в Москве сентябрь, винной пробочкой тянет и размокшей в квасе корочкой, небо полыннойглубины и кротости исполнено, опустело без ласточек, паутинные нити на солнце блестели,позднее тепло грело поутру горбатнькие переулки.
Кони вычищены и накормлены.Колесные оси смазаны. Все готово.
Кавалера вывели во дворза плечо.
Он был одет в чистое,держал в руке можжевеловый гребешок с частыми зубьями. Смотрел бессмысленно и ласково.
Старший брат Кавалера,поцеловал в лоб, отстранил и взглянул пристально:
- Язык проглотил? Родномучеловеку теплого слова жалеешь?
Кавалер улыбнулся и опустилголову. От нового гребешка хорошо пахло - можжевеловым распилом. Век бы расчесывалпряди, век бы клал гребешок под щеку до отпечатка, лесной запах от тепла сильнее,и сны снятся, нерасстанные, солодовые, во снах Москва осенняя представляется, тропинкиво дворах, мосты деревянные над Яузой, кадки с мочеными яблоками, рябина горькая,все, чем осень щедра напоследок.
Молчал Кавалер. Толькоразок брата по рукаву погладил.
- Ну, как говорится,не скажешь - не соврешь. С Богом, братец. Скатертью дорога. - огорчился старшийи сам подсадил Кавалера под локоть в возок.
- Трогай!
Один из пятерых на козлахвожжи перебрал, с места шибко завертелись колеса, четверо конвойных поскакали верхамипо двое с каждой стороны.
Скоро не стало Москвы.На последней заставе в караульне сидел отставной прапорщик в худом колпаке и позатасканномхалате.
На полуистлевших тележныхколесах - поперек дороги наставлены были рогатки.
Старший из конвойныхугостил прапорщика табачком, полтинник заплатил, чтобы никого в казенную книгу незаписывал, прапорщик поломался, но согласился. Велел солдату рогатку отвалить ипропустить с миром хороших людей.
За поворотом у верстысидела у обочины Ксения, рыжая, тощая, в зеленом платье с желтыми ячменными колоскамипо подолу. В драной красной кофте поверх.
Голова богомолки повязанабыло крепко ситцевым платком, черным в белый горох, концами назад. У ног Ксении- пустой мешок.
Богомолка ела каленоеяйцо, солила его золой из холодного придорожного костровища.
Мимо прогромыхали окованныеободья на ухабе, копыта промесили хлябь - по бабки в брызгах грязи. Тяжелые травыс обочин секли колесные спицы.
Пленный княжич сиделв полутьме возка, кафтан на плечи наброшенный не по росту, свесились белые рукава,он отвел занавесь от оконца, разомкнул было губы, попрощаться ли, поприветствовать,но так и остался в немоте непритворной. Рот ладонью прикрыл.
И пала навсегда занавесьна окошко.
Вильнуло напоследок кожаноеведро на запятках возка.
Ксения мелко смяла скорлупув кулаке, рассыпала, чтобы куры неслись, встала и пошла к заставе.
Прапорщик, только чтополтинником ублаготворенный, нищую богомолку не мытарил, только строго велел показатьпоклажу - она с улыбкой вывернула мешок.
Пусто.
К шву пристала соломаи хлебные крошки.
- Ну, коли так, ступай,матушка, где так долго ходила, что ж добра не нажила? - пошутил сторож.
- По миру ходила, - втон ему ответила Ксения - Мое добро при мне.
Побрела меж колеями,и только от глаз скрылась, сняла пустой мешок с плеча.
Потрясла легонько, губамитихонько потпрукала.
В ответ из мешка загуркало,завозилось, и выкатилась из холстины серая кошка.
Потерлась о ноги странницы,спину напружила и одним глазом моргнула.
Ни к чему дорогу разведывать,по запаху, до зуда - близки перелески на выселках, московские ясени, жилье тесное,молоко, хлеб сырой и серый. Воды темные, броды мелкие, белого города площади торговые,черные бани в овражках, и березовые поленницы, шатровые кровли и купола, хрумкиена откусе детские антоновские яблоки, опорные стены на Трех Горах и червонные венцыНоводевичьего.
- Брысь на Москву! -засмеялась Ксения.
И закрыла глаза.
2006-2009, Москва-Галич-Москва.