Замок на заднем плане довершала роскошь парка, простого и обширного, без особых декоративных ухищрений. Перед ним находился обширный газон, который огибали две полукруглые дорожки. Наверх вела широкая каменная лестница.
Парадиз[163], однако, был пуст, — казалось, все вокруг вымерло. Птицы умолкли одна за другой, одинокая синица тенькнула в зарослях, прошуршала в траве маленькая змейка, ветер прошелестел листвой — все в природе замерло, ни звука, ни человеческих шагов. Я спешился, лошадь моя осталась на площадке перед замком и ржала, просясь в конюшню, но никто не вышел нам навстречу. Я поднялся по ступеням, открыл дверь: ни звука в прихожей, в пустом зале я мог слышать лишь собственные шаги.
Ободрившись, я поднялся по алебастровой лестнице, пересек несколько комнат, восхищаясь их пышным убранством, но не встретил никого. И вдруг наконец отворилась одна из дверей, показался одетый в черное слуга, но он не заметил меня. Я заговорил с ним, но он, казалось, ничего не слышал и, прежде чем я оправился от смущения, скрылся из виду.
— Господи помилуй, Карлос! — воскликнул я громко. — Ты многое успел пережить, но ничего подобного тебе еще не доводилось испытывать!
С этими словами я приблизился к двери, через которую только что вышел слуга, и отворил ее. Передо мной была темная комната, освещенная всего двумя свечами. У распятия, преклонив колени, стояла закутанная в черное дама. Как только я вошел, она оглянулась и сделала мне знак оставаться на месте.
Мне пришлось простоять еще с полчаса. Можете себе представить, что я должен был при этом думать и чувствовать. Неожиданно встретить столь странный прием, столь холодный и столь теплый одновременно, быть очарованным излиянием прекрасной скорби, не ведая, насколько можно ей доверять, — все это могло привести в еще большее изумление в сравнении с тем, каковое я тогда испытал. Как должен был я воспринимать женщину, повергнутую ниц в благочестивых молитвах, беседующую столь печально и нежно со своим Богом, зрящую мысленным взором Небеса и своего возлюбленного, забывшую об этой грешной земле и все же воодушевленную на благие дела, искренне не видящую ничего вокруг, но притом столь милосердно снисходительную к потревожившему ее покой пришельцу? И как должен был я воспринимать себя подле нее? Возможно, моя душа была ей более сродни, чем она могла в эти минуты предполагать, или вновь я был одурманен, принимая за явь искусно рассчитанный обман? Сомнение боролось с надеждой, и наконец возобладала последняя.
Комната не отличалась пышным убранством, все в ней было просто и мило. Пепельно-серые обои, гирлянда роз, две картины — никаких изысканных украшений. То не была парадная зала скорби и слез, но все соответствовало духовному настрою владелицы. Подле софы — стол с распятием, у которого хозяйка замка стояла на коленях, в углу — арфа. По-семейному уютная комната, в такой чувствуешь себя как дома.
Наконец дама поднялась с колен. Отерев с глаз слезы, она взяла свечу и подошла ко мне. Лицо ее еще пылало от жара сокрушений, и голубые глаза хранили след многолетней скорби. Печальные, глубокие вздохи позволяли догадаться о том, где находился предел ее желаний и надежд, от которого она только что вернулась. У трона Небесного Отца часами молила она даровать силы не забывать о сестринском долге и творить благие дела. Все это моя охваченная волнением душа прочла в ее взгляде, в ее облике. Я с удивлением заметил, что она была еще трогательно молода и красива. Не без оснований почувствовал я к ней доверие. Нет, она не могла быть предательницей!
Мое самолюбие, пережившее столь много чувствительных ударов, стало мало-помалу успокаиваться. Я и думать забыл о том, что происходящее снова могло оказаться розыгрышем. Сколько понадобилось привлечь людей и сколько затратить труда, чтобы сотворить эти соблазнительные красоты, проявив притом столько понимания и сноровки, и все лишь ради жалкой цели схватить некое живое создание со всем его бытием и не отпускать так долго, пока само это бытие не станет ему в тягость? Несомненно, для такой цели хватило бы с избытком и половины этих мудрых, тщательно продуманных обстоятельств, так что я мог довериться их стечению даже и не в столь большом количестве.
Разумеется, во всех преследовавших меня совпадениях было нечто удивительное: мне уже не раз доводилось сталкиваться с Братством там, где менее всего я предполагал обнаружить его влияние. Сам я довольно длительное время не мог отважиться что-либо предпринять без того, чтобы не приметить некий едва уловимый след его властного присутствия. Бывало и так, что я, находясь вблизи от них, ничуть не догадывался, кто стоит за кажущейся случайностью событий, и Незнакомцы побеждали меня с большей легкостью, чем могли бы это сделать теперь, когда я, пребывая вдали от них, все же не терял бдительности. Кроме вчерашнего случая, я не обнаружил в них столь высокого ума или столь изощренной хитрости, каковая могла бы свести самых отдаленных, отличных друг от друга людей.
— Кто вы такой, сеньор? И чем я могу вам служить? — спросила меня дама с мгновенно подкупающей изысканностью.
