однако, и я, и мой конь смертельно устали, бедное животное стонало и фыркало подо мной, я не мог более противиться ветру и сбился с дороги. Я ехал теперь медленнее, и все же лошадь то и дело попадала в невидимые ямы или спотыкалась о выступающие корни деревьев. Мне приходилось то выпутываться из зарослей, то сползать с сука, на котором я вдруг повисал. Внезапно молния высветила речные волны, и это спасло нас от падения, в противном случае никакое всемогущее Братство не смогло бы предотвратить нашей гибели в водах Тахо[157], так как плеск реки был заглушен шумом деревьев и грохотом грома.
Наконец пришлось мне спешиться. Ехать дальше было невозможно. Я заметил неподалеку грот наподобие расщелины и решил заползти туда, чтобы спастись от грозы. Мой конь — которому не было бы цены, если бы не непогода, — побуждаемый инстинктом, последовал за мной, и мы, объединенные общей опасностью, доверчиво прижались друг к другу. Всякий раз, когда молния сверкала меж деревьев, он вздрагивал и еще тесней льнул ко мне. Вы можете представить себе мои чувства! То ненастье, от которого я укрылся в лесной хижине, казалось пустячным в сравнении с нынешней бурей.
Наконец гроза разразилась прямо у нас над головой. Небо сплошь покрылось молниями, и пылающие тучи опустились под вой ветра и треск ломающихся деревьев. Подобного грохота, наполнявшего все ближние предгорья, еще не слыхивало человеческое ухо. Все содрогалось вокруг меня, и казалось, вот-вот настанет минута, когда меня либо пронзит молния, либо погребет обрушившийся грот. Я весь закоченел от леденяще-холодной влаги и уже не в состоянии был сжимать поводья.
Кто бы в моем положении не пожалел о принятом в гневе решении! Но для меня все потрясения и ужасы природы были ничто в сравнении с пытками, изобретенными Незнакомцами, — им были известны тончайшие особенности человеческого сердца, и это позволяло затрагивать самые чувствительные струны и наносить удары в наиболее уязвимые места. Однако я, несмотря ни на что, испытывал воодушевление. Яростно напрягал я все свои силы для сопротивления, и каждая преодоленная трудность была мне высшей наградой. Как завороженный вглядывался я в пламенеющее небо, словно мне хотелось, чтобы все молнии слились воедино и обрушились на этот проклятый грот! Я желал бы похитить ужаснейшие громы, чтобы повергнуть с их помощью убийц моей жены; я собрал бы все грозовые тучи вокруг своих врагов, чтобы они задохнулись в них. Но даже их погибель показалась бы мне недостаточно жуткой. Такова игра фантазии в наиболее трагические минуты жизни. Из безбрежного моря образов выбирает она для себя наиболее сильное течение, причем считает мелочно каждую каплю, что примешивают к ним судьба и случай.
Гроза была сильной, но скоротечной. Едва забрезжило утро, о ночной буре уже ничто не напоминало, кроме печальных останков поверженных деревьев и разлившейся реки. Воздух был столь чист, как если бы мир только что был создан. Невинное веселье вновь снискавшего покой творения приглашало к нерушимой любви, природа представала во всем соблазнительном великолепии после ужасных часов, когда все в ней возбуждало лишь сожаление. Освеженная зелень отражалась в небесно-голубых ручьях, и только посредине реки вздымались белые гребни под ласковыми касаниями утреннего ветерка. Листва лепетала доверчиво, и верхушки крон стряхивали избыточную влагу. Лес оживился и наслаждался жизнью, как если бы в него вдохнули душу.
Едва я выбрался из чащи и взошел на холм, как новая картина предстала передо мной. Благословенная долина Пласенсии[158], словно нежная невеста в объятиях своего Тахо, льнущая к нему своими берегами; по ту сторону реки — Талавера[159], левее — Оропеса[160], окруженная многочисленными отдельными домами и щедро рассыпанными деревушками. Приветливый, несказанно блаженный край.
На редкость для всей Испании плодородная земля была здесь не только использована, но и приукрашена. Живописно чередующиеся виноградники и поля спускались по отлогим холмам к Тахо, маленькие домики радостно выглядывали из обрамления садов, утреннее солнце окрашивало розовой краской мерцающие голубизной ручьи меж высокой травы на тучных пастбищах.
Ничто не нарушило моего упоения этой дивной картиной. В ближайшей деревне, до которой я доскакал, царила утренняя бодрость. Из окон выглядывали полуприбранные крестьяне и отвечали на мое приветствие столь дружески и радостно, как если бы они с нетерпением меня дожидались. По мере приближения к Талавере дорога становилась все оживленней, я въехал в толпу нарядно одетых крестьян и крестьянок, к которой присоединялись все новые прохожие, и наконец образовалась многочисленная процессия, в середине которой продвигались я и моя лошадь, — я уже слышал немало шуточек по поводу моей угрюмой мины. Люди строили догадки, кто же я такой. Когда я с ними наконец заговорил, ликование было всеобщим. Подшучивая и смеясь, мне рассказали, что в Оропесе состоится замечательная ярмарка и что они надеются там от души повеселиться, чего все уже так долго ждали. Наконец их расположение ко мне достигло того, что они принялись спорить, под чьим кровом мне следует остановиться.
