— Я готов прилежно учиться, отец.
— Ты знаешь наше отечество. Даже ты, где бы ни находился, чувствуешь себя недовольным. Все сословия перемешаны, а вернее, слиты в одно, которым управляют деспоты. Народ пребывает в самом жалком рабстве. Нужда сплотила это общество воедино, и гнет скрепляет его узы. Необходимость сделала этих людей замкнутыми и одинокими; эпоха умудрила их. Опыт подводит их все ближе и ближе к принятию необходимых мер. Для Союза избираются лучшие умы нации, и они, всецело доверяясь его тайне, предаются ему полностью и чувствуют себя счастливыми.
— И цель Союза всегда остается великой?
— Великой, как мир. Все страны становятся нашими благодаря братьям. Здесь же находится тайное средоточие всех наших сил.
— Итак, ваша цель — власть над всем миром?
— Наша цель — счастье всего человечества при его общем управлении[148].
— Каковы же средства ее достижения?
— На этом столе ты видишь их символы. Вера — либо кинжал или яд.
Я содрогнулся.
— Чего ты испугался, наш новый брат?
— Испугался? Я всего лишь вспомнил. Ужасная, карающая тьма застилает мне глаза. Я имел супругу, нежную супругу. Вы пишете кровью. Крест — это ваш знак. О, будь же проклят, навеки проклят ваш Союз! Вы отняли ее у меня!
— Карлос, ты безумствуешь.
— О, ты заблуждаешься: моя ярость холодна и ум мой ясен. Хватит ли у вас мужества признать, что вы убили Эльмиру?
— Карлос, я клянусь тебе предвечным Богом, этой ужасной и таинственной пещерой и этим крестом и кинжалом, что мы не убивали ее.
— Простите же мне, святейший отец. Сие злодеяние приводит меня в отчаяние.
— Мы поможем тебе отыскать убийцу.
— Вы мне обещаете?
— Да, обещаем.
— Так возьмите же меня. Я хочу принадлежать вам всецело, не распоряжаясь собой. Скажите, что я должен делать?
— Ничего иного, как только оставить все сомнения, довериться всецело нашим узам, блюсти наши предписания и исполнять предназначенную роль. Кинжал и яд — услада человечества. Из погребальной урны одного вырастают тысячи новых жизней. Если это требуется для счастья человечества, пусть падет единственный, будь он даже монарх![149]
Заметьте, любезный граф, как ловко подвели они меня к тому, чтобы полностью и неослабно забрать себе в руки. Они искусно изучили все мои страсти и подстегнули их — оставалось только как можно раньше приучить меня к мысли о моей роли. Хитрость их состояла в том, чтобы, наведши меня на эту мысль, искусно отвлечь от нее. Будучи достаточно взволнованным, я не смог догадаться о ее подлинном значении. Но для этого еще не настало время. Воображение мое еще не могло вырваться из тесного круга привычных представлений, присущих мне как дворянину и жителю моего отечества, чтобы постичь вполне их затеи или хотя бы только составить о них беглое представление. Поэтому я был потрясен, обнаружив некую персону, о которой я никогда не отваживался сознательно помыслить. Достаточно было одного только сказанного ею слова, чтобы расстроить все их хлопоты, распустить обширную сеть их тайных замыслов, заставить их самих запутаться в искусно расставленных для меня силках. И, несмотря на то что я находил себя достаточно ловким, притом что не желал казаться таковым, вскоре они обнаружили это, чем, собственно, себе навредили. Обе стороны желали обманывать и были обмануты: мои противники собирались перехитрить меня, но их перехитрили обстоятельства.
Подавив вскипевшее возмущение, я воскликнул, содрогнувшись:
— О, сколь это ужасно! Даже монарх, говоришь ты?
— Да, хоть тысяча монархов. Свобода — несказанная ценность для человеческой семьи. Преступник тот, кто ее похищает. Обменивающий свободу на видимость тихого счастья пребывает в заблуждении. Но тот, кто чувствует себя достаточно сильным, чтобы покарать преступника, является естественным судией. Наши предки дали нам монархов, мы же требуем свои права назад и учреждаем над ними еще более высокий суд.
— И вы судите справедливей, чем монархи?
— Наше общество более многочисленно, и все участники его свободны. Приговоры мы выносим не по настроению.
— Монарху, как ты мне говоришь, наши предки подчинили себя добровольно. Они передали ему свои прирожденные права для того, чтобы он осуществлял их для своих подданных и сам также использовал их. Кто дал вам власть снова напоминать монарху об этих правах? Кто поручится за истинность ваших чувствований и справедливость приговоров? Недовольные правлением, принимаете вы ваше настроение за всеобщую потребность, не признавая иного закона, кроме собственного своеволия, вселяете вы в человечество, не способное собой управлять, мучительный страх быть подчиненными некоему чуждому, неизвестному им произволу.
— Ах, Карлос, как мало ты нас знаешь! По доброй воле отказываемся мы от счастья, которому посвящена обычно человеческая жизнь. Ради служения людям, которые нас ценят, которые во всеуслышание прославляют нашу дружбу, задались мы прекрасной целью возвышенных сердец вести их за собой из тиши домашнего очага в бессмертные дали. В течение долгих лет посвящали мы себя этому занятию безраздельно, немало трудов ушло на исправление многочисленных ошибок, но взор наш становился острей благодаря единству наших целей и горячей поддержке многочисленных сторонников. Не требуя от жизни радостей, различаем мы свет там, где очи других видят только тьму. Поверь мне, Карлос, — продолжал он, полуобняв меня и обращая ко мне горящий небесным огнем взор, — также и ты однажды с полным доверием признаешь нашу правоту. Священные перси одиночества даруют человеку возвышенные мысли, из сокровенной глубины ночи прозябают божественные ростки, и они тянутся втайне, будто руки, через всю планету совершенно свободно, не ведая ни нужды, ни давления обстоятельств, ни губительного дыхания случайностей, но одно лишь бесконечное счастье!
