свечу в фонарь, Шла с фонарем мимо спящей горничной девушки, мимо звенящих в тактшагам поставцов с праздничной посудой, и тайком с крыльца и бегом через поле наперекресток.
Травами пахло и стылойсосновой гарью с делянки смолокуров в лесу.
Анна ставила фонарь настолб, вилась вкруг железной клетушки мошкара.
Близко блестели усталыеколеи.
Плюхала в бочажинку ночнаялягушка.
- Врете вы, врете, бесы,нет Москвы, ничья лошадь по бездорожью не скачет, не ловят ветер белые рукава. Сейчасдомой пойду, дверь запру. Ничего не хочу, никому не верю. Я и одна сильна, хочув кнуты возьму, хочу хлебом и золотом оделю, моя воля, пусть в навозе, пусть в черноземе,а царица!
Гордая Анна, отчая дочь,стояла у верстового столба.
До слепоты, до простудысмотрела на Москву.
Под утро прогорал фитиль,шипел в сальной лужице. Рано светает, уже трубы в деревне дымят. Привязаны дымкик небу - будет день погожий, долгий летний, ягодный, полевой, работный, до кровипоротый.
Сама себя упрекала Анназа ночные стояния.
Зарекалась.
Но снова солнце на закатпокосилось, сизим подергивались луга, остывала и темнела стремнина под мостом влесу, вспоминала Анна о фонаре.
Зря ли он вычищенный,стоит в спальне меж оконными рамами?
Свечу новую принесли.
Стакан с лесной терновойводой в изголовье поставили.
Гордая Анна, отчая дочьШереметева, стояла у верстового столба на перекрестке.
До слепоты, до простудысмотрела на Москву.
Тоска бесстыдная вискидавила, как скорлупу.
В эту ночь сквозь замочнуюскважину, сквозь бессонное придорожное редколесье, выбрела на фонарный свет Наташа-Безымяшкас гнилой щекой.
Плакала, карабкаласьпо косогору, месила кулаками и коленями глину. Петух ее немой, по кочкам перепархивал,точно собачка красная.
Безымяшка присунуласьк фонарю - на свече руки греть. И крикнула Анна от испуга грозно - почудилось ей,что мертва баба - вся в земле могильной, как свинья:
- Кто такая! Говори сейчас!
Обернулась Безымяшка,слезы подолом размазала:
- Ай, барыня... Попускажи - пусть звонит! Марью живую в землю положили. Секрет сделали без спросу.
Анна и вони и грязи непогнушалась, бабу к себе за руку потянула, развернула к свету.
Голова круглая у Безымяшки,косы под корень обрезаны. Были космы рыжие, стали ржавые, вшивые и в прореху нарубахе титьку видно.
- Кого зарыли? Где? Врешь?Убью!
Вскочил петух на столбк свету, потоптался желтыми лапами, драными перьями похлопал.
И закричал утро во всегорло.
Безымяшка на коленяхклялась, что правду говорит.
Анна поверила ей, пальцысплела, хрустнула суставами, бросила через плечо:
- Веди, раба.
...Шли две женщины полесу, прутья по щекам и подолам хлестали.
Облепляла лица невидимаяпаутина.
- Тут, барыня, секретсделали, - блажила Безымяшка.- Скорей. Задохнется.
- Вижу, - ответила Анна- Что не мной положено, то возьму.
Над рыхлым холмом Аннапередала фонарь Безымяшке, велела светить, встала на колени, руки по локоть в землюзапустила, стала рыть как собака, под себя, времени за лопатой бежать не было.
Безымяшка палку от крестаподала, Анна стала ковырять дерн и грязь палкой.
Не осела могила. Светпрыгал, то янтарный круг дарил, то убегал, обманывал. Безымяшка заслоняла юбкойот ветра фонарь.
Анна землю гребла в подол,вываливала прочь, черви и тонкие потревоженные корни под пальцами рвались, кровьпоказалась на ладонях, Анна не заметила.
Долго рыла. Не ведалазачем, будто в бреду. Сама уже стала страшна, будто вырылась из-под креста, кудричерные по плечам рассыпались, в углу рта сухая слюна пенкой спеклась. Одни глаза- сизые, ненавистные высверкивали в пляске, будто блесна в омуте.
Скользнули пальцы постеклу двери, вместо крышки гроба положенной.
Лохмотьями барского рукаваАнна расчистила земляной секрет, хрипло приказала Безымяшке
- Ближе свети, раба!Нет. Дай мне. Я сама.
И склонилась в яму сфонарем.
За волнистым двернымстеклом в жироной земле маячило белое спящее личико покойницы, волосы белей молока,венок полынный, на губах белый камушек, вокруг головы цветы полевые, шиповные лепестки,воротник девичьей рубахи небрежно вышит купальскими узорами, красными по белому.
Будто к отражению в омуте,живая черная Анна склонилась над мертвой белой Рузей за стеклом
Всмотрелась, застонала:
- Встань, девушка, встань.
Трижды стукнула в желтоестекло костяшками кулака, замарала кровью земляной секретик.
Дрогнул рот под землей.Скатился белый камушек с губ покойницы.
В ладонях девушки застеклом хрупнули журавлиные яйца - кулаки сжались, скорлупа треснула, смешалисьмеж белых пальцев желток с белком.
Запотело изнутри стекломорозной моросью выдоха.
Крикнула Анна в голос:
- Двери! Двери!
