Старец слушал спокойно, но не отчужденно. Трудно было сказать, насколько велико его сожаление или огорчение или насколько он поражен; казалось, он полностью погрузился в свои думы, отдался собственным переживаниям, неспешный ход которых ни разу не был приостановлен или прерван, и лишь краем сознания внимал моему настоянию.
Когда я закончил, он молча, не проронив ни единого слова, заключил меня в объятия. Удары его сердца сделались мне слышны, я поник у него на груди, изнеможденный, почти без сознания. Отдельные звуки, смешанные с всхлипываниями, были единственным выражением моей благодарности. Мечтательность детской любви, ослабленная и прерванная ранними горестями и потерями, пробудилась вновь с удвоенной силой, — ища звуков, чтобы ее выразить, обрел я речь, достойную его и меня.
— Ты все утратил, Карлос, — промолвил он наконец, — родителей, супругу, счастье. Я чувствую это столь же сильно, сколь и ты. Но взгляни-ка! Ты имеешь все же друга, и этот друг — я. Значит, ты не одинок и не покинут в этом мире, как тебе это представляется. Откажись на некоторое время, всего лишь на несколько дней, от своих блистательных желаний — и ты можешь надеяться вновь обрести покой и счастье.
— О! Все это я уже вновь обрел здесь, подле тебя, в твоем отеческом доме, помогая тебе и платя тебе любовью за любовь. Здесь предел всех моих желаний. Я ни в чем теперь не испытываю недостатка.
— Ты увеличишь мое счастье, Карлос, если останешься моим другом и будешь жить здесь со мной. Мои волосы сделались белы, и руки мои дрожат; согбенный, бреду я к недалекой могиле. Ты должен быть моим наследником, но не это бедное имение явится твоим наследством, а мой опыт и мои правила. Тебе предстоит ждать не много лет, но затем ступай в мир, примени унаследованное, и, если ты успешно его испытаешь, если при всех обстоятельствах и случаях обратишь его к пользе и достойно разовьешь свои способности, тогда возвращайся к прежнему уединению, чтобы им наслаждаться.
— Ты велишь мне снова идти в мир, к людям, которые меня столь часто предавали и которые меня отвергнут?
— Не имеешь ли ты среди них друзей? Будь справедлив, Карлос.
— Ни одного столь дорогого мне друга, какого обрел я здесь; ни одной радости, которой не мог бы мне дать ты; и ни одного целительного наслаждения, подобного тем, которые я нашел за время дивного пребывания в твоей хижине и отвыкать от которых мне пришлось бы ценой многих и горчайших усилий.
— Хорошо, я верю, что долгие годы и даже всю жизнь сердце твое способно этим довольствоваться: вокруг хижины ты постоянно найдешь множество работы, которая тебя надолго займет, и множество удовольствий, которые будут всегда возбуждать и поддерживать твой интерес. Но сможешь ли ты наслаждаться ими, не будучи прежде изнурен трудами? Радовали ли тебя когда-либо после долгой, утомительной прогулки сень деревьев и освежающий источник столь сильно, сколь ты наслаждаешься ими здесь, устав от продолжительного, трудного путешествия?
— Но, отец, не достаточно ли у меня опыта, разве мало довелось мне пережить? Не закалилось ли мое сердце в стенаниях и в боли напрасных надежд? Разве дух мой не достаточно искушен и не имеет ли он достаточно побуждений, чтобы и не будучи изнеможденным наслаждаться этой прохладной тенью и постоянно желать ее?
— Нет, Карлос, этого было бы недостаточно, — оставайся со мной, пока я не сойду в могилу, и тогда ты сам это поймешь. Горе — не самый лучший учитель мудрости, и, поверь мне, покой обретешь ты не здесь, но посреди людей. Мир в душе не означает самоотречения; ринуться не задумываясь прочь от суеты обстоятельств не значит приблизиться к совершенству, и отдалиться от мира, не познав его, не есть путь к счастью. Но если ты довольно долго предаешься в нем наслаждению и твои надежды и мечтания все чаще кажутся тебе ничтожными; если ты в совершенстве постиг вещи и их цену, чтобы получить право размышлять и судить о них; если ты, глядя на страдания людей, понимаешь, насколько мало ты сам страдал; если тебя вдохновляет ожидание ясного заката и, созерцая всякую вещь свободным, мужественным взглядом, ты ничему более не радуешься и ничего не страшишься, — тогда примешь ты охотно мудрость и одиночество. Ты должен искать их не по причине разлуки с родным домом и неурядиц с соседями, но стремиться к ним добровольно, дружески простившись с обществом.
Сейчас видишь ты свое прошлое как унылую пустыню, в которой развеялись и исчезли твои лучшие мечты. Ты много испытал и пережил, но ты обескуражен стремительной поступью своей судьбы, и половина твоего опыта для тебя невозвратно утрачена. Я сочувствую тебе, но твое будущее счастье будет полнее, если ты не откажешься от предстоящих тебе обретений.
Сам того не ведая, живешь ты сейчас лишь сладостными предвкушениями будущего. Сердце, раскрываясь, всегда озаряется светом надежды. Если ты лишишься этой хижины и вместе с нею покоя и уединения по какой-либо случайности, которой ты не в силах противостоять, тогда будет твое счастье навсегда утрачено и ты не найдешь в себе силы искать его в каком-либо другом месте.