Удивленный и покоренный, позволил я старцу себя обнять.
— Приблизьтесь же, братья, — продолжал старец, — и примите клятву любви из его уст!
В этот миг все принялись обнимать и целовать меня и наконец подвели к клятвенному алтарю. Положив руку на крест, одурманенный напитком из кубка, опустился я, в окружении всех братьев, к подножию алтаря, мне обнажили руку, укололи ее кинжалом, и кровь моя потекла струйкой в подставленную чашу.
Наконец старец обнял и поцеловал меня еще раз.
— Ступай же теперь, сын мой, — сказал он мне, — и прими дар, который ты заслужил.
Любезный граф, позвольте мне на миг вновь умолкнуть. Если я пал, то случай мой можно извинить. Все чувства мои были одурманены, и страсти мои, когда им дана была воля, изнурили меня и притупили мое восприятие, придав смутность воспоминаниям.
Потрясение, пережитое мною в миг постижения некой чудовищно постыдной цели, было мимолетно: чем больше преступление, тем неприметней оно кажется тому, кто его совершает.
Я чувствовал себя так, как если бы новая, полнокровная жизнь открылась передо мной и все картины вокруг меня были насыщены красками величайшего наслаждения, которое мне когда-либо доводилось испытать. Вспомните мое воспитание. Рано увлекшись женщинами, я слишком поздно научился их любить.
Меня опять вывели из помещения, и братья разошлись. Якоб сопроводил меня наверх и показал калитку, ведущую в сад. Полдень еще не наступил, и бальзамическая влажность ночи боролась с нарастающей утренней духотой. Море ароматов зримо перекатывалось нежными туманными облаками от одного куста к другому; всеобщая жизнь и шевеление занимали и поглощали прочие чувства, как если бы я увидал этот мир впервые. Блуждая по саду в одиночестве во власти дивных предчувствий, позволил я своему воображению строить новые вереницы образов, не задумываясь о том, что со мной будет. Счастливейшее настроение для любви!
Сад был немного запущен, но благодаря одичанию к нему вернулась его природная красота. Защищенные пышной листвой от знойных солнечных лучей, лимонные деревья разрослись, образовав густые заросли; бесчисленные ручейки проложили себе путь сквозь неизменно свежий дерн, и ветхие развалины разрушенных беседок еще вели неприметную борьбу с пышным натиском вьющихся растений. Вечно ясное и вечно холодное небо, казалось, приковало свой взор к роскоши этой романтической долины. Теплые ароматы веяли меж деревьев, обремененных плодами, которые проглядывали сквозь листву, словно нарисованные яркими, свежими красками. Все приглашало вкусить удовольствие, все, казалось, принадлежало к сокровенным, тихим глубинам райского сада, где почивает сам Господь.
О, если бы возможно было теперь воскресить волнующий танец тех волшебных картин, которые в любом возрасте моей протекшей жизни представали предо мной с неизменной яркостью! Сознание мое словно плавало в неком чудесном сне, но я испытывал притом подлинное наслаждение. Прошлое казалось погруженным в розовеющую дымку, из которой настоящее проступало все ярче и ярче, как первые лучи утреннего солнца. Я расположился на укромной поляне. Тихое жужжание насекомых, журчание ручья неподалеку, пение одинокого соловья, яркие солнечные блики в листве — все это завладело моими мыслями, подобно красноречию мудреца. Разве не удивительны пути моей судьбы, любезный С**, которая, словно желая меня разочаровать, постоянно противоречила пробуждаемым ею чувствам, способствуя возникновению все новых обстоятельств? Это божественное настроение, которым с такой чистотой и ясностью дышит одна лишь безмятежная невинность, явилось причиной сладострастного опьянения, привкус которого до сих пор дурманит мою душу.
Я все еще сидел, охваченный мечтами, под деревом и наблюдал плавное покачивание его ветвей, как вдруг заслышал вдали звуки музыки. Невидимый музыкант приближался ко мне, играя, и наконец остановился, когда я мог уже отчетливо распознать мелодию. Расстояние, казалось, было выбрано, чтобы усилить впечатление. Это были тихие вздохи, мелодически издаваемые флейтой, томные стоны, вырывающиеся из стесненной вожделением груди, жалобы неразделенной любви, которые музыка преобразовывала в единую проникновенную песнь, что заставила кровь вскипеть в моих жилах. Грудь моя воздымалась мощно и болезненно, чтобы вместить в себя все; сознание мое было затуманено, я не помнил самого себя и воспринимал мелодию не через слух, но через некое общее впечатление чувств. Взглянув через правое плечо на тропу, что привела меня сюда, я увидел приближающуюся ко мне поразительно стройную, грациозную женскую фигуру, закутанную в белые одеяния. Мелодия продолжала литься, и накидка, прикрывавшая грудь незнакомки, плавно вздымалась. Лицо девушки порозовело от смущения, застенчиво взглянув на меня, она осталась стоять. Какая утонченность в каждом жесте! Притом что поступь ее была неуверенной и робкой, облик ее в целом отличала величественность прекрасной статуи, искусно изваянной, но не жеманной. Она приблизилась отрешенно, и только взору художника было дозволено упиваться красотой плавных линий и нежных форм девственного тела.