Каролина фон Б* происходила из одного древнего и весьма знаменитого нормандского рода[196]. Семья не обладала большим богатством, но ее имущества вполне хватило, чтобы дать Каролине превосходное воспитание и сделать из нее не последнюю партию. Красавицей ее нельзя было назвать, но она была свежа, имела изящное телосложение, вела себя естественно и по временам наивно; она обладала некой совершенно непритязательной бодростью, которая придавала ее движениям прелесть, разнообразие и новизну. Каролина не отличалась ни выдающимся остроумием, ни особенно глубоким умом, но в ее мыслях неизменно присутствовала теплота, редкая скромность и, если позволительно так выразиться, темперамент духа. Если бы меня спросили о ее характере, я бы ответил, что она не наделена никаким характером, — по крайней мере, таковой в ней не заметен. Она была отражением всех мыслей, которые высказывались в ее присутствии и которые она понимала; каждый видел в ней свой собственный образ. И этой ее черте никто не мог противостоять при более близком знакомстве. Короче говоря, портрет, в который художник ничего не внес от своей собственной фантазии, нравится более, хотя он не так прелестен, чем искусный портрет красавицы, носящий отпечаток взволнованного воображения. Таковой безыскусный портрет являла собой Каролина. В ней не было ни одной мины, которая не принадлежала ей вполне, ни одного жеста, который не сопровождался бы искренним движением души, ни одного взгляда, с которым не находилось бы в согласии ее сердце. А сердце ее было чистым и благородным.
К несчастью для нас, мы познакомились с этим милым созданием слишком поздно. Увидели бы мы ее при первом входе в общество, возможно, впечатление от нее оказалось бы менее сильным либо и вовсе могло оно затеряться посреди других впечатлений. Но когда мы утомились от многих искусств и наши сердца, через всевозможные уловки тончайшего кокетства, пребывали столь долго в непрерывном напряжении, мы почувствовали наконец необходимость в отдыхе на лоне природы.
Уже первое знакомство с Каролиной было весьма примечательным для нас. Оно состоялось на одной вечерней ассамблее[197], которую мы посещали почти ежедневно, чтобы играть в карты. Поначалу Каролины мы не застали, так как она сопровождала одну из своих подруг в загородной поездке; она была каждодневным членом этого общества, и из-за ее отсутствия обычное распределение партий спуталось. Понадобилось внести некоторые изменения, и случайно выпало так, что я и граф оказались игроками за ее столом. Вернувшись и обнаружив это, она объявила совершенно несдержанно и громко, что не желает играть с нами, и попросила для себя своих старых партнеров. Ее предложение повергло все собрание в замешательство. Те партнеры, которыми она хотела заменить нас, привыкли к своим новым напарницам и не обнаружили ни малейшего желания их оставить; что же касается их дам, то и они не хотели быть покинутыми ради Каролины. Общее замешательство разрешилось наконец громким смехом, заставившим бедную девушку густо покраснеть, и она сказала наконец, что будет сегодня упрямицей и не желает вообще играть. Внешне снова установились порядок и покой, и я сел с Каролиной рядом на софу, не так уж недоволен таким исходом.
Но у графа на душе было совсем иное. С его чувствительностью, не притупленной обстоятельствами, пережитыми мной, переносил он подобные случаи не вполне равнодушно. Желчь разыгралась в нем, и он ждал только повода ее излить. Глаза его гневно сверкали, что мне было хорошо знакомо, и он искал кого-либо, на ком мог бы сорвать свою досаду. Смеясь, я пытался утешить его, но он ответил мне:
— Карлос, стыдитесь своей холодности! — и устремил взор на одного немецкого дворянина, который играл неподалеку от нас, посмеиваясь над собственным невезением. — Разве тебе не понятно, — продолжал граф, — что все это подстроено?
Возможно, он был отчасти прав, подозревая, что шутка сия подстроена преднамеренно и не без злорадства немецким дворянином, именовавшим себя бароном фон Х**. Но граф был не из тех, кто позволяет безнаказанно над собой смеяться. Он знал барона еще со времен Гибралтара, где они вместе сражались против англичан и, по странному совпадению, соперничали за сердце одной испанской дамы. Из-за этого произошла история, значительно увеличившая его ненависть к барону, и ее-то хочу я теперь рассказать.
Граф содержал одну актрису из королевской оперы, прелестную юную красавицу, необычайно остроумную и проницательную, весьма занимательную, но, по слухам, не отличающуюся верностью. Он ее не слишком-то любил и отдавал лишь дань моде, однако рассматривал ее благосклонность как на определенное время купленный товар, на который только он один имел право. Его тщеславие обостряло чувство его чести, и он не мог думать ни о чем другом, как только о надежной охране своей Амазии. Но как он мог проследить за тщеславной, страстной и алчной девицей, ставшей докой в науке пленять мужчин и изменять им, держа в своих оковах? Короче, у него было достаточно поводов, чтобы разыгрывать ревнивца, и особенно по отношению к своему давнему сопернику, барону фон Х**.
Одно странное происшествие заставило вспыхнуть этот тлеющий жар, подобно пламени. Однажды вечером граф шел через Понт-Нёф[198], чтобы навестить актрису. Он любил посещать ее инкогнито, причем всякий раз являлся неожиданно, ревнуя и надеясь разоблачить ее неверность. В тот раз он облачился в голубой камзол и взял с собой единственного слугу, который следовал за ним на некотором отдалении. Но едва достиг он середины моста, как его окружила компания развеселых мужланов, подступивших к нему с громкими возгласами. Это были честные горожане, которые изрядно подвыпили, желая забыть свою бедность и разжечь в себе смелость для множества глупейших затей. Так, например, один из них утверждал, что способен по внешности любого человека определить род его занятий; и вся компания остановилась теперь на мосту, наблюдая прохожих. Они поспорили на пару луидоров[199], и граф оказался первым, кто обратил на себя их внимание.
Тот, кто собирался отгадывать, подошел в большом смущении. Несмотря на простое платье графа, детина понял по изящному сложению и походке, что перед ним уж никак не мастеровой. Помимо этого черты моего друга были тонки и цвет лица чрезвычайно нежен. Несколько мгновений верзила стоял напротив неподвижно, скрестив руки и пристально глядя прямо в лицо графу, которому сие явление показалось слишком необычным. Мой друг не сумел удержаться от смеха, что придало безумцу еще больше мужества. Он повернулся к своим приятелям, подтрунивавшим над его нерешительностью, и крикнул им:
— Черт меня подери, если я угадаю его ремесло, но ставлю луидор, что это рогач!
Шутка вызвала среди его товарищей веселое ржание, и поскольку исход пари зависел от того, подтвердит ли догадку предмет спора, все приступили с диким весельем к бедному графу, заставляя его признаться, что он и в самом деле рогач. Не имея при себе шпаги, вооруженный всего лишь легкой тростью, граф рисковал быть растерзанным; он оборонялся мужественно, но, если бы не подоспевшие на помощь солдаты, которые были привлечены шумом, навряд ли он бы сумел достойно выпутаться из этого происшествия.
Сие приключение завершилось удачно, однако граф, обдумав его, заподозрил, что выходка подвыпивших горожан доказывает неверность его возлюбленной; ему возомнилось, что весь город оповещен уже о его рогачестве. Его горячий темперамент дал внезапную вспышку, он ускорил шаг по направлению к дому актрисы, ворвался вне себя к ней и забросал бедную, дрожащую от страха девушку горчайшими упреками в неверности. Но она быстро овладела собой и после того, как попытки смягчить его при помощи слез и просьб не удались, спросила наконец совершенно холодно, должна ли она позвонить и вызвать своих людей, или он сам, без провожатых, покинет ее дом, чтобы никогда уже более не возвращаться. На следующий же день появилась она на публике под руку с бароном фон Х** как со своим официальным любовником.
Сия история живо вспомнилась графу, и, увидев в усмешке барона намек на нее, он подошел к нему и шепнул на ухо:
— Господин барон, позвольте вас спросить, эта шутка случилась не без вашего участия?
Тот ничего не ответил, но склонил голову, улыбаясь, и сказал по-немецки:
— Милостивый государь, если вы желаете, я готов объясниться.
Однако было неуместно продолжать разговор в присутствии многих, и граф, сделав вид, что удовлетворен ответом, отошел от барона. Но вне всяких сомнений, он что-то замыслил.
Тем не менее Каролина старалась загладить перед нами свое упрямство. Она явила нам весь свой одухотворенный темперамент с обворожительным настроением, естественностью и утонченностью. Она хотела лично утешить графа и сказала ему с улыбкой, что утром попытается играть с ним в карты, но он был настолько не в духе, что слова ее не произвели на него ни малейшего впечатления. Я же, напротив, блаженствовал подле нее по-королевски и собирал все мои познания, стараясь показаться ей интересным, не переставая быть понятным. Граф так и просидел до конца в угрюмой мечтательности, из которой он порой пробуждался лишь на краткие мгновения.
Наконец подоспело время ужина. Разговор зашел о Гибралтаре, об осаде крепости[200], многие пожелали слышать подробности, и все повернулись к графу. Тот изысканно и скромно отклонил всеобщие просьбы и обратился к барону фон Х**, который якобы тоже мог предъявить много доказательств своего мужества и находчивости. Барон фон Х**, который отнюдь не жаждал, чтобы весь свет знал о действительном положении дел, принял предложение графа как дешевую дань своим заслугам с благородной усмешкой и принялся рассказывать.
Удивительно, с какой изобретательностью этот человек сочинял свои многочисленные приключения; не было ни одного сражения, в котором он не играл бы решающей роли, он заставил все общество содрогаться от опасностей, пережитых им, и лишь из-за присутствующих дам удержался от перечисления также своих подвигов, совершенных по отношению к прекрасному полу. Я был уверен, что под конец он и сам поверил в свои небылицы, столь мало внимания обращал он на скрытые усмешки слушателей. Он долго бы еще предавался самозабвенным воспоминаниям, если бы граф не прервал его очередное длинное повествование об опаснейшем приключении, спросив: