплыли,
А мой утонул.
Все дружки приехали,
А мой - обманул.
Старший брат зря временине терял, обстукивал черенком ложечки надрезанную скорлупу окаянного яйца, ленивочитал нотацию.
Краем уха Кавалер улавливалсдобные наставительные слова его, одно с другим не вязалось. И вдруг всплыло изтесноты словцо:
- Бездельник...
- Что? - переспросилКавалер и кулаком зевок зажал.
- Пустопляс, - вескопроизнес старший брат и яйцо посолил скупенько. Рот перекрестил и поднес ложку кплотным насмешливым губам.
Лето текло за окнами.Лакей зажег лучинкой свечи в шандальце на столе не для света - а для аромата, былпропитан воск белым муском бомбейским.
Кавалер тарелку отодвинул,рот отер.
Спасибо, братуша.
Сыт по горло.
Взглянул на брата безопасения, с вызовом.
- Бездельник, говорите?Пустопляс? А сколько раз я вам писал, просил меня к делу приставить, рекомендательныеписьма выдать для учения. Наконец, сам по петербургским гарнизонам рассылал прошения,а мне один ответ - ждите, старший брат прежде вашего должен отписать, благонадеженли, к службе способен, здоров ли разумом и телом?
Батюшка-то еще когдапомер, вы старший, за вами и слово, я для них никто и звать никак А чем я хуже АнтошкиШереметьева, Аннушкина брата, я бы тоже в Навигацкую школу пошел, или в лейб-гвардию,да черта ль, мало ли мест на царевой службе.
Озверел я уже на Москве,за бабьими юбками света не вижу, сколько раз я вам намекал, а что вы мне отвечали,фреринька?
Три года слышу - обожди,погоди, дело тонкое, так сразу нельзя. Не зная броду, не суйся в воду. Так и повелось:куда ни ткнусь - угодливая маска скалится: нельзя-с!... Фамилия у вас дюже важная,нужно леность и вальяжность выказывать. Надо ж-дать-с!
Сколько можно!
Старший брат бровью поиграл,стащил с левой руки домашнюю перчатку из выделанной до шелковой тонкости кожи тосканскогокозленка. Почесал дряблый подбородок.
И промычал с насмешкой:
- Н-ну?
- Баранки гну! Я хочу- сразу! Брода нет - так вплавь готов. Годы мимо свищут, мне уж скоро двадцать,это вы старик, на пятом-то десятке... а мне жить! Доблести хочу и настоящего дела,а не забавы и праздности. Что я вам всем теремная царевна на пуховиках валяться?Бока уже пролежал.
Брат тонко и точно уложилкрест-накрест на тарелку столовый прибор, увенчал скомканной салфеткой, кивнул лакеям- тотчас унесли объедки.
Запросто оперся на скатертьлоктями.
- С ума спятил? На когобрешешь? Сядь, я сказал. Ты когда себя последний раз в зеркало видел? Слаще девушки.Мамкино охвостье. Сытно ешь? Мягко спишь? Одет пышно? Чего тебе еще нужно? Что тебенеймется, а?
Кавалер побелел. Потянулсяк плоской китайской чашке с грецкими орехами. Брал один за другим, и между большими указательным пальцем давил твердую скорлупу в крошево, не морщась, без видимогоусилия.
Приговаривал размеренно,в такт сильному хрусту скорлупы.
Осколки раздавленныхволошских орехов сыпались на вощеный паркет.
- Значит, по-твоему,я - девушка. Последыш. Хорошо же. А если я. Прямо сейчас. Вас. Тебя. За такие словавызову? Долго на шпагах продержишься против меня? Блюдолиз. Царедворец лукавый.Кобель потасканный в отставке! Недолго царицкины перины мял?