Напружила жилы на шеедокрасна и вырвала дверь из земли, как могла, провернула доски. Разорила секрет,разбросала цветы и полотенца. Вынула на край ямы Рузю, стала ей уши и щеки докраснатереть, на грудь давить до хруста.
Скривилась Рузя, хныкнула.Плюнула Анне в лицо земляной жижей.
Охватила за плечи.
- Домой хочу. Дай молока,дай картоху.
Анна фонарь бросила,подняла белую карлицу на руки, понесла на просеку, к дороге.
Безымяшка петуха в подолпоймала и плакать боле не могла, оскалила рот карзубый, побрела следом.
Серенько рассвело. Птицыперекликнулись в кронах. Поп приказал звонить, и жалкий колокол сказал свое слово.
Курился туман вдоль реки.
Молоко из вымени в подойникударило струйкой и разбрызгалось.
В палисаде церковноми барском саду махровые большие цветы сыро наклонились на стеблях, трещала на палкевертушка - отпугивала птах от аптекарского огорода.
Парит с утра. Гроза будет.
Анна поднялась по ступенькамк усадебной кухне, велела Безымяшке не отставать.
Люди уже всполошились,искали хозяйку по службам. Муж выполз на крыльцо в халате.
Анна стояла - вся в грязиот подола до локонов, растерзанная, гордая, рот скривила, подбородок вздернула.
Отчая дочь, надменнаяЗемлеродица в одном башмачке, зубы щерила на постылого супруга, а на белую девочкуглядела ласково, как на родную.
Муж, увидел Анну, распаленнуюпоисками и спросил, не глядя ей в лицо - от греха:
- Анна Борисовна, чтоже вы это затеяли?
- Молчи, пес. - отвечалаАнна - Без тебя дело знаю. Вот, дочка моя, Марьей звать. Смотри, люби ее. Я ее изземли выродила. А это - кормилка Марьина, вели ей дать водки, пусть с дороги поправится,а после бани в камору проводите, чистого белья дайте, пусть спит. Я так хочу!
- Зачем же так кричите?- пожал плечами муж - Позвольте. Вы ее только зря душите.
Мужчина принял Рузю изАнниных рваных рук, отнес в дом, лишней челяди велел разойтись, не пялиться. Послалив дальние казармы за фельдшером.
Анна повалилась спать,как была, в диванной. Муж прошел мимо, снял с ее ноги грязную туфлю, прикрыл одеялом.
На следующую ночь Анназабыла закрыть щеколду в спальне.
Муж пришел и лег на нее.Дышал в плечо. В губы не трогал.
Мясное, твердое, ночноеснова пошло в красное женское сквозное.
Анна глядела на ветхуюлепнину потолка с паутиной.
Мой сын наследует землю.
...Рузя много лет прожилапри барском доме, до последнего была смирна и равнодушно послушна.
Кушала мало, того меньшеразговаривала.
Анна одевала воспитанницу,как немецкую куклу, выписывала из Москвы шляпки, швейные шкатулки, игрушки и книжкис картинками, азбуки и потешки.
Рузя смотрела пристально,внутрь себя, листала молитвослов, бродила по комнатам, опасалась зеркал.
О прошлом не рассказывала,о настоящем не печалилась, о будущем не заботилась.
Наташа-Безымяшка оправилась,откормилась, язва на щеке затянулась новым живым мясом, через несколько лет Наташастала при Анне барской барыней, ключницей, хаживала уже не в сарафане, а в поношеннойробе, с Анниного плеча, как родила Анна первенца, стала при ребенке нянюшкой.
Дивились соседи на Аннинобычай - когда на бричке, чуть не до последних месяцев бремени, ездила отчая дочьШереметева по делам, держа ладонь на плече белой горбуньи-приемышки, та смиренная,красноглазая, ангельская улыбалась всем и дарила крестьянам на обочине от вербочкипушки, бисерные ниточки и орешкию
Рузя улыбалась никому,кивала убранным могильными розами выпуклым лбом. Ладони маленькие с голубыми венами.Боль головную и ломоту ручками снимала, не брала за божью ворожбу ни денег медных,ни черного хлеба, ни ржавой воды.
Дела Анны, в девичестве,Шереметевой, пошли в гору, свиньи плодились, лен долог, годы урожайны, изюм рождественскийсултанский распарен в молоке. Родила легко, за три часа.
Думала первенца назватьНиколаем, по дню рождения, но передумала, - ни к чему оно, назвала в честь деда- Борисом.
Вырытая из земли Рузяне хотела ни читать, ни вышивать, ни играть.
Одному научилась - иполучалось дело ловко - расписывала выдувные куриные яички к Пасхе. Узоры и фигуркисама выдумывала: если веточки - все смородинки, если петушки - все красные, еслиголубки - все сизые, если девушки - все русалочки.
В скорлупы продевалишелковые нитки, вешали писанки на сквозняке, и шевелилась, как живая, рукодельнаярадость в старинной усадьбе со времен Анны Иоанновны, царицы смуглой, курляндскойстервы.
Больше Анна Шереметевана московскую дорогу не ходила, фонарь так в лесу и проржавел.
Осенью в открытую Рузинумогилу до краев налилась дождевая оленья вода, нападали денежки осиновых листьев,по стволам рыжие грибы выперли.
И тропка хвощиками заросла.
Так пришла в дом АнныШереметевой, отчей дочери -
Вечная счастливая Пасха.
32. Духов день
Не зря торговки в рядахнаперебой говорили о лесных пожарах.