Наконец дама поспешила мне на помощь. Она зажгла свечу от еще не потухшего светильника в прихожей, и мы сняли с мертвого покрывало. Что за ужасное потрясение пережили мы, взглянув на его лицо! Это был тот самый молодой человек, с которым я познакомился в первый день своего приезда.
Я устремил взор на хозяйку. Лицо ее выражало борьбу страстей, сочетание коих показалось мне неожиданным. Изумление, любопытство, ужас, любовь, боль... и наконец негодование одержало верх. Я ожидал благодарности за то, что был готов пожертвовать за нее своей жизнью, что ради нее я совершенно бескорыстно ввязался в эту игру, но напрасно я надеялся. Некоторое время она стояла, будто оцепенев, со свечой в вытянутой руке, затем поставила свечу на землю, упала на колени, склонилась над мертвым. Достав носовой платок, она приложила его к кровоточащей ране и поцеловала бледный рот. Застыв от изумления, наблюдал я эту странную сцену. Судорожность движений дамы заставила меня против моей воли убедиться в глубине и неотступности ее боли, лишившей ее дара речи.
Пролежав так некоторое время, она наконец поднялась и с тем самым удрученным, меланхолически-холодным выражением лица, столь знакомым мне из нашей первой встречи, простерла ко мне свечу и сказала:
— Еще и убийца.
Отвернувшись, она вышла из комнаты, оглянувшись в дверях, прежде чем окончательно скрыться. Потрясенный, я не нашел в себе сил, чтобы последовать за ней.
Я тихо пробрался в свою комнату, тщетно гадая, чем все может закончиться. Была ли то любовь к покойному, что заставила даму в тот самый миг, когда я уже предвкушал излияния благодарности в ответ на свой энтузиазм, отдалиться от меня столь решительно? Или то было отвращение к кровавому исходу схватки? Был ли всему виной приступ ужаса или, возможно, нахлынувшие воспоминания? Что это вообще могло быть? Никогда прежде не проводил я ночь в столь мучительных сомнениях. С нетерпением дожидался я утра, хотя его свет был мне не мил.
В обычное отведенное для завтрака время направился я в покои дамы. Дверь была заперта. Одна из служанок вышла ко мне, дабы сообщить, что госпожа сегодня утром не может со мной беседовать. Завтрак для меня был накрыт в саду, где я и провел все предобеденное время. В полдень я вновь приблизился к ее двери, постучался — и снова напрасно. У себя в комнате я обнаружил накрытый к обеду стол; на одной из тарелок лежало запечатанное письмо. В нем было написано следующее:
Вы заставили меня вновь разочароваться в мужчинах. Хотите знать почему? Вы, сами того не ведая, лишили меня величайшего утешения, единственной отрады, что я имела. Будьте же довольны. Никогда не смогу я Вас видеть вновь. Не откажите мне в просьбе и удалитесь с моих глаз, ибо созерцание Вашего облика причиняет мне невыносимые страдания. Простите бедную, удрученную женщину, заслуживающую Вашего сочувствия, и забудьте обо мне.
Первым движением моей души после прочтения этих строк было глубочайшее негодование, и я написал на обратной стороне листка:
Вам известны намерения, кои побудили меня подвергнуть себя опасности, дабы отвести ее от Вас. Вам известна моя любовь к Вам; но знайте также, что и гордость может руководить моими поступками. Если случай не сведет нас вновь, можете быть уверены, что в тот кровавый миг Вы видели меня в последний раз. Забудьте же несчастного, которого Вы столь незаслуженно обидели.
С письмом в руке я встал из-за стола и покинул комнату. Проведя мучительную четверть часа в прихожей, я дождался, пока выйдет одна из служанок, дал ей золотую монету и приказал отнести письмо госпоже. После чего я сошел вниз, приказал седлать лошадь и с ледяным спокойствием, ни разу не обернувшись, выехал из замка той же дорогой, что когда-то привела меня сюда.
Я мог бы потрудиться, милый граф, и поведать подробнее о переживаниях того часа. Но, по правде говоря, мысли не особенно докучали мне. Я чувствовал себя внезапно пробужденным от некоего продолжительного сна и еще не вполне опомнившимся. Мир казался мне заново сотворенным и беспредельным, и я был в нем как мельчайшая точка, к нему принадлежащая.
Добравшись до уже известной, упомянутой выше развилки, пустился я совершенно бездумно по другой дороге — по той самой, которую выбрал когда-то мой спутник. Там царила приятная прохлада, хотя полуденное солнце припекало весьма горячо. Поникший, изможденный кустарник дышал ленивым умиротворением, которое действовало заразительно на меня самого своими картинами. В этот миг я чувствовал себя совершенно счастливым оттого, что мне удалось избежать такой опасности и пройти через такие испытания. Вся жизнь казалась мне подобной сну, и вскоре она стала доставлять мне удовольствие и все более и более озарялась розовым светом.
