лабого и мягкого характера, но это шло на пользу моему упрямству, — мы забывали собственные идеи, взаимно влияя друг на друга, и дружба с ним постепенно заняла в моем сердце место утраченной любви.
Никогда еще с уст наших не срывалась жалоба, и поначалу мы избегали упоминать о чем-либо, что могло бы напомнить нам о прошедшем. Мы говорили о незначительных событиях нашей жизни и не без труда стали наконец касаться более серьезных и важных происшествий.
В одно прекрасное утро, наступившее после безмятежной ночи, когда душа готова радоваться и минувшие горести предстают как бы покрытые дымкой, мой сосед вдруг заговорил о пережитых им горестях словно о неком сне. Он непринужденно рассказывал о важных событиях своей жизни, как бы слегка касаясь их. Его история была трогательна, хоть и весьма заурядна. Он взял себе в жены некую донью Франциску Л**, в рассеяниях светской жизни она ему изменила и, наконец, бежала с соперником. Никто не знал, где она теперь находилась, — слухи о ее смерти были ложными. Но муж до сих пор обожествлял ее и готов был все простить, лишь бы только она с раскаянием вернулась к нему в объятия.
Я в свою очередь довольно подробно и искренне поведал ему свою историю. Он был изумлен.
— Можете ли вы сами предположить, куда ведут эти таинственные нити? — спросил он.
— Я вам уже сказал, сеньор: из всего случившегося, а также из того, что поведала мне Эльмира, можем мы заключить, что по всей Испании действует тайное общество, которое не оставляет без внимания даже нашу частную жизнь.
— И вы никогда не пытались выяснить его целей?
— Как бы я мог это сделать, сеньор? Я пытался догадаться, но безуспешно.
— Постарайтесь припомнить все, что вам довелось пережить в хижине во время ночной грозы. Не заметили ли вы в поведении окружающих хоть малейший намек на то, что вас намереваются использовать? Не показалась ли вам непринужденность, с коей вас принимали, натянутой, особенно в сопоставлении с их поступками в целом?
— Нет, определенно нет! Однако рассказ мой привел вас в удивление. Женщина нисколько не была напугана моим появлением; и такую любовь, что питает Якоб к своей супруге, трудно разыграть. Дети также принимали во всем участие и, казалось, давно уже привыкли к подобным сценам.
— И женщина действительно плакала, когда вы прощались со всем семейством у порога?
— Мне так показалось. Но в том, что Якоб был весьма опечален при нашем расставании, я уверен. Это было слишком заметно.
— Что ж, тогда я ничего не понимаю. Но мне кажется, оба они лишь орудия в руках старика, которому, несомненно, подчиняются. Вероятно, они также угодили в сети, которые расставлены теперь для вас. Но отчего эти люди переносят все так терпеливо? При их ужасающей бедности и рабской зависимости что утратили бы они в случае побега? Обоим, очевидно, чуждо их теперешнее положение, но их спокойствие и самоотверженность говорят о том, что они переносят все добровольно.
— Да, мне понятны ваши рассуждения, что только лишь подогревает мое любопытство относительно таинственной пещеры. Если оба они посвящены в эту тайну и счастье их проистекает из этого источника, каков выигрыш для жизни в целом в довольствовании всего лишь одной каплей? Однако объяснить сие неограниченное влияние, которое подчиняет себе все события? представляется невозможным.
— Надо ли искать объяснений явлению, если оно поучительно, дон Карлос, и способно доставить в бурях жизни покой? Кто ощущает себя звеном единой крепкой цепи, которая не позволит тебе упасть, может быть легко утешен в страданиях. Чем более видим мы обстоятельств, способствующих нашему спасению, тем менее волнуют нас превратности морского путешествия. Всему, что утрачено, находится замена, и каждое несчастье не обходится без подмоги.
— Все верно, сеньор.
— У этого Общества, которое мы имеем в виду, есть также другие хорошие стороны.
— И каковы же они?
— Другие общества могут иметь что угодно своей целью, однако, если эта цель велика, она уводит прочь от удовольствий домашнего очага. Узы, которые приковывают отца семейства и его супругу к семейным интересам, такие узы должны распасться, чтобы малому кругу людей сообщить способность видеть шире. Честолюбие и высокие замыслы можно найти лишь вне тесного круга семейного бытия, и только вне его можно обрести способность отдать себя великой цели.
— Верно.
— Иное дело возможности нового Общества. Все его проявления говорят о глубоком, могучем, обширном замысле. Но Якоб, притом что он, очевидно, принимает огромное участие во всех намерениях и действиях этого круга, имеет, однако, свой домашний очаг, жену и детей. Он не чужд также гостеприимства и нежных порывов сочувствия.
— Но разве вы забыли те ужасные истории, сеньор, которые я узнал от Эльмиры?
— Не следует спешить с выводами, мой друг. Взгляните немного шире. Что-то можно приписать случайностям, которые молва, если уж они имели место, не преминет истолковать превратно. И потом, дон Карлос, человек судит особенно неправо, если он лишен возможности понять смысл происходящего. Но кто может быть уверен, что способен досконально все понять? Примите во внимание, что это влиятельные, знатные люди, которые пекутся о счастье всего человечества[141], и что же такое жизнь отдельного человека в сравнении с великой целью? Если во время бури одному удается ухватиться за спасительную доску, не будет ли простительной попытка другого сбросить его, чтобы спастись самому?
— Но не находите ли вы необыкновенно гордым и дерзким изменять чью-то судьбу по собственной воле? Кто докажет мне, что самые светлые мои замыслы, которым я готов принести в жертву жизнь отдельного человека, ценнее, чем эта жизнь? Кто, в конце концов, их придумывает, и не является ли ложной мудростью жертвовать ради одной мечты сотнями жизней?
— Провидение не так щепетильно, как вы, дон Карлос. В творении все подавляет и притесняет друг друга. Из каждой смерти развивается новое существование. Устремленное к воплощению единого великого замысла развития человечества, оно не беспокоится о возникающих изменениях. Оно умеет все подчинить своему намерению и из последнего мига угасающей жизни творит новые наброски и перспективы.
— Да, если бы наше понимание могло быть столь совершенным, сеньор, я всецело бы согласился с вами.
— Но если мы это не всегда понимаем, не следует ли учиться пониманию, чтобы не дать раствориться нашим силам в мечтательном человеколюбии, но, напротив, пробудить все вокруг от подобных мечтаний? Кто докажет, что наслаждение данным мигом и есть цель этого мига? Если же бесконечность текущих времен образовывает некое иное, высшее бытие и если последний миг иного бытия содержит в себе высшее и полнейшее наслаждение, если смысл наших страданий в том, что они незаметно предрасполагают нас устремляться к сему достойнейшему счастью, не будем ли мы безумными упрямцами, предаваясь плотским наслаждениям и через это отдаляясь от возвышенной цели?
— Я не вполне вас разумею, но продолжайте же!
— Представьте же себе теперь большое, разветвленное объединение людей, которые, крепко держась этой мысли и все тщательно продумав, вознамерились постоянно печься о всех народах. Они же пытаются вершить судьбы природы и человечества согласно замыслу Творца, следуя лишь угаданному направлению нити, — они являются слугами Провидения и хотят не усовершенствовать, но лишь ускорить его замыслы. Вправе ли такие люди беспокоиться о ничтожных мелочах бренной жизни, имея впереди столь великую цель?
— Право, этот вопрос...
— ...никогда не занимал вас прежде, не правда ли, дон Карлос? Но нет иного вопроса, который был бы нам столь близок. Каждая жизнь имеет свои естественные тяготы. Не будет ли благом для отдельного человека — сосредоточить всевозможные бедствия в ее начале, чтобы под конец сделаться от них свободным? Испытывая вечером чистое, незамутненное наслаждение при виде заходящего солнца, мы забываем о буре минувшей ночи и полуденном зное. На смену пережитым опасностям приходит радость избавления, и все наши впечатления веселят нас, сливаясь в единую умиротворенную картину, неотъемлемой частью которой являются испытанные нами треволнения.
— Я готов забыться в этих прекрасных мечтах, сеньор.
— Это не мечты. Мои рассуждения основаны на опыте. Вы не знакомы с Обществом, которое вам себя предлагает. Вспомните о Якобе и о том, сколь он счастлив.
На том и закончился наш разговор. Мы занялись другими предметами. Но я оставался безучастен ко всему. Услышав столь много новых мыслей, что над ними надо было бы раздумывать в продолжение целой жизни, я испытывал мучительное желание уже сейчас все постичь. Однако я продолжал пребывать в недоумении. Тем сильней становилось мое прежнее намерение разузнать, куда же ведет таинственный след.
Когда мы встретились снова на другой день, мой сосед перенял нить нашей вчерашней беседы.
— А что, если, дон Карлос, — предложил он, — проверить на опыте наши вчерашние догадки?
Это было также и моим заветным желанием. Я согласился с радостью, и мы стали уже раздумывать, как можно осуществить наши замыслы, как вдруг все приготовления были прерваны неким новым происшествием.
Однажды мой друг Педро пригласил меня отужинать. Ему нездоровилось, и, чтобы избежать сквозняков, мы расположились в одном из садовых павильонов и наслаждались прелестью вечера и ароматом молодых апельсиновых деревьев. После еды я принялся читать для него вслух, ему понравился писатель, и я был рад всей душой, что окружающий мир с его предметами и идеями хоть на короткое время перестал для нас существовать. Дон Педро сидел спиной к двери, скрестив руки, не отводя от меня мрачного взора. Я читал с увлечением, не поднимая глаз от книги.
Вдруг услышал я душераздирающий вопль. Испуганно оторвался я от чтения. Педро, потеряв сознание, почти соскользнул с кресла на пол. Я едва успел подскочить, чтобы поддержать его. Какая-то дама стояла подле него на коленях, прижимаясь бледной щекой к его упавшей руке. Душа моя замерла: я понял, что это была Франциска.