По пути приходилось неоднократно сворачивать. Повсюду находили мы довольство, незатейливость и гостеприимство. Счастливый дол, казалось, был отгорожен от остальной страны и хранил нетронутыми свои сокровища. Невинная веселость его обитателей, учтивость и непринужденность загорелых девушек, их оживленные разговоры, нежность и ласковость с каждым шагом удручали мое сердце.
— Счастлив тот, — воскликнул я наконец, — счастлив тот, кто живет тут вместе с вами!
— Поступите как я, — предложил мне один молодой статный крестьянин, который шел полуобняв свою задорную жену. — Останьтесь и женитесь на здешней девушке. Ни одна не отвергнет вас!
— А вы подумали о том, как я буду справляться с работой? Кто поможет мне?
— Мы все будем рады вам помочь, любезный господин, если вы только захотите у нас остаться. Мы недавно с вами познакомились, но уверены, что вы добрый человек, и мы успели вас полюбить. Мы все живем как одна семья и охотно, очень охотно примем вас в свое лоно.
В ответ дружно и весело прозвучало: «Непременно!»
— Эй ты, смуглянка! — продолжал молодой крестьянин. — Ты тут так смело стреляешь глазами, — не правда ли, ты не задумываясь взяла бы этого господина себе в мужья?
Щеки девушки зарозовели и потом залились румянцем.
— Клархен, ну что ты смутилась как маленькая! Подойди поближе. Это сестра моей жены, господин. Недурна, не правда ли? Робка и несколько своенравна, но с добрым, верным, искренне любящим сердцем. Как? Ты еще больше краснеешь? Я тебя явно перехвалил!
Клара насмешливо взглянула на него.
— Не верьте ему, сеньор. Я никуда не гожусь. Но... если позволите, то скажу, что вы мне нравитесь.
— Милое дитя! — ответил я ей. — Как горько мне оттого, что я должен отказаться от этого счастья. Мои родители еще живы, и моя семья столь горда! Я принадлежу к знати.
— Мой господин! — ответил крестьянин. — Я не менее знатен, чем вы. Это еще вопрос, чья из семей родовитей. Вы ничего не слышали о графе фон О*? — добавил он очень тихо.
— Милосердный Боже! Вы тот самый граф фон О*, что увел из семьи девицу и потом...
— Вам известна моя история? Кто же вы тогда, мой господин?
Я приблизился к нему и прошептал на ухо свое имя. Изумленно воззрился он на меня. Так он стоял некоторое время и оглядывал меня с головы до ног. Затем повернулся к компании и сказал:
— Дети мои, только что я вспомнил, что забыл одну вещицу на постоялом дворе. Ступайте вперед. Через некоторое время я вас догоню.
— Что же ты там забыл? — спросили его. Кто-то уже хотел пойти вместо него, чтобы принести забытую вещь. Но он лишь наклонился ко мне и сказал тихо:
— Дон Карлос, вы весьма порядочный человек, но мы не должны больше видеться.
С этими словами он поспешно удалился.
Спутники оторопело поглядели ему вослед и на какое-то мгновение сделались печальны, но, к моему удивлению, очень скоро утешились и, заключив, что крестьянин уже не воротится, предались прежнему веселью.
— На него иногда находит, — услышал я. — Как жаль, что такой хороший человек подвержен унынию.
Никто не мог понять, отчего он иногда грустит, ведь у него есть поле, дом, добрая жена и дети.
Жена его была тут же, и внешность ее говорила о благородном происхождении и соответствующем воспитании. Замечания спутников были ей понятны. Поскольку она, вероятно, знала, почему ее муж склонен к приступам уныния, внезапный его уход озаботил ее вдвойне. Печально взглянула она на меня, как если бы опасалась, что я каким-то образом могу разрушить их счастье. Также и Клархен не осталась безучастной. Я был весьма растерян и не знал, как поступить.
Я заметил, что благородная дама хочет мне что-то сказать с глазу на глаз, поэтому постарался как можно незаметней отстать от общества, дабы предоставить ей эту возможность. Она поняла меня, под каким-то незначительным предлогом отделилась от всех и подошла ко мне.
Смущение ее было несказанно трогательным. Ее влажный, печальный взор, казалось, желал проникнуть в будущее, таящее, возможно, непредвиденную угрозу ее нынешнему счастью. Прежде чем заговорить с ней, взглянул я на нее как можно более проникновенно, чтобы и по выражению лица моего она могла видеть, насколько велико мое участие к ней, и немного утешиться.
— Ах, господин, — сказала она, тяжко вздохнув, — нас постигло столь глубокое несчастье!
— Несомненно, прекраснейшая графиня, и я выражаю вам мое искреннее сочувствие.
— Мой супруг имел неосторожность открыть вам наше происхождение. Но это меня не заботит. Нисколько не сомневаюсь — вы человек чести, сеньор.