Тропа становилась шире и наконец уперлась в просторную лужайку, на которой чуть поодаль были разбиты шатры. Я увидел также множество дам и кавалеров, которые собрались здесь, как мне сначала показалось, для упражнений в верховой езде. Но вскоре я понял, что общество приготовляется к охоте, собрание роскошно разряженных всадников и амазонок умножалось, собаки метались повсюду большими сворами, то и дело раздавались звуки привязанных к поясу рожков, смешиваясь с лаем псов и диким ржанием лошадей. Наконец приблизилось время охоты. Я свернул на край лужайки, чтобы смиренно уступить дорогу кортежу и полюбоваться нарядами прекрасных дам, раз уж мне ничего другого не оставалось. И в самом деле, трудно было вообразить большую роскошь, чем представляла эта кавалькада: драгоценные каменья, золото и серебро, бросающаяся в глаза изощренность вышивки — все свидетельствовало о вкусе и щедрости, служащей услаждению чувств.
Процессия медленно тянулась мимо меня. Никто не удостоил меня ни единым взглядом. Все были увлечены предвкушением охоты, а мое платье и экипировка были не слишком-то блестящи. Наконец ехавший в одном из последних рядов, где было также несколько дам, кавалер, наклонившись, пристально вгляделся в мое лицо и, просияв, воскликнул:
— Клянусь жизнью, это маркиз фон Г**! Приветствую тебя, Карлос! Что за черт тебя сюда занес, да еще в столь поразительном виде?
К стыду своему, я был узнан. Молодой герцог фон С*, один из лучших друзей моей юности, стоял предо мной. Ряды охоты нарушились. Через несколько мгновений меня обступила толпа прекрасных дам и кавалеров, любопытствующих и недоумевающих по поводу нового приключения.
Наконец я решил разыграть наиболее удачную партию. Радостно рассмеявшись, я обнял герцога, и он представил меня обществу, добавив, что я искатель приключений, коего необходимо удерживать здесь как можно дольше. Я позволил себя уговорить погостить некоторое время в расположенном неподалеку замке герцога. Мне привели лошадь и доверили сопровождать одну из самых красивых дам общества, донну Августу Ф*. Я принял участие в охоте, и как только было поймано достаточно дичи и все почувствовали усталость, с бодрыми шутками возвратились мы к ужину в герцогский замок.
Невозможно представить другое собрание, столь чарующее разнообразием внешних обликов и характеров. Не было ни одной личности, которая могла бы остаться незамеченной, и ни одного характера, который бы не контрастировал с другим. Богатство и изысканность не влияли здесь на нравы и были более подлинными, чем показными. Все дышало остроумием и веселостью, все свидетельствовало о великодушии и глубине чувства; одна затея превосходила другую своей изобретательностью, не теряя, однако, в естественности. Искусство и натура незаметно переходили друг в друга, одно было готово отречься от себя ради своей противоположности и в конечном счете — ради целого.
Украшением общества был дон Эдуардо, граф фон В**. Я считаю своим долгом воздвигнуть в дружеском сердце памятник этому превосходному молодому человеку. Обвороженный им, я, как говорится, воспылал к нему жаром дружеского чувства; поддержан и руководим своим новым другом, я почувствовал себя счастливей и с большей отвагой следовал своим нелегким, горестным путем. Трогательные до слез воспоминания никогда не изгладятся из моей души.
Граф фон В** был отпрыск одного старинного греческого семейства, переселившегося в Италию. С юной поры в разлуке с отечеством, наделенный от природы и через воспитание всевозможными достоинствами, благодаря которым можно постичь любой предмет, он скоро освоился в стране, в которой чужеземца, живущего тут даже долгие годы, распознают с легкостью. Во время длительных путешествий он знакомился с различными нациями и приметил все доброе и прекрасное, чтобы это себе усвоить. Он превосходно говорил на нескольких языках и лучше, чем исследователи этих стран, понимал различие меж приятным и всеобщим. Подлинный наблюдатель, ученый муж и придворный, он мог что угодно утаить или выказать по своему желанию.
Неизменное тонкое остроумие, ясность ума и меткость суждений, податливость мысли и живость представлений убеждали при первом же взгляде, что этот человек создан для общества. Сложение его тела, правда, нельзя было назвать безупречным — его рукам и ногам недоставало некоторого изящества, — но он обладал изысканнейшими манерами и весьма приятным лицом. Его большие голубые, мечтательные глаза говорили многое любому чуткому сердцу. Красиво очерченный чистый лоб, совершенной формы нос и милая, оживленная мимика придавали его лицу выражение, которое каждый желал прочесть. Граф владел в совершенстве как всеми своими движениями, так и искусством быть естественным в любом положении и постигать суть любого сословия. В блистательных кругах большого света он был ловкий придворный, со средним сословием — учтивый, обстоятельный бюргер, среди сельчан — любознательный, прямодушный простолюдин и всякий раз равно достоин восхищения.
Но хватит ли мне искусства дать отчет о его сердце, что с таким величием и чистотой было открыто всему, что облагораживает человека! Всеми качествами соответствовал граф своему времени, но сердцем своим он опережал свою эпоху. Погруженный в темнейшие глубины вечности, он жил только для отдаленного будущего. Не желая отрекаться от мира, где он еще находил многое, что приковывало его к себе, томился он мечтательной жаждою, желая вкусить небесных наслаждений. На земле он не находил ничего, что могло бы пробудить в нем радость или скорбь, за исключением сорадования благоденствующим и сострадания страждущим друзьям. Он любил,