— Что делает нищий здесь в саду, вытолкаем его отсюда!
Они стали подбирать с земли камни и швырять в меня. В такой переплет я еще ни разу не попадал! Как мог я избежать их дубин и уйти от их собак? Будь у меня ружье, я убил бы их всех до одного, так я был зол. Они приблизились, держа наготове дубины, собаки рычали, но слуги пока еще воздерживались спустить их на меня. Мой старый Куско жался ко мне в страхе, но, избитый, был все же готов меня защищать.
— Негодяи! — вскричал я почти что в отчаянии. — Вы не узнаете во мне своего господина, графа фон Г**!
— Бродяга сошел с ума! — ответили они с громким хохотом. Один из них оказался настолько дерзок, что хотел уже плюнуть в меня.
Я собрал все свое самообладание и воскликнул с патетической важностью:
— Пусть придет сюда дон Антонио!
В моем нынешнем положении это выглядело не менее смехотворно и также не возымело никакого действия.
— Клянусь жизнью, этот идальго пьян! — воскликнул один из слуг. Другой ударил меня дубиной по плечу, добавив:
— Дон Антонио велит тебя приветствовать и шлет тебе вот это!
Громкое ржание заглушило возгласы прочих.
Тут я вышел из себя. Одного из них я ударил кулаком в лицо, так что он с криком отшатнулся; я вырвал дубину у него из рук и одним ударом сшиб его на землю. Бросившись на остальных, я расшвырял их в стороны. Ярость придала мне чрезвычайные силы. Но что я мог против них, когда еще трое дюжих парней ввязались в стычку, возмущенные дерзостью нищего и жаждущие отомстить за раны своих товарищей? Напрасно защищался я как разъяренный лев, дважды повергнув их в бегство; напрасно из последних сил защищал меня Куско против собак; напрасно вопил я во все горло, желая привлечь внимание дона Антонио, — никто не явился мне на помощь, мою висевшую за спиной лютню разбили вдребезги, Куско не мог противостоять двум спущенным на нас собакам, посох мой был сломан пополам, штаны и куртка разорваны, и ради спасения своей жизни мне не осталось ничего иного, как бегство. Я скорее летел, чем бежал, — с трудом достиг я калитки, преследуемый по пятам псами, перемахнул через глубокую канаву и, осыпаемый градом камней, нашел свое окончательное спасение в соседней рощице.
С растерзанными членами, с кровоточащим лицом и руками бросился я на землю, рыдая и скрежеща зубами от ярости. Я был лишен сил. Я не владел более ни одной из своих способностей, и самообладание покинуло меня.
— Превосходный прием, Карлос, — выдавил я наконец полуумирающим голосом, — встретил ты посреди своих людей. Как же все переменилось! Прежде ползали они у твоих ног, теперь же ты — жалкий нищий, к которому брезгают даже прикоснуться.
Эта беседа с самим собой была вовремя прервана Куско; мой товарищ по несчастью нашел, казалось, свое утешение — он уже обо всем забыл и льнул ко мне столь же радостно, как и прежде. Он вился вокруг меня так льстиво и утешительно, его глаза, устремленные на меня, выражали такое понимание, что ему удалось несколько меня приободрить. Я снова обрел мужество и принялся размышлять, в результате чего мне пришла в голову мысль идти в Алькантару. Я сердито отряс пыль со своих ног[178], взглянул с презрением на недавно казавшийся мне столь желанным приют, причем теперь у меня не осталось ни малейшего сомнения, что слуги следовали дурному примеру моего неверного друга, и побрел, охваченный горестью и жаждой мести, по направлению к своему родному городу.
Но я был так слаб от перенесенных побоев и так подавлен, что этот маленький переход занял два дня. На третий день увидел я наконец шпили Алькантары. Нежное воспоминание о сладостно протекших годах юности шевельнулось в моей душе, грудь теснило от всего, что я с тех пор перенес и что мне, возможно, предстояло перенести теперь. После дурной встречи в моем собственном поместье оставил я всякую надежду на то, что где-либо меня ожидает лучший прием. Таково человеческое сердце. Только по мгновенному настоящему впечатлению представляет оно себе картину будущего в целом, мрачную или светлую в зависимости от настроения текущей минуты.
Я направился прямо к отцовскому дому. Я постучал в дверь, она отворилась, и первым, кого я увидел, был Альфонсо, мой верный слуга, который после моего неожиданного, необъяснимого исчезновения из замка переехал в Алькантару, чтобы там дожидаться моего возвращения. Он взглянул на меня остолбенело и несколько мгновений пребывал в замешательстве. Узнав меня окончательно, он всплеснул руками от изумления.
— Боже милосердный! В каком облике вижу я вас вновь, сударь! — воскликнул он. — Что с вами приключилось?
Он схватил мою руку и поцеловал ее с мукой во взгляде. Казалось, еще мгновение — и от бурной радости он заключит меня в объятия. Его добродушное, честное лицо выражало недоумение и восторг, но при этом я заметил, что он находится в некотором затруднении, причину которого я не мог понять.
