в пятнышки журавлиному яйцу.
Мужчины у обочины вырылияму. Глубокую, до грунтовой воды, щедро шлепали лопаты по глинистым пластам.
Дно выстелили тростником,соломенной сечкой, сухими дудками борщевика, высыпали охапками шиповные ветки илуговые духмяные цветы.
Царствие Небесное самдочку к яме принес. Держал на коленях. Подходили навьи люди по одному, целовалиРузю в холодную скулу, и блекли с каждым поцелуем ржавчинкой частые веснушки.
Безымяшка тетешкала своегопетуха, целовать не хотела, отворачивалась, твердила:
- Живую в землю кладете!
Юродивую гнали, не слушали.
На всякий случай подтащилик умершей зажженную ярко головню, смотрели против света на ладонь, искали румяногоживого цвета, но видели цвет мраморный, без алого отлива, с тем и порешили, чтомертва. Положили перо из подушки на обветренные губы - прилипло, не взлетело. Бездыханная.
В полночь спустили Рузюна длинных полотенцах, покойница легла плоско, туго тупнула спиной о дно.
Читали по памяти, сбиваясь,псалтырь. Карличий поп, отец Кирилл голосил над вырытым местом:
- Еще молимся о упокоениидуши усопшей рабы Божией Марии и о еже проститися им всякому прегрешению, вольномуже и невольному.
Не было гроба у Рузи.Царствие Небесное сам, кряхтя, втиснул в яму дверь, цветные стекла прикрыли восковоелицо дочери.
Первым бросил ей на головугорсть земли. Застучали комья о дверные стекла. Три стекла - лимонное, алое и зеленоес волнами.
Карличий вожак отвернулся,сосал пустую трубку. Вслед за ним бросали землю другие. Плакали. Отходили по одномув темноту.
Карлики чесались, приговаривали:хорошо легла девушка, при дороге, место живое, колеса, лапти, сапоги, так и разнесутее на весь свет по косточке, по конопушке, по хрящику, по волоску.
Кутьи не варили - неиз чего, ни пшеницы, ни меда, ни султанского изюмца в дороге.
Поели из котла щавелевыхщей одной ложкой, на помин души.
Безымяшка от общего вареване угощалась, всем мешала, тормошила карликов за полы
- Да что ж вы живую положили,воши вы, а не люди!
Петух вырвался из рукее.
Едва лунная половинавыплыла из круглой зацветшей липы, карлики поднялись, взвалили двери на горбы ипотащились, не глядя.
Уходим, уходм от рвотногомноголюдного света на реку Волгу, на остров Коростыль, где лестница до неба за монастыремпоставлена, идем в обомшелые чудские холмы, в землю, в туготу, в леготу, в облаки,в яблоки, в бубенцы, в черствую безродину, в птичий край, где никто не врет и некрадет, где не женятся и не выходят замуж, где не говорят "господи, господи",но оставляют бесповоротно и входят в царствие, как нож воровской под ребро.
Двери! Двери! Оглашенныеизыдите!
Наташа топталась у могилыбелой девочки Рузи, растирала в кулаке мокрую землю, жевала, нюхала, слушала, какскрипит на зубах сырой песок, кивала головой, как лошадь в траве.
Припала к холму ухом,прислушалась, как земля дышит, как ходит на шестнадцати гвоздях могильное солнцепод глинистой коркой, как сквозь толщу корней и почвы черные просачиваются ночныенесчастные воды, и жужжат докучно жуки бронзовки мертвоеды.
Заплакала.
Стала рыть, ногти ломала.
Земля рыхлая, камушкипопадались, корешки, мягкие дождевые черви.
Карлики исчезли.
Наташа осталась одна.
Забилась в свежей грязи.
Подняла голову, и заметилаподслеповато: меж деревьями, за полем, на кислом верстовом перекрестке мигнул фонарь,притих и снова вспыхнул настойчиво и заманчиво.
Наташа побрела напрорывпо сырым хвощам к свету.
+ + +
Много дней прожила вглуши Анна Шереметева, отчая дочь. Поневоле наплакалась, мужа с первого дня ровновозненавидела, даже имени его в домовой церкви не поминала.
Только и радости ей было,на дорогу через поле ходить и смотреть на Москву.
День ли, ночь ли, жива,мертва, все едино.
В доме пахло мастикойи воском, в стенах тикали жучки, от жары отставали тканые обои, тускнело черноезеркало в гостиной. Приносили Анне для умывания холодную воду в тазу.
Часами полуголая Аннарасчесывала черные волосы гребнем, ломило шею, а она все водила и водила зубьямипо прядям от затылка до груди, зубами скрипела.
Анна сделалась крутанравом, неразговорчива, тверда, как черствый хлеб во вчерашней печи.
Муж ее сторонился, обедалбез вкуса, глаза прятал. Опустился, обрюзг от нездоровья, будто подгнил, пересталумываться и в спальню заполночь не скребся.
Приказал стелить холостуюпостель на лавке в проходной холодной комнате, там и ютился, поджимал голые ноги.Знал свое место - на Шереметевском приданом усадьба держалась, он худородный.
О детях и не заикался.
Легашей и медвежьих собакраспродал, все равно друзья больше в усадьбу носа не совали, не расставляли слугизеленого ломберного стола, скрипач не пиликал, свечей зря не жгли, только поп повоскресениям приезжал обедать, а потом и он отшатнулся.
