Она подошла ко мне и отбросила накидку. Я с неизменным трепетом вспоминаю этот миг. Любезный граф, никогда в жизни не встречал я очей, подобных ее очам, и уст, подобных ее устам! Каких только красавиц я до тех пор не знал! Я был рожден сладострастным. Из многих я выбирал тех, в ком наиболее нежные и пышные формы льстили моему восприятию. В моей душе постепенно сложился идеал, который оставался недосягаемым. Но здесь передо мной был более чем идеал[150]. Здесь была в высшей степени женственная натура, в неисчерпаемой полноте ее бытия. Глаза незнакомки сияли влажным жаром, растворенным в росе сладострастия: от ее расплавленного ясного лба, от алеющих предвкушением щек, от волшебного трепетного рта ощутимо текло жгучее пламя, которое возбуждает, не неся конечного насыщения, и обещает более, чем возможно взять. Пламя это тут же перекинулось на меня, и долго спавшие, пребывавшие в оцепенении, но никогда не умиравшие ощущения и желания потекли в тихом содрогании через все мои члены, глубокие судороги пронзили все мои жилы, и я простер руки навстречу неизвестному созданию. Женщина подошла ближе, села рядом со мной и распустила длинное покрывало, которое окутывало ее до самых ног. Она становилась все прекрасней и пылала сильней и сильней от возраставшей в ней жажды наслаждения. Пышная волна шелковистых, блестящих волос освободилась из-под накидки и пролилась стыдливо и стремительно, ревниво прикрыв обнаженную грудь, но жар, пылающий в сердце, вздымал ее сильней и сильней, заставляя выглядеть воплощением блистательного соблазна.
Обольстительное создание извивалось, полностью освобождаясь от покровов. Из облака одежд показалась нога, белое колено чуть розового оттенка. Более прекрасных, округлых, чистых очертаний не мог бы представить ни один художник, — богатейшее воображение было бы тут бессильно. Наконец протянула она ко мне руки, я ощутил горячий жар объятий, и глаза мои ослепило жгучее сияние ее глаз, дрожащие, влажные, благоуханные губы горели на моих жаждущих устах. Она сорвала с меня одежду, моя грудь утонула в ее теплой, обнаженной груди, все чувства мои кипели, каждая капелька крови, казалось, рвалась наружу. Лицо мое склонилось было к ее коленям, но она вновь притянула меня к своей груди, руки ее блуждали — и я пал.
О я несчастный! Я вкушал восторг в ее объятиях, упоенный всеми удовольствиями, которые присущи глубинной человеческой натуре и приводят в движение все наше естество, возбуждая душу до безумия и губя ее в безбрежном море наслаждений. Каждая моя жилка содрогалась от наплыва всевозможных образов и путаных мыслей, которые в течение долгих лет гнездились в моем сердце и от которых ничто не могло меня освободить, и искусная, многократно испытанная паутина разума порвалась наконец, уступив стремительному напору сонма сокровеннейших желаний. Впоследствии при самом незначительном напоминании об этих сладостных мгновениях я полностью утрачивал самообладание и в своем воистину нерастленном сердце всегда хранил драгоценную решимость и не терял надежды вновь когда-нибудь с долгим стоном высвободить свое подлинное «я» на груди у этой волшебницы. С бесконечным искусством она умела затронуть нужную струну, на звучание которой охотно откликалась сама. Она знала, как подчинить моему удовлетворению девственное чувство, очаровавшее меня, и невинную покорность, которая меня возбуждала. Природные качества были изощрены опытом. Естественная наблюдательность действовала неосознанно и была оттого неявной. Но, очарованная неким дотоле не испытанным наслаждением, незнакомка разгорелась в моих объятиях подлинной страстью. Голос холодной воли в ней умолк, уступая прекрасному инстинкту, и в этот самый миг я полностью утратил власть над собой и перестал себе принадлежать. Чем теснее прижималась она ко мне, тем сильнее все мое существо растворялось в ней.
Какие страстные восторги, какая раскованная игра, какое искусное и в то же время с небрежностью отданное удовольствию возбуждение! Все казалось в ней удвоенным, все ее прелести в знойном пылу таяли под моими жаждущими губами, под моею дерзкой рукой. Ощущения мои перетекали одно в другое, и я закрыл глаза, поскольку не нуждался сейчас в зрительной способности — все чувства расплавились в едином восприятии, все более горячем и напряженном, и только таинственные, стесненные вздохи овевали мое лицо. Мои взбудораженные нервы, переходя от одного потрясения к другому, были натянуты до предела, по телу моему пробегала усиливавшаяся дрожь. Долгий, жгучий, знойный, жадный поцелуй сдерживал наши вздохи, весь свет угас в обильно струящихся слезах, в глубоком содрогании тело прижималось к телу, нагая грудь к нагой груди, как если бы сердца жаждали слиться воедино.