— Но, милый отче, что найду я посреди людей? Как мне обходиться с ними теперь? Привыкнув к твоей открытости и твоей любви, не сделаюсь ли я жертвой нового обмана?
— Сие неизбежно, Карлос. Ты должен находиться посреди вещей, чтобы через трудный опыт постичь, какие из них действительно имеют цену. Тогда в твоем одиночестве никогда не будешь ты тосковать о том, что сейчас твоя фантазия познала лишь издали, и научишься жить настоящим, оставаясь равнодушен к будущему. Ты научишься также утешаться отдаленными перспективами и позволять неизбежным мелким неприятностям настоящего мига легко проскальзывать над тобой. Философия жизни есть не что иное, как познание изменчивости всех вещей.
— И это единственное, что я должен стяжать посреди людей, чтобы на склоне моей жизни быть довольным?
— Чтобы быть довольным — этого достаточно, но не для того, чтобы обрести высшую ступень счастья, к какому способна твоя душа. Для этого нужно еще более; для этого требуется ничем не скованная игра всех величайших страстей. Сюда относится также умение их сдерживать или направлять туда, где они действительно могут быть полезны. Однажды ты уже последовал велению любви — следуй же теперь велению честолюбия.
— Является ли слава тем благом, которое мне будет необходимо в конце жизни?
— Слава сама по себе не благо, и все же любой возвышенной душе присуще честолюбие. Ставя себе целью всеобщую любовь и почтение, ты облагораживаешь всячески свои силы; твое счастье будет стоять выше прикосновений тех маленьких случайностей, коими жизнь столь досаждает большинству людей. Никогда не будешь ты счастлив, если путь твой пролегает от трудов к трудам; но если ты заслужил признание многих народов и для тебя цветут цветы на границе времени, ты отвыкнешь от своих незначительных страстей.
Однажды оставишь ты свою мечту. Твое теперешнее настроение, слишком рано и слишком крепко проникшее в твои чувства, мне тому порукой. И если ты достигнешь своей цели, тогда остаток твоей жизни вознаградит тебя за скорбные дни.
— Хорошо, отец, но не истощится ли тем временем моя душа под ударами судьбы, чтобы сохранить способность вполне наслаждаться этой наградой, сохранит ли она свою чистоту, свою восприимчивость?
— Несомненно сохранит, если ты будешь неустанно держать свою цель перед собой и утешать себя в мрачные часы созерцанием прекрасных видов, открывающихся вдали. Запомни главное правило умения быть счастливым: когда горесть одолеет тебя, сосредоточься на текущей работе и утешайся сознанием будущего.
— Неужто пастушеская жизнь, в простоте дарующая свою силу живущему на лоне природы, не притягательна и не приносит удовлетворения? Это существование, столь манящее и божественное, где радость попеременно с работой предлагает тебе руку в веренице вечного танца, в которую не проникнет ни единый год печали и раскаяния, и каждый час одаряем цветком от граций? Ты смеешься, мой отец, но прости мне мое вдохновение! Могу ли я пребывать равнодушным? Здесь, где я вдыхаю цветочный аромат, где ветер тихо струится сквозь листву, где венчики цветов полны росы, сияют, покачиваясь в лунном мерцании, где некое тихое создание в священной тьме проникает в мою душу, где я единственно чувствую, кем подлинно являюсь, где прошлое улыбается мне как в неком безоблачном мечтанье и будущее забавляет меня в столь же знакомой грезе! Как сладостно находиться мне здесь, в роще мирной радости, которой ты собственный творец, вкушать от плодов, которые ты сам взращиваешь, жить в тени растений, которые ты сам насадил!
И если ты утомлен, если тихий сумрак леса, спокойное зеркало пруда, если поля и ночь не вдохновляют тебя более, тогда бодрствует еще дух в смене вечных, новых для него образов и явлений, учась простирать свой взор от мелочей к целому, и с собранными сокровищами и умноженной радостью возвращается вновь к себе самому и развертывает из непостижимой ткани Всеобщего вечно новые наслаждения, пока часы протекают незамутненно.
— Я дал тебе выговориться, Карлос, не перебивая. Природа и несколько дней покоя превратили тебя почти в поэта. Я рад этому. Но я боюсь, что со временем это может совершенно прекратиться. Сельская жизнь и труды на земле — слишком новое для тебя удовольствие. Вскоре твои поэтические картины истощатся.
К тому же, Карлос, если обстоятельства и твоя благородная душа тебя, еще столь молодого, влекут к спокойной жизни, которая представляется тебе достойной, ты можешь раскаяться в этом счастье, когда достигнешь цели, твой дух будет все более теряться в осознавании прожитых дней, нежели наслаждаться настоящим. Спокойное течение времени делает радостным краткий миг, но утомительными долгие часы, и, неизменно находясь в том же самом русле, никак не выражая своей силы, не побуждая тебя через преодоление трудностей к более оживленной деятельности, превратится оно в картину скучной медлительности.
Если же пожертвуешь ты большей частью своей жизни, покоем и удовольствием всепоглощающей страсти ради великой цели и ради расширения своего влияния, тогда увидишь ты, как слава и поклонение, о которых ты мечтал в часы усталости, из пределов будущего постепенно приближаются к тебе, становясь реальностью, и какие чувствования возымеешь ты тогда? Твоя пылающая душа пробежит с восторгом