— Теперь оставьте меня одну, Карлос; вечером приходите опять ко мне в комнату.
Полдень уже миновал. Солнце сильно припекало, и я направился в тенистый сад. Живительная прохлада и сочные плоды, которые так и просились в рот, освежили мои юные силы, сообщив новую бодрость. Я почувствовал себя привольно в зеленом сумраке среди деревьев, позабыв о пережитых волнениях. Прозрачный ручей представился мне прообразом будущего, но я видел лишь цветущие над ним розы и не замечал камней, меж которыми он напряженно прокладывал себе путь.
Приблизился вечер, и я застал Эльмиру лежащей на софе. Робость покинула ее, щеки пылали румянцем здоровья и юной страсти. Она обняла меня с нежностью невесты и притянула к себе. Часы наши потекли в неком божественном опьянении. Мы считали каждую минуту, стараясь задержать их бег, и все же они неощутимо таяли. С наступлением темноты мы зажгли свечи и стали всерьез обдумывать, что нам следует делать теперешней же ночью. Эльмира предлагала сотни возможностей, из которых одна исключала другую, причем мы никак не могли прийти к единому мнению. Впрочем, я был согласен исполнить все, что она находила нужным. Я сидел напротив нее, наслаждаясь своим счастьем и ее обаянием, ее юным воодушевлением и бодростью, ее свежестью и здоровьем. Она, казалось, еще более расцвела. Глаза ее ясно блестели, и рот алел, как распустившаяся роза.
Погруженный целиком в созерцание, заметил я вдруг, что Эльмира немного побледнела, глаза потускнели и цветущий рот поблек. Я воззрился на нее оторопело, но все же приписал эту перемену игре теней и света, а также моему заблуждению. Но она бледнела все более и более, глаза померкли, верхняя губа подрагивала судорожно, лицо вытянулось, речь сделалась прерывистой.
— Как ты себя чувствуешь, Эльмира? — спросил я встревоженно.
— Прекрасно, мой любимый! — ответила она устало.
В сей же миг глаза ее закатились, она заскрежетала зубами, с искаженным ртом и отвратительно застывшим взглядом Эльмира склонилась ко мне, приникла холодным, как у покойника, лицом к моему лицу и с дикой силой сжала мои руки. В ужасе я отпрянул. Я едва сумел высвободиться из ее цепких длинных пальцев. Я схватил ее и уложил на софу, — скрежеща зубами, она вырвалась из моих рук. У меня не было сил звать на помощь, и я бы сам умер у ее ног, если бы в комнату не вошла горничная. Увидев меня, распростертого подле моей невесты в отчаянии и почти без сознания, и свою госпожу, которая вытянулась, безжизненно окоченев, на софе, она кинулась к нам. Еще одно ошеломляющее впечатление! В такие моменты исчезает разница сословий и происхождения. Казалось, она лишилась родной матери и чувствовала себя теперь осиротелой. Упав обессиленно подле Эльмиры на колени, она то целовала ее бледный рот, то приникала своим лицом к ее лицу. Вновь и вновь прижимала она к губам холодную руку своей госпожи, не говоря ни слова и не задавая вопросов, что свидетельствовало, очевидно, о временном умопомрачении, и только стоны вырывались порой из ее судорожно сомкнутых губ.
Спустя некоторое время она опомнилась и призвала на помощь слуг. Ей помогли в ее хлопотах: Эльмиру растирали, согревали ее охладевшее тело, но все средства, казалось, только приближали ее к могиле. Вскоре в воздухе повеяло тленом, тело пришлось вынести и свершить над ним погребальный обряд.
Кто поймет мое состояние? Доводилось ли кому-либо его испытать? Пережив миг высочайшего наслаждения, я был низвержен в безысходную пустоту, веющую холодом смерти. Для меня было бы счастьем лишиться также и разума, чтобы утратить возможность отличать сны от тягостной действительности. Я застыл в некой точке мирозданья один, совершенно один, все исчезло вокруг меня, и ничто не могло бы даже напомнить мне о пережитых ужасах. Но мой воспаленный дух беспрерывно потрясал даже эту единственную недвижную точку, — я был мучим неясными предчувствиями близкого уничтожения, ставящими под сомнение саму ценность бытия.
В это трудное для меня время мне стал особенно дорог мой Альфонсо. Мое опасное положение ускорило его выздоровление. Он был со мной неотлучно. Искренняя сердечная привязанность обострила все его способности, направленные на служение мне, что позволило его душевным силам возвыситься над его положением и низким рождением, сообщив непривычную ему деликатность. Не обошлось без борьбы меж служебным рвением и воспитанием, но первое возобладало и вышло из этих испытаний победителем.
Альфонсо начал с того, что устранил все предметы, которые по моем выздоровлении могли бы мне напомнить об утрате. Поскольку я позволял делать с собою все, что ему заблагорассудится, не возражая ни единым словом, он посадил меня в карету и отвез в имение моего отца, что находилось неподалеку. Альфонсо известил его о приключившемся со мной несчастье, и вся семья моя вышла ко мне навстречу, стараясь подбодрить и развлечь.