Лишь спустя некоторое время мы пришли в себя. Первым очнулся я. Чаровница лежала в сладком забытьи, не помня себя, полунагая; беспорядочно спутанные одежды открывали все ее прелести, которыми я только что наслаждался. Я прикоснулся пылающим лицом к ее членам, которые еще были охвачены девственным трепетом после испытанных недавно наслаждений; нежный розовый жар протекал еще волнами, сопровождая сладострастные судороги; полностью обнаженная грудь вздымалась и опускалась, теснимая рвущимся наружу желанием. Казалось, это ее душа вздымается при каждом движении, чтобы полностью слиться с плавными линиями обнаженного тела. С какой божественной обворожительностью смешивались в нем краски невинности и страсти! Оба эти качества боролись за право полного обладания — и оба были взаимно побеждены. Казалось, новый дух проник в эти мраморные формы и старается вытеснить прирожденную им недвижность.
Наконец она очнулась, ощущая себя вновь созданным твореньем, в котором высочайшая любовь слита со сладострастной благодарностью. Воспоминание о неком упоительном сне, тихая тоска об утрате придавали ее нежному взгляду мечтательность, от коей я вновь готов был впасть в опьянение. То заливаясь румянцем стыда, который сама желала бы скрыть, то охваченная боязливой заботой, столь бесконечно много мне дав и столь много получив взамен, казалось, она все еще обдумывает, не упущено ли что-либо для полного завершения моего счастья. Я обнял ее и вновь прижал к своей разгоряченной груди, но ни радостное слияние двух узнавших себя душ, ни стремительный натиск и дерзостные ласки не помешали тому, что девственная холодность вновь овладела ею, благовоспитанно лишая меня одного удовольствия за другим. Не успел я опомниться, как волшебница приняла уже обольстительно равнодушный вид, могущий привести в изумление, но не оставляющий никаких надежд на будущее. Равнодушие склоняло ее натуру к возможности отказа.
Под моими поцелуями она приоткрыла прекрасные противоборствующие уста. Это были первые ее слова, трепещущий голос, изливающийся из потаенных глубин души.
— Ах, Карлос, — сказала она, — что я тебе отдала! Будешь ли ты мне, о нежный плут, за это благодарен?
— О мое божество! Я не могу возместить то, что ты мне дала. Ты похитила все, что я имел: у меня не осталось ничего, что я мог бы тебе предложить.
— Карлос, любовь превосходит всякое возмещение, и я остаюсь твоей должницей. Но вправду ли ты меня любишь, милый негодник?
— Я любил тебя в тот миг, когда ты пришла ко мне, столь прелестная и девственная, и села рядом, благосклонная и обворожительная. Но ныне, ныне — после безмерного наслаждения всеми твоими прелестями — я не люблю, но боготворю тебя, о дивное создание!
— Да, твоя Розалия теперь счастливейшая из смертных! Но что послужит порукой твоей верности?
— Твоя красота и твои достоинства.
— Каких только девушек ты не находил красивыми, Карлос, и была ли среди них хоть одна, менее достойная любви? Но я уже знала, что могло бы тебя прочнее всего ко мне привязать, едва лишь я увидела тебя посреди нашего собрания. О, как безмерно полюбила я тебя с первого же взгляда, как завораживающе стоял ты пред лицом смерти, словно единый, надо всем возвышающийся Бог, который ничего не боится, единственный судия своему сердцу! Как трепетала за тебя твоя Розалия, когда ты отвергал вступление в наш Союз, и с какою великой радостью услышала я твое согласие! Милый плут, останешься ли ты верен данной тобою клятве, которую ты добровольно принес в нашем собрании как подтверждение присущего тебе благородства?
— Несомненно, Розалия.
— Поклянись мне в этом также, Карлос.
— Я клянусь тебе в этом твоей любовью, твоими обворожительными прелестями, твоими достоинствами. Я кладу руку на твою грудь, как на священный алтарь, и приговариваю себя к ужаснейшему из наказаний, если нарушу клятву. Ты довольна?
— Не совсем, Карлос. Ты поклялся в свободном собрании своих братьев и теперь, у алтаря любви, оставаться Союзу верным, никогда его не покидать и никогда в нем не сомневаться. Поклянись мне также, что ты принесешь для него в жертву все твои силы и способности!
— Могу ли я поручиться за будущее, Розалия, и не достаточно ли тебе того, что я буду оставаться горячо сочувствующим его участником? Должен ли я у алтаря любви вновь отвергать человеческие чувства, которые ты во мне только что возродила?
— Я требую от тебя не этого, Карлос. Но ты должен обрести все во мне, вот чего я от тебя хочу. Для того я и отдала тебе все, чтобы быть уверенной, что ты все можешь во мне найти. Тысячи женщин будут тебя любить, но ни одна из них не способна столь пламенно и с такою жаждой принести тебе все, стать для тебя всем; ни одна не будет столь снисходительна и столь озабочена твоим счастьем, с благочестивой покорностью разделяя твое блаженство. Ах, Карлос, будь, по крайней мере, благодарным, если не желаешь любить. Пожертвуй мне также все то, что ты имеешь.
— Охотно, Розалия. Но что же я должен отдать тебе, чтобы ты была довольна, дитя?
— Теперь ничего, но вскоре очень, очень много. Я провижу сумрак в будущем. Есть ли у тебя девушка, к которой ты привязан более, чем ко мне?
— От чистого сердца говорю тебе: нет.
— Или, возможно, женщина?