— Но отчего он столь внезапно ушел? Отчего не желает воротиться?
— Я понимаю его — он потрясен до глубины души.
— Уверяю вас, вы не должны ставить под сомнение ни мое чувство чести, ни искренность моего дружеского к вам расположения. Тайна вашего происхождения будет глубоко сокрыта в моем сердце, сеньора.
— Вы успокоили меня.
— Знайте же, что я нахожусь в еще более неопределенном, чем вы, положении. Я могу лишь догадываться о том, что движет моей судьбой. Несомненно, вам известно, что рассказывают о вашем бракосочетании. Ваш супруг женился на вас вопреки согласию неких Незнакомцев.
— Меня берет оторопь, мой господин!
— Вам не следует бояться, мадонна, эти Незнакомцы небезызвестны также и мне.
— Боже милосердный! Горе нам!
— Чего вы боитесь, о достойнейшая из жен? Разве вы не слышали, что я сказал? Я тоже имею связь с этими Незнакомцами, но мои испытания были, возможно, еще болезненней, чем ваши. Я вовлечен в ужаснейшую игру и не вижу пути к спасению, который нашли для себя вы. Понимаете ли вы меня теперь?
— О да, вполне.
Она кивнула проникновенно и поведала мне свою историю, возможно, излишне подробно, но без прикрас, откровенно и потому наиболее впечатляюще. Я был слушателем, достойным ее повествования; она учла это обстоятельство, выказав искусство рассказчицы, которое мог оценить лишь человек ее круга.
— Я сказала вам, сеньор: горе нам, что вы нас случайно обнаружили; теперь я беру свои слова обратно и говорю: какая удача! Дайте мне вашу руку в знак того, что останетесь нашим другом!
Она протянула мне руку. Но я заметил, насколько я себе навредил. Она стала сдержанней. Если бы я воспользовался сомнительным мигом ее испуга, если бы проник еще глубже в ее тайные переживания, смог бы я вам о них более поведать. Однако внезапно, казалось, забыла она все, что облегчало мне обращение с ней. С поразительной легкостью отклоняла она каждый каверзный вопрос и сражалась со мной моим же собственным оружием. Лишь глаза выдавали больше, чем ей хотелось бы.
В подобном настроении пришли мы наконец в Оропесу. Большая рыночная площадь была полна народу. Жители всей округи, казалось, покинули свои села, чтобы придать ярмарке поистине блистательный вид — пестрейшее сочетание своеобразных лиц и одеяний. Некоторое время любовался я многокрасочным кишением людской толпы, затем потек с нею вместе от одного увеселения к другому: то останавливался я возле будки фигляра[161], то обступали меня танцующие вакханты[162]. Беспрерывно сменяющиеся впечатления, крики и шум полубезумного от веселья народа, перебранка и драки, толкотня, смех — все это образовывало смесь, которая долго могла забавлять свежего зрителя.
Проведя несколько часов в праздничной толчее, в полном рассеянии набрел я на стоявших кружком селян, которые с усердием наблюдали за танцующей собакой. После того как хозяин собаки в такт музыке заставил ее несколько раз прыгнуть через обруч, он уступил место стоявшему позади него парню, который держал в руках птичью клетку. Птица была обыкновенным зеленым попугаем. Фигляр достал его из клетки и посадил на руку.
— Скажи-ка мне, милая птица, сколько лет старшему и сколько младшему из наших зрителей? — спросил он.
Попугай назвал цифры восемьдесят два и восемь.
— Как зовут обоих?
Птица назвала два имени, и все с удивлением признали, что она угадала.
Фигляр продолжал:
— А теперь ответь мне: кто из собравшейся публики самый знатный?
И птица произнесла отчетливо:
— Дон Карлос, маркиз фон Г**.
В этот момент я почувствовал, что глаза всех устремлены на меня. Я был потрясен. Холодный пот выступил у меня на спине. Я невольно отступил, протиснулся сквозь толпу, вскочил на лошадь и ринулся к городским воротам.
«Несчастный Карлос, — сказал я самому себе, — в какой край тебе бежать, где скрыться от судьбы? Нет ни одного уголка на земле, куда бы ни дотянулась рука Незнакомцев и где бы ты ни угодил в их силки. Ах, что за кара тебя ждет, если ты окажешься в их власти? Что за новые муки изобретут они, чтобы заставить тебя раскаяться в непослушании? На какие еще ухищрения они способны, чтобы провести тебя, ложно присягнувшего им безумца? Ты настигнешь фантом, воображая, что гонишься по их следу. В собственной могиле, увы, погребешь ты кропотливо возведенное здание твоих горделивых вымыслов. Что противопоставишь ты их могуществу? Свое одно-единственное изнуренное тело с ослабшими руками и истощенными нервами — против тысячи здоровых и сильных? Свой единственный кинжал — против тысячи мечей; свой ослепший, одурманенный ум — против всепроникающих взоров тысячеокого чудовища? Ты не забыл захватить с собой яд, и муки твои не будут долгими. Но что противопоставишь ты их жалости, их неколебимому презрению? Если тебя настигнут в построенной тобою же западне, в жалком изнеможении и отпустят великодушно, это будет еще мучительней, чем смерть. Несомненно, было бы умней изыскать способ от них спастись, чем пытаться их настичь, не ведая, как это сделать».
Ведя сам с собою столь тяжкий и нерешительный разговор, я проехал долину Пласенсии до самого края и достиг леса, примыкавшего к ней. Я привык уже к тому, что в любой чащобе могут встретить меня необычайные приключения, и со спокойствием ожидал их. Мое воображение, беспокойное и романтическое, рисовало мне ужасные сцены. Каждый обломок старины был полон для него особого значения, каждый невинный обрыв напоминал о бездонных пропастях, и некоторые причудливо разросшиеся деревья заключали в себе по меньшей мере некую глубокую тайну.
Вскоре на пути моем, по всей видимости случайно, мне повстречался путешественник. Ни внешность его, ни рассуждения не представляли собой ничего примечательного. Он нуждался в компании, что же касается меня, то я стремился найти безопасность в обществе какого-либо спутника и потому охотно присоединился к нему. Тема нашей первой беседы возникла естественным образом. Лес, опасности путешествия, заботы и отдых, пережитые и предстоящие испытания — все это занимало нас в равной степени. Беседы наши были несколько странны, но безыскусны — проще и вообразить нельзя.
Наконец зашла речь о владельце здешних окрестностей. Тут спутник мой весьма охотно разговорился и поведал мне непринужденно множество примечательных историй, одна удивительней другой. Окрестности принадлежали некой вдове. Супруг ее внезапно исчез. Сама она не имела ни малейшего понятия, что с ним сталось, несмотря на долгие и упорные поиски. После того как все ее попытки его разыскать ни к чему не привели, она удалилась от мира, чтобы в строгом уединении оплакивать свою утрату. Из рассказов своего нового знакомого я понял, что дама сия — изрядная мечтательница, но фантазии ее были милыми и кроткими, вроде тех, что ниспосылаются небесами для пробуждения счастливых видений в сердце человеческом.
Всякий странник, застигнутый сумерками вдали от постоялого двора, бывал приветливо принят в ее доме. Сердечное гостеприимство хозяйки простиралось на все сословия, и я мог надеяться обрести приют в ее доме, оставаясь неузнанным. Добровольное заточение, в котором она жила, печаль, сопутствовавшая ей во всем, скорбная судьба этой дамы и в особенности внезапное, непостижимое исчезновение ее супруга вызывали во мне самое живое сочувствие. Мучительная неизвестность, в которой я пребывал, принуждала меня радоваться любой встрече, но особенно рад я был встрече с теми, кто пережил нечто подобное, возможно, был гоним той же судьбой и вынашивал, как и я, замыслы, порожденные сходным расположением духа.
Мы доехали до места, где дорога делала развилку. Один из путей вел к деревне, где жил мой спутник, но до нее предстояло ехать целую ночь; другой путь вел к замку. Мой конь выбился из сил, я тоже чувствовал себя усталым, к тому же любопытство мое было разожжено. Я выбрал второй путь. Напоследок мне было сказано, что далее дорога не разветвляется и потому заблудиться я не мог. Уже начало смеркаться, но солнце еще не зашло, и потому я был уверен, что успею засветло.
В скором времени завидел я вдали башни замка, величественно проступавшие сквозь вечернюю дымку. Затем увидел я и самый замок, поразивший меня своим величием. Казалось, там обитал некий сластолюбец, который пожелал возбудить свои пресыщенные чувства прелестями сельской жизни.
Вокруг, как радующее глаз обрамление, был разбит сад, через который тропа вела к замку. Замысел устроителя не бросался в глаза, поскольку искусство намеренно таилось под простотой планировки, но тем отчетливей можно было понять, какая изысканная ученость и утонченный вкус действовали здесь рука об руку с природой. Нежная, искрящаяся зелень плюща искусно вплеталась в более темную зелень травы, лиственные деревья разных видов выделялись по контрасту или сливались друг с другом за счет плавных переходов различных оттенков, разнообразные краски сочетались или разделялись столь затейливо, что едва возможно было обнаружить замысел, которому здесь все подчинялось. С тайной радостью чувствовал я повсюду присутствие родственной мне души, к которой уже заранее испытывал симпатию.
По мере того как я приближался к замку, дорожки становились все прямей, группы деревьев упорядоченней и дикая красота прогулочных аллей, где наедине с природой усталые чувства могли отдаться ей без остатка, незаметно подчинялась власти гармонии и искусства, и под конец вы с удивлением оказывались в роскошном цветнике. Тут были прекрасные статуи, которые показались бы живыми, если бы не отсутствие в них дыхания. Они словно бы явились сюда, чтобы в сумерках освежиться, наслаждаясь ароматом померанцевых деревьев. Все аллеи сада сходились здесь, подобно лучам огромной звезды, открывая для обозрения затейливо построенные павильоны и беседки, в густеющих сумерках чарующие глаз своей роскошью. Все свидетельствовало о богатстве владелицы, но еще более — об умении его правильно употреблять. Казалось, некая добрая фея истощила здесь все свое волшебство, чтобы доказать возможность рая на земле.