Увеселения следовали за увеселениями, родные мои при помощи излюбленных забав пытались вывести мою душу из оцепенения; прекрасные дамы, входившие в круг моих знакомых, позабыли свою обычную сдержанность и ласковостью своей старались доказать мне, что не все еще потеряно. Постепенно мое огорчение отступило перед вереницей граций, чувства мои становились все теплей и полней при виде прелестей, которыми я некогда пренебрег, и я все меньше тосковал об Эльмире, поскольку привык уже повсеместно ее находить. Непрерывное рассеяние отвлекло мои мысли от этого предмета, и в картинах жизни, представавших предо мной, с каждым днем света становилось больше, чем теней.
Иногда меня оставляли одного, чтобы дать отдохнуть. Тогда воображение, занятое светскими увеселениями, уступало холодному голосу разума, и я вновь остро ощущал свою потерю, но надеялся вскоре ее превозмочь.
Так протекло прекраснейшее время года. Под конец я сам себя едва мог узнать, настолько переменилось мое настроение. Золотое, счастливое легкомыслие окончательно исчезло, и в душе моей, проникшейся серьезностью, не осталось о нем даже воспоминания. Вещи вновь предстали в достойном обличии, меня снова стало занимать совершенное образование ума, и я благодарен этому периоду моей жизни за многие усвоенные мной тогда идеи.
Несмотря на перемену обстоятельств, я не позабыл пережитое мной в лесу ночное приключение. Я стал более задумчив и в какой-то мере боязлив. Я не имел подле себя друга, которому мог бы довериться, сам я старался найти то одно, то другое объяснение, но безуспешно. Дон Антонио, друг моей юности, хоть и питал ко мне нежную привязанность, был недостаточно серьезен. Я нуждался в более опытном и умном наперснике.
Но вскоре мне предоставилась счастливая возможность восполнить эту недостачу. Молодой аристократ с севера Испании, Педро Г*, купил себе по соседству поместье. Еще совсем юным он, как и я, пережил несчастье. Ходили слухи, что он имел обожаемую супругу, которую застал наедине с любовником, и в порыве слепой ревности заколол обоих. Благодаря справедливости судей и своему высокому происхождению он будто бы избег наказания и каялся теперь в своем преступлении, затворившись в полном уединении, словно монах в келье.
Парк его поместья примыкал к моему парку. Поскольку прогулки составляли первейшую необходимость для нас обоих, вскоре состоялась наша первая встреча. Он беспрерывно трудился над улучшением своих владений, и увлеченность строительством и садоводством, казалось, помогала ему забыть свое горе.
Он обладал на редкость интересной внешностью. Ни в чьем печальном взоре не замечал я столько добросердечия и дивился тому, насколько сумел он возвыситься над злоключениями жизни, хотя преодоленное им горе было еще свежо. Боль сделала тоньше его восприятие, не замутнив небесного, светлого тока его доброты, изливавшейся на все, что его окружало. Все соседи вскоре были очарованы его великодушием и человечностью, и я невольно сделался горячим участником всех его предприятий.
Сады наши разделял узкий ручей. На моей стороне рос густой кустарник, и я в уединенном уголке велел построить беседку, где часто, с книгой в руках, спокойно любовался жизнью природы или предавался мечтам, слушая говор ручья. Отсюда же, сквозь просветы в кустарнике, мог я видеть, чем занят мой сосед. Вскоре он приказал воздвигнуть неподалеку от ручья надгробный памятник своей супруге и стал проводить тут по возможности большую часть своего времени. Он застывал у плиты, словно изваяние, и долгими часами смотрел на стоявшую на ней урну. Превосходя в своем величии все человеческое, поднимал он взор к небу и, когда, казалось, находил там ответ на свои мольбы, вновь возвращался на землю, умиротворенный. Я следил за каждым его движением, и вскоре сопереживание сделалось моим повседневным занятием.
Однажды он подошел совсем близко к моей беседке. Увидев меня, он немного растерялся, но все же приветствовал дружески. Страдальцы легко узнают друг друга. На первый раз, впрочем, ограничившись приветствием, он сразу скрылся в зарослях. Лишь на следующий день он несколько задержался, дав мне возможность завязать с ним разговор.
— Я имею счастье так часто вас видеть, сеньор, — заговорил я с ним наконец, — что у меня родилось желание поближе вас узнать.
Он учтиво поклонился и улыбнулся.
— Вы идете мне навстречу, дон Карлос, — ответил он. — Но вам не пришлось бы расточать свою доброту, не знай я вашей истории. Иначе стал бы я опасаться отягчать ваши страдания, добавив к ним мои.
— Не будем думать о печальном. Быстротечные годы и наша дружба облегчат нам бремя горести. Будем же надеяться!
— Я знаю и ценю вас, дон Карлос. Если вы довольствуетесь столь малым, дружба с вами будет для меня величайшим счастьем.
Он перепрыгнул через мелкий ручей на мою сторону. С тех пор начались наши каждодневные встречи. Сосед мой был чрезвычайно учтив, но не без усилий придавал он своему обхождению некоторую теплоту. Лишь со временем беседы наши сделались продолжительней и протекали незаметно, доставляя нам удовольствие. Под конец нас соединила сильная привязанность. Сосед мой был несколько с