Но мое волнение, сменившееся давящим покоем, искало выхода наружу. Я предчувствовал, что здесь предстоит мне пережить большие перемены. Граф, знавший меня досконально, наблюдал за мной примерно с минуту в безмолвном удивлении и затем сказал мне мягко:
— Бедняга Г**.
Он распознал растущую во мне страсть, он знал, что я слишком восприимчив, чтобы в любви обрести счастье, и охотно погасил бы ее первую искру. Похоже, он не верил в возможность того, что душа этой девушки не менее прекрасна, чем ее внешность, и, поскольку не было никакого средства помешать нашему знакомству, он решил способствовать его ускорению. Граф надеялся, что, узнав сию особу ближе и почувствовав себя обманутым, я с легкостью излечусь от любви к ней.
Поразмыслив таким образом, он сказал мне, смеясь:
— Я предполагаю, маркиз, что мне будет отведена роль, которую вы в нашем зимнем приключении играли мне в угоду. — Чтобы не оскорбить меня в моем нынешнем настроении несвоевременной шуткой, он добавил примирительно: — Но ради Бога, Карлос! Надеюсь, вы мне доверяете.
Он сопроводил свои слова рукопожатием, на которое я со всей сердечностью ответил.
Тем временем мы въехали в деревню. У постоялого двора мы спешились. Приняв у нас лошадей, нас отвели в комнату. Я бросился на кровать и закрыл глаза. Я не хотел забыть ни единой черты незнакомки, ни единого ее движения. Граф поговорил тем временем с людьми, собрал всевозможные сведения и наконец написал от моего имени записку, которую послал в замок. В ней значилось следующее:
Маркиз фон Г** имел счастье весьма близко знать некоего господина В—л. Обстоятельства склоняют его к убеждению, что знакомый его принадлежит к семейству господина барона. Опираясь на это предположение, он имеет дерзость просить о визите.
Прошло несколько минут, как с одним из слуг замка была прислана ответная записка и формальное приглашение для обоих господ. Посыльный этот тотчас же вывел лошадей из конюшни, достал наши дорожные мешки и попросил слуг отнести их нам.
— Господа, должно быть, очень близкие друзья господина барона или весьма хорошо ему отрекомендованы, — покачав головой, заметил хозяин.
С—и поднялся ко мне и, подойдя к моей кровати, где я пребывал меж мечтами и явью, сказал:
— Думаю, вам следовало бы встать. Только что, — добавил он непринужденно, — барон прислал нам приглашение — явиться к нему в замок.
— Как? Барон? — подскочил я.
— Да, да. Барон, — ответил он и пересказал все предшествующее. Я в восторге порывисто обнял его, и мы отправились в замок. Одному Богу известно, с каким страхом с моей стороны. Колени мои дрожали, сердце желало разорваться. Я должен был взять руку графа, чтобы по моей походке нельзя было заподозрить, насколько я взволнован. Когда я увидел окна замка, свет в одном из них вспыхнул как-то иначе — или, возможно, кто-то тронул занавеску; грудь моя тут же стеснилась, язык онемел, и я не мог вымолвить ни слова. Внимательность слуг, стоявших при входе, показалась мне примечательной; когда они, завидя нас, открыли дверь, кровь бросилась мне в лицо, и я подумал в этот миг, что для визита мы одеты совсем неподобающим образом; на мне, например, было простое охотничье платье, и мои отросшие волосы несколько беспорядочно свисали на лицо. Я не смог удержаться от того, чтобы не сообщить графу сие наблюдение. Он только улыбнулся и ответил мне по-немецки, окинув меня взглядом:
— Что за тщеславие! Но смею вас утешить: вы никогда еще не выглядели красивей.
Мы достигли наконец замка. Человек, по всей видимости управляющий, приветствовал нас с любезной почтительностью и сказал, что он получил приказ нас встретить, поскольку господин барон еще одевается. Перед нами открыли дверь большой залы, которая, судя по убранству, предназначалась для празднеств. Повсюду висели портреты и пейзажи. Управляющий извинился, что оставляет нас одних, и удалился; оставшись один на один, мы с улыбкой переглянулись и принялись рассматривать картины. По всей вероятности, это были изображения членов семейства; среди женщин, представленных часто в миниатюрных портретах, многие отличались совершенной красотой. Однако, переводя взгляд с одного полотна на другое, я в действительности не видел ничего отчетливо. Наконец я подивился одной раме, находя ее позолоту превосходной.
Граф ответил мне быстро:
— О, небо! Если вы так любите позолоту, взгляните-ка сюда; держу пари, свет не видал более превосходной работы.
Я перешел к нему на другую сторону залы. Граф провел пальцем по раме и спросил с воодушевлением:
— Можно ли вообразить себе более элегантное и полное вкуса изделие?
— О, — ответил я, — вы заблуждаетесь. Позолота и резная гирлянда на женском портрете гораздо красивей.
— Пфф! — возразил он, смеясь. — Мне больше нравится эта, хотя, в самом деле, для портрета она даже слишком хороша.