Он сразу же провел меня в старую комнату, которую я занимал прежде, и сказал мне с открытостью, присущей лишь великим душам, что, пока я отсутствовал, мой отец умер, но мать еще жива и, насколько ему известно, является единственной наследницей умершего; что ее очень тревожит мое неожиданное исчезновение и только графу фон В**, который теперь находится здесь, удалось несколько ее подбодрить. Последняя новость утешила меня чрезвычайно; я бросился в объятия этой достойной дамы, которая приняла меня с подкупающей материнской нежностью и волнением и на чьей груди я позабыл все пережитые мною несчастья и мучительный страх перед будущим. Граф фон В**, который поспешил ко мне, едва услышав новость о моем прибытии, застал меня еще в материнском объятии и вновь сердечно растрогал меня своей теплотой и благородством.
Когда я поведал обоим о моих приключениях в замке, они чуть не умерли от смеха, но после того как я показал раны на спине и ногах, настроение их переменилось. Я был так сильно истерзан собаками, что вынужден был провести целую неделю в своей комнате, не покидая постели.
Все это время добрый граф не отходил от меня. Никто не мешал нашим доверительным беседам, которыми он старался меня утешить, вселить новые надежды и показать новые перспективы. Таким образом, хоть и будучи теперь сам несчастен, граф старался воодушевить меня. Он выслушал мое повествование, с удивлением и громким одобрением принял изменения моего характера и, наконец, рассказал мне все, что произошло с тех пор, как мы с ним расстались. Переписка наша прервалась не по его вине — он множество раз писал мне и даже посылал векселя. Его расследования по поводу тайного общества были продолжительны и тщательны, но тем не менее не увенчались успехом. Он знал множество примеров безграничного влияния этого Общества, о которых он мне рассказал. Франциска вновь появилась в замке своего супруга, а дон Педро, напротив того, исчез. Граф беседовал с ней множество раз в моем замке, но она не открыла ему ничего, как ни старался он заслужить ее доверие; но дону Антонио она как будто доверяла больше, даже если он и не хотел от нее ничего узнать. Все прочее, что он мне поведал, я и сам заметил во время моего краткого пребывания в саду. Верно было то, что дон Антонио приумножил мое имение вдвое. Граф посоветовал мне известить обоих, дона Антонио и Франциску, о моем прибытии. Я последовал его совету и вскоре имел удовольствие видеть обоих, спешащих в мои дружеские объятия.
Наконец открыл мне граф фон В** свое теперешнее положение. Его родственникам удалось путем искуснейших ухищрений разлучить его с Августой. Он утратил ее безвозвратно, и, хотя его божественное сердце, слишком совершенное для сего мира и для людей, не подчинилось боли, все же тихая печаль угнетала его думы и ощущения. Понимая, что имеет право хотя бы на малую толику радостей жизни, и постигая всеми своими благородными чувствами, как эта радость постоянно уничтожается, он беспокоился лишь о том, чтобы несчастье не принудило его к какому-либо резкому шагу, и, охваченный внутренней скорбью, искал повсюду возможность творить добрые дела. Ему удавалось сохранять внешнюю непринужденность, чтобы утешать своих друзей, и кто его не знал, принял бы его за вполне довольного жизнью человека. Вскоре распрощался он со мной, чтобы искать новых событий и в иных уголках света обрести утраченный покой. Я был слишком слаб, чтобы удержать его от этого решения. Он был воплощенный ангел на земле, который быстро пролетает мимо. Благослови его небо! Душа его была не для нашего бренного мира.
Это было своего рода представление — видеть прибытие дона Антонио и Франциски; я поторопился им навстречу, в то время как они выходили из кареты. С каким воодушевлением бросились они ко мне! Что за нежные рукопожатия, что за объятия! Какое беспокойство о состоянии моего здоровья, какое изумление при виде бледности, шрамов и подтеков на моем лице! Но я ничего не слышал, ничего не чувствовал. Моя душа была наглухо заперта в моей груди и вздыхала о своем.
Старые слуги обступили меня, чтобы выразить свою радость тысячью ласк. Один мягко снял мою руку с плеча Франциски и покрыл ее поцелуями; другой касался края моей одежды, третий хотел что-то сказать, но слезы не давали ему говорить; четвертый громко кричал от радости, бросая шапку в воздух; все прыгали и скакали. Чувства этих добрых людей растрогали меня чрезвычайно глубоко, я пожал каждому руку и сказал, что рад их видеть в добром здравии.
Оглянувшись, я заметил поодаль несколько фигур, которые стояли прислонившись к карете, с шапками в руках, не зная, смеяться им или плакать: наглядная, живописная картина смущения и тайного страха перед исходом. Они поклонились тут же механически, когда я на них взглянул, помахали шапками и промычали что-то неразборчиво; я дружески кивнул им и поблагодарил движением руки. Куско, однако, был настроен иначе. Едва завидев их, он принял угрожающую позу, оскалил зубы и, наконец, приблизился к ним, рыча. Так никогда и не забыл он перенесенной обиды — рычал всякий раз, стоило кому-либо из этих слуг пройти мимо, и иногда даже преследовал их.