Анна стала вникать вхозяйство.
Объезжала деревни, мельницы,кузни, всему вела жесткий учет.
Ездила когда на бричке,когда верхом. Косы черные туго натуго уложены вокруг головы, лицо смуглое, рот красный,искусанный, злой.
Трещина у Анны внутри.
Ни сургучом, ни воскомжеваным не залепишь.
Платья носила вдовьи,ворот под горло, без городских прелестей.
Чуть где замечала порчуили потраву, сдвигала брови. Прочерчивала треугольную птичку морщины на смугломлбу.
Если мужик лошади хребтинусбил, жену отколотил до синяков, если где забор завалился или малолетки голодныеземляной пол ковыряли и ели - Анна пощады не знала.
Стояла молча, смотрелабез интереса лютыми земляными глазами, как порют людей до крови за провинности.
За легкую вину наказываладать столько кнутов, сколько на свете прожил. За трудную - всегда полсотни.
За сугубый грех - колодкина сутки, а потом - в город и клеймо на лоб.
Женщин жалела в кнутыбрать, хлестали их крапивой по голым ляжкам, или посылали ночью ловить раков в омутеу моста.
Поротых отливали колодезнойводой.
Отлитые подходили, становилисьна колени, целовали холодную смуглую руку барыни.
Анна прощала их, отпускалакивком головы. Негибкая, жесткая шея. Московская барыня. Отец у ней большой человек.Тверды татарские скулы, глаза серые, финские. Помесь русская крепкого закала.
Анна приказывала холуям- битому холопу греха две недели не поминать, пусть отдышится.
А если оступится снова- кровь его на его хребте. До смерти засекали.
Девки барыню любили- с тех пор как приехала Анна из Москвы - три мужицкие свадьбы, по желанию женскомузаварила по своему хотению.
Одного парня насильноженила на брюхатой, он клялся, что не его телок в девкином поле скакал, не послушала,велела парня вспороть и через неделю окрутили.
Ребенок родился здоровым.Лад в семье с виду был.
Парень - новожен началбыло попивать, но его быстро исправили.
Барыня стала крестнойматерью первенцу, подарила на зубок серебряную ложку с короной и матери городскуюткань на сарафан.
Анна писала в Москвубатюшке письма, раз в месяц:
"Живем слава Богуво здравии. Хозяйствуем. Ни в чем потребы не имею. Кланяйтесь от меня, батюшка,братьям Павлу, Антону, Михаилу, Петру и тетушке Прасковье Федоровне."
Запечатывала аккуратно,носила на ямщицкую заставу, наказывала почтарю отвезти в срок.
Не просто так Анна лютовала- вся собралась в кулак, омертвела, понемногу приводила хозяйство мужа в пригодныйвид, счетовые книги проверяла, вставала рано, ложилась заполночь.
Мечтала о сыне.
Сын унаследует землю.
Днем себя обманывала- поставлю хозяйство, будут доходы, не век же в деревне сидеть, вернусь в Москву.Созову гостей. Будет весело.
А вечером сама себе усмехалась:
- Нет Москвы, Анна, ине строили ее и не украшали, и церквей не святили и детей не рожали и замуж не выдавалии не женились. Нет Москвы. Так только говорят, будто есть Москва, натащили скарбу,кабаков наставили, кладбища гробами набили, торгаши кишат на площади, заборы нагородили,из подворотен собачьи клыки брешут.
Вот вам, значит, Москва.Любуйтесь.
Да какая же это Москва?Обманка
Истинная Москва - снежныйрождественский домик мне по пояс. Снег чистый, зачерпни горсть и ешь, как сахар.Свеча дрожит в домике. Золотое сияние, то меркнет, то вспыхивает, будто сердце вледышке напросвет бьется. Кавалер с дамой за круглым столом держат в руках кубкиЗлатоустовские, а в кубках вместо вина снег и на ресницах снег, и за окнами снег.А в спинах парчовых черные узорные ключики поворачиваются, колокольчики чирикают,щебечет по кругу навязчивая табакерочная музычка.
Была Москва, да веснойвместе с девством моим растаяла, как лисья ледяная избушка. Одни лубяные амбарыостались. Не приедут ко мне гости. Не будет весело.
Быть нельзя без Москвы.
Колеи глинистые - вотони, просека, гать, поле овсяное, избы косые, полосатая верста на перекрестке, рябинник- все это теперь твое, настоящее.
Сын мой наследует. Нуженсын. Перед сном, задвижку на двери спальни забуду закрыть.
Ночью Анна подходилак двери - дуло по ногам из щелки ледяным духом. Медлила. И крепко-накрепко замыкалазадвижку. По анфиладе комнат слышался слесарный кованый щелчок. Вздыхал и ворочалсяна диване под халатом тяжелый муж.
Анна ложилась на спину,подтягивала колени к холодному пустому животу и молчала.
Ночи - замочные скважины.Одна в потолке, другая во лбу. Темно, тесно и космато. Подсматривают сквозь, улыбаютсябесы. Их дело одинокое и лукавое.
Посвистывали бесы в предсонье:а всадник то по московской дороге торопится, а ты лежишь, воешь, смотри, проскачетбыстро, провоешь до смерти.
Анна маялась бессонницей,вставала, пила воду с лесным привкусом, зажигала от лампадки свечу. Сидела простоволосаяна постели. Раскачивалась.
Одевалась сама. Ставила