Разумеется, взглянул я при его словах и на портрет — и тут же отпрянул оторопело. Если не брать во внимание прическу и платье, увидел я собственное отображение, словно стоял перед зеркалом. Я узнал портрет, который был написан почти что против моей воли, по желанию юного В—л. От изумления я едва мог говорить и почти не слышал, как граф сказал:
— Действительно, маркиз, либо вы весьма похорошели, либо художник своей манерой, против общего обыкновения, не желал вам польстить.
Я еще не понял вполне смысла его слов, как боковая дверь, возле которой мы как раз стояли, отворилась. Старик примечательной красоты вошел с достоинством в залу. Я несколько испуганно поклонился, и граф собрался было что-то сказать, но вошедший поторопился ко мне и ласково обнял.
— Я узнаю вас, дон Карлос, — сказал он. — И этот портрет, который вы только что заметили, как я и надеялся, избавит меня от дальнейших пояснений. Вы спасли жизнь моему сыну, получите же теперь благодарность отца, но оплачьте вместе с ним его утрату.
Глаза его наполнились слезами. Сочувственно поцеловал я его мокрые щеки.
— Как? Неужто я не увижу его более?
Я с утра уже был растроган, чувства мои только ждали повода, чтобы излиться наружу. Обильными слезами я облегчил мое сердце. Обняв старика, я уткнулся лицом в его плечо.
— О, я узнаю вас, — заговорил он снова. — Как часто мой сын в порыве нежности рассказывал нам о вас как о человеке прекрасном и чувствительном. Ах, судьба лишила его счастья вновь увидеть вас. Год назад он уехал в армию, а несколько месяцев спустя упал с лошади и разбился.
Помолчав несколько минут, он продолжал:
— Но вы ничего не потеряли. Отец унаследовал дружбу сына, и я желаю, чтобы вы заменили мне его, поскольку ни с кем я не близок.
Я отвечал, что моя любовь давно ему принадлежит и что готов ради него на все, стоит ему только пожелать. С неохотой отстранившись от меня, старик обернулся к графу. Я назвал имя моего друга; оказалось, что он знал когда-то его отца. И здесь возобновилось снова старое знакомство. Вскоре обращались мы меж собой столь доверительно, как если бы были хорошо знакомы долгие годы либо были близкими родственниками.
Спустя некоторое время он сказал:
— Сейчас я хочу вас проводить в комнату моей дочери; она сегодня утром вас видела и также узнала. Вот, — добавил он с улыбкой, — с какой силой запечатлелся ваш образ в наших сердцах.
— Все идет как нельзя лучше, — шепнул мне граф на ухо, когда мы выходили из залы.
— Встречай друга Адольфа и нашего друга, Аделаида, — сказал барон, когда мы вошли в комнату его дочери. — Он обещал быть мне сыном и тебе братом.
Девушка сидела на софе и рассеянно листала книгу. При словах отца она отложила книгу, встала и подошла к нему. Ее зеленая шляпа сменилась простой лентой того же цвета, к груди была приколота белая роза. Платье на ней было то же самое, только схвачено черным поясом с застежкой, украшенной медальоном, и локоны еще свободней рассыпались поверх шейного платка. На медальоне было вычеканено мужское лицо; на мое счастье, я догадался, что это, по всей вероятности, портрет ее брата. Аделаида не могла скрыть радостного замешательства. Разумеется, я и наполовину не был столь смущен, как она. Ее полуопущенные глаза увлажнились, под бровями выступила краснота. Не похоже, чтобы она была всегда так взволнованна; утром она шла так спокойно и не прижимала так часто руку к бледному лбу.
Когда невинная девушка встречает мужчину, которого сердце ее сделало втайне своим избранником, инстинкт подсказывает ей, как должно поступать. О, если бы высочайшее искусство художника могло передать эту безыскусственность натуры! Трепет ее свидетельствовал о том, что лишь отчасти действовала она по приказу отца. Лицо ее говорило красноречиво как о ее чувствах, так и о страхе, что они могут быть разгаданы. Отец ее только что вручил ей образ ее мечтаний, в действительности представившийся ей, если я не ошибаюсь, еще более прекрасным, и велел ей любить его как нежного брата. Но не выходит ли человеческое сердце за рамки того, что бывает ему предписано?
Отец не вполне понимал чувства своей дочери. Ему показалось, что она встречает меня с меньшей нежностью, чем ему хотелось бы видеть.
— Как! — воскликнул он. — Аделаида принимает друга своего отца и своего вновь обретенного брата столь холодно?
В ответ она лишь взглянула на него, и взгляд ее сказал ему многое. Она словно просила о пощаде, одновременно в чем-то признаваясь. Отец улыбнулся, поглядел на меня некоторое время задумчиво, полуобнял дочь и подтолкнул ее ко мне.
— Обнимите свою сестру, — сказал он мне.
Я прикоснулся дрожащими губами к ее пылающей щеке, и чувства едва не покинули меня.
Я отвел Аделаиду назад на софу и представил ей графа. Вскоре она снова овладела собой и отвечала на его учтивость утонченной любезностью, которая свидетельствовала о превосходном воспитании