Я сказал ей, что заблудился и нынешней ночью надеюсь обрести в ее замке кров и гостеприимство. Моя дерзость не имела бы извинений, пояснил я, если бы мне не было известно, насколько владелица поместья чтима в округе за свою участливость к путникам.
Мой ответ не вполне понравился ей, и хозяйка замка строго взглянула на меня.
— Мой господин, — заметила она, — я не знаю, как мне должно с вами обходиться. Не могли бы вы назвать свое имя?
Я назвался именем одного из моих друзей, жизнь которого мне была хорошо известна. Я пояснил ей, что стесненные обстоятельства, в коих я нахожусь, не вполне соответствуют моему высокому роду. Как причину путешествия привел я желание получше узнать мир. Говоря все это, я внимательно наблюдал за ней, надеясь понять ее мысли, но она слушала меня с неизменным спокойствием, — по-видимому, она не таила в себе ничего, что можно было бы выдать нечаянной гримасой и что надлежало бы тщательным образом скрывать. С непринужденной вежливостью она вспомнила названное мною имя и ранг семьи, заверила меня, что в течение некоторого времени не позволит мне оставить замок, позвала слуг и велела им показать несколько подходящих комнат. Затем она просила меня разделить с ней ужин. Все это было сказано так просто, что я не имел ни малейшего повода питать к ней недоверие.
Подошло время ужина; я вынужден был задержаться, потратив несколько минут на переодевание, знакомство с комнатами и внутренней планировкой замка (которую нашел превосходной), и моя хозяйка через слуг напомнила мне о своем приглашении. К моему удивлению, я обнаружил ее в обществе некоего молодого человека необычайно красивой, примечательной наружности. Он был полон силы и благородного достоинства и походил на влюбленного, мрачного Аполлона. Я принял его за брата хозяйки и так и держался по отношению к нему. Но вскоре я заметил, с каким нежным согласием взглядывают они друг на друга, они не пытались это даже утаивать и столь мало обращали на меня внимания, что в душе моей поневоле поднялся протест. Впрочем, я не мог не признать, что они словно созданы друг для друга. Я испытывал к нему зависть, смешанную с благоговением, как если бы он был орудием небес, посланным, чтобы примирить эту скорбящую женщину с ее горькой судьбой и доставить ей небольшую радость взаимной привязанности.
Его замечания были немногочисленны, но блестящи. Всякое его высказывание не свидетельствовало ни о чем другом, как только о глубине его сердца, богатстве воображения и высоте ума. Я вслушивался в каждое его слово, ища подтверждения моим впечатлениям о его взаимоотношениях с хозяйкой, но он ускользал от моих наблюдений столь искусно и непринужденно, что невозможно было обнаружить нечто подозрительное. Либо я был недостаточно искушен, чтобы постичь его подлинную натуру, либо он был совершенно невинен. Наконец мне не осталось ничего иного, как показать свои лучшие стороны, чтобы расположить к себе их обоих.
Ужин протек за обыденными разговорами. Я почувствовал непритворную усталость и удалился в отведенную мне спальню. Вскоре я услышал, как слуга сопроводил молодого человека мимо моей двери в соседнюю комнату. После этого в замке стало еще спокойней, ни одна дверь не скрипнула, вход был заперт на ключ и засов, ненарушимая, жуткая тишина воцарилась повсюду. Несмотря на большую усталость, я все же не мог заснуть. Стояла душная ночь, и я был к тому же столь неестественно разгорячен. Вдруг послышалось мне, как будто кто-то играет на музыкальном инструменте. Я поднялся с постели, как можно тише отворил окно и лег, в полной тьме, на подоконник.
Я не обманулся. Кто-то играл на лютне, сопровождая игру пением. Вскоре я не только различил слова хорошо знакомой мне песни, но и узнал голос владелицы замка. Стихи были точь-в-точь как в книге, но так мог петь лишь тот, кто более самого поэта постиг смысл слов. Пение, изливавшееся из потаенных уголков печального сердца, звучало как единый вздох слитых воедино жалоб.
Я могу смело утверждать, что в тот миг сердце мое билось согласно с ее сердцем. Эльмира, утраченная мной Эльмира явилась предо мной, осиянная небесным светом, и с нею вернулось прошлое. Каждый трогающий душу звук, казалось, рассказывал мне о ее тоске, о слезах, которые она проливает в ином мире, опечаленная разлукой со мной. Слова песни, ее образы говорили о том же. Как долго не слыхал я ее голоса, поющего эту песню! Мысли мои потерялись в нахлынувшем потоке воспоминаний, и я забыл о настоящем.
Из окна я мог видеть большую часть сада. Длинная, поросшая травой извилистая тропинка вела к мутно выступающим из тьмы павильонам. Из одного из них, слабо освещенного, и доносилась песня. Некоторое время я вглядывался как можно внимательней, и скоро усилия мои были вознаграждены. На тропинке появилась закутанная в белое женская фигура, ростом и сложением напоминавшая хозяйку замка, со светильником в руке. Однако тень, к несчастью, падала так, что я не мог разглядеть ее лица. Подойдя ближе, она свернула на соседнюю тропку, и взгляд ее случайно упал на мое окно. Выронив из рук лампу, она вскрикнула и метнулась за ближайший куст.