Мы подошли к дверям. Старик проследовал вперед. Длинная лестница вела вниз.
— Не оступитесь, дон Карлос, — предупредил он меня и осветил путь факелом.
Но это его «не оступитесь» привело к тому, что я действительно оступился и чуть не упал, — к счастью, я успел схватиться за укрепленный в стене железный брус. Когда мы спустились наконец вниз, я был близок к обмороку. Я уже не мог держаться на ногах.
— Позвольте мне немного передохнуть, сеньор, — воскликнул я и уселся на нижнюю ступеньку. — Я совершенно изнемог.
Старик удивленно обернулся и осветил меня факелом. Свой я выбросил при входе.
— Слишком рано, дон Карлос, — заметил он. — Пресвятая Дева, как вы бледны! Придите же в себя.
Он сделал все возможное, чтобы меня успокоить, но глубокое предчувствие чего-то еще более ужасного — ведь старик не стал бы жертвовать настоящим впечатлением, не вредя при этом своей цели, — замкнуло мое сердце для его утешений. Неизвестность событий, ожидавших меня, полная безоружность моего положения, очевидная подавленность моего провожатого постепенно затемнили мое сознание.
По длинному проходу мы продвигались вглубь. Ведущие вниз ступени, длинные коридоры и просторные гроты сменяли друг друга. Наконец оказались мы в обширном, правильной формы зале.
— Обождите здесь, — сказал мне мой провожатый, загасил свой факел и в одно мгновение исчез. Ни единый звук и ни малейшее движение воздуха не выдало мне, в какую сторону он направился. Куда бы я ни протягивал руки, всюду была лишь черная пустота, я словно бы находился в огромной могиле, стен которой невозможно достичь. Не имея ни трости, ни посоха, чтобы исследовать протяженность пола, при каждом шаге опасался я упасть. Поначалу я замер неподвижно, но из-за усталости не мог слишком долго стоять и потому решил наконец усесться на пол, чтобы спокойно дожидаться предстоящих событий.
Это оправдало себя. Я прождал примерно четверть часа, потом еще и еще столько же, но по-прежнему оставался в одиночестве. Поначалу мне удалось успокоиться, но столь долгого ожидания я не сумел выдержать. С каждым ударом пульса, все более и более отдалявшего меня от момента моего прихода сюда, страх мой возрастал, и, когда охвативший тело жар перешел наконец в лихорадочную дрожь, достиг он своего пика. Постепенно, однако, вероятно оттого, что снаружи все сильнее сиял день, свет которого просачивался через маленькое отверстие в стене, пространство вокруг меня сделалось определенней и отчетливей, так что я мог уже различить самого себя. Наконец передо мной распахнулась дверь, двое закутанных в покрывала людей с факелами приблизились ко мне, приветствовали кивками и протянули руки, чтобы помочь подняться. Самое удивительное, любезный граф, что страх мой в этот миг совершенно исчез и я почувствовал себя так, как если бы находился среди братьев. Достойная любви большая семья простерла навстречу мне свои объятия, желая принять и приветствовать меня, чтобы дать мне впоследствии совершеннейшее, изобильное счастье в своем пристанище.
При ярком свете одного из светильников, освещавших просторную залу с зеркальными стенами, моему изумленному взору предстало многочисленное собрание окутанных белыми покрывалами людей. Они сидели в низких креслах, поставленных на неком возвышении, и тут же находился, очевидно, глава общества. Перед ним стоял стол, на котором были книги, распятие, кинжал, кубок[146], а также некоторые неизвестные мне предметы. Под другим светильником я заметил предназначенное мне пустое кресло. Несколько мгновений собравшиеся хранили торжественное молчание, и только после того, как мои провожатые вновь заняли свои места, человек, сидевший напротив меня на возвышении, встал.
Он подошел к столу, все еще окутанный покрывалом. Но тут он наконец откинул его со своего лица. Что за величаво-прекрасная, несказанно притягательная внешность, исполненная небесной доброты, в сочетании с отпечатком горького опыта! Чистый, парящий над земным бытием взор и ясный лоб, незамутненный повседневными хлопотами. Казалось, в старце этом сосредоточился неколебимый замысел нового мироустройства, совершенный образ высшей человечности. Я мог бы преклонить колена перед его величием и молиться на него.
— Ты пришел сюда, Карлос, чтобы познакомиться с нами, — заговорил он мягким голосом.
Молчаливо я выразил свое согласие.
— Так разоблачитесь же, братья!
Все собравшиеся откинули с голов покрывала. Неописуемо волнующая сцена! Лица их были полны апостольского достоинства. Тут же находились старик и мой добрый Якоб. Я готов был увидеть в них вновь обретенных друзей. Но во взгляде каждого сквозила сумрачная серьезность. С тревогой ожидали они продолжения разговора.
— Чего ты хочешь от нас, Карлос? — вновь заговорил старший.
— Ты только что сам сказал, почтенный отец: я хочу познакомиться с собравшимися.
— Чтобы к ним присоединиться?
— Я, как всякий человек, имею прирожденные обязанности; если они не будут тобой нарушены, тогда я твой.
— Каковы же эти обязанности?
— Любить людей, делать добро каждому, кого бы ни встретил, прощать ненавидящему и быть благодарным тому, кто ко мне добр.
— Любить каждого человека?
— Да, отец.
— И это обязанность, которую ты стремишься исполнять вопреки обстоятельствам и наперекор собственному рассудку и влечению сердца?
— Противостояние обоих последних оказалось бы тут бессильно.
— Тогда ты непригоден для нашего Союза. Уведите его, братья!
— Не отвергай меня так скоро, отец. Скажи мне поначалу, чего ты от меня хочешь и чего требует Союз от братьев. Клянусь тебе, что буду откровенен и, если возможно, стану принадлежать тебе всецело.
— Мы ничего от тебя не требуем, Карлос, кроме того самого, на что ты, по собственному утверждению, не способен. Чтобы нам принадлежать, ты должен быть свободен от всех привязанностей, которые для людей священны. В мире нам принадлежит лишь одиночество. Задуши родного отца, воткни любящей сестре в грудь кинжал — и мы примем тебя с распростертыми объятиями. Если же общество людей от тебя отвернулось и ты, преследуем законом, причислен государством к подонкам, добро пожаловать к нам. Но слезы человечности мешают нашему Союзу[147].
— О, как это ужасно!
— Почему ужасно? Мы не предлагаем подделок. То, от чего ты откажешься, обретешь ты здесь в миллион крат. Одно-единственное семя принесет богатый урожай. Или для тебя ничто — назвать весь огромный мир своим? Или это невыгодная, нечестная сделка — взамен сестры обрести тысячу братьев? И не стоит ли пролить одну каплю крови из своей собственной груди, чтобы спасти миллионы людей?
— Я слышу твои слова, святейший отец, но не могу их постичь.
— Несчастный! Принадлежи тогда праху, порожденье которого ты есть. Твои незрячие очи не могут увидеть свет, и сердце твое истает в тоске убогой жизни.
— Почему ты отказываешься от меня? Я не отвергаю твоих слов, но пытаюсь их понять. Как могу я, будучи в изумлении, отречься от истины, которая до сих пор направляла ход всей моей жизни, чтобы всецело предаться новым истинам, не зная, куда они ведут? Ознакомь меня со священными основами твоего Союза и затем испытай, гожусь ли я в ученики.
— Ты искал нас, дон Карлос. Ты побудил нас предстать перед тобой с открытыми лицами. Но обдумал ли ты возможные последствия того, что ты увидишь нас без покровов, но откажешься к нам примкнуть? Иной свет так ярок, что убивает. Понимаешь ли ты, что довольно одного слова, чтобы навеки выхватить тебя из хода обыкновенных событий или, по крайней мере, заставить забыть о тебе людей, которые, как ты мнишь, видят пользу в твоем существовании?
Последние слова старик произнес с горячностью, и на лице его проступил румянец.
— Понимаю, очень хорошо понимаю, святейший отец, — отвечал я дерзко, сохраняя самообладание. — Я сам на это решился. Когда счастье изменило мне и все надежды мои развеялись, я перестал чего-то ждать от жизни, которая, как оказалось, мне не принадлежит. Я равнодушно отношусь к тому, над чем не имею полной власти. Охотно отдаю я все, что от меня требуют по справедливости. Но если не по справедливости? У меня есть друзья, отец.
Все собравшиеся побледнели при этих словах.
— Как, злодей! — воскликнул мой провожатый. — Ты предал нас?
— Я не мог вас предать, поскольку вы мне не доверялись. Придя в полное замешательство от всех приключившихся со мной событий, однажды поделился я моими предположениями о вашем Союзе с одним другом, который помог мне осознать всю их туманность, так как сам имел более отчетливые представления. Разве не могу я высказывать свои мысли вслух? Разве стремление прояснить тьму, которой вы меня стараетесь окутать, есть предательство?! И что же? Вторгся ли я в ваш Союз силой? Не вы ли сами, посредством вашего влияния, впутали меня в эти обстоятельства? Когда я расставался с людьми, которые находились рядом и возлагали на меня свои ожидания, допускал ли я мысль о том, что, возможно, они уже не увидят меня вновь? Моя семья непременно хватится меня. Вы знаете моего отца. Взвесьте же, какая вам грозит опасность в случае моей смерти. Мне обещали свободу в вашем Союзе и также вне его. Так горе вам, если вы нарушите первый же свой обет!
Когда же я намекнул на то, кому поверил свою тайну, все присутствовавшие успокоились; наконец к ним вернулось прежнее самообладание, и с возрастающей невозмутимостью взирали они на мое прорвавшееся беспокойство и досаду, чьи грубые силки еще никогда не подступали ко мне столь близко. Моей жизни ничто не угрожало; я мог это чувствовать вполне, но мне было больно столкнуться с угрозами там, где я ожидал встретить любовь. С усилием удалось мне подавить неприязнь слишком естественную, ибо для нее было немало поводов.
— Тебе нечего бояться, Карлос, — вновь заговорил старший. — Станет ли принуждать тот, кто действительно любит? Через час ты уже вновь будешь свободен; но выслушай, что я хочу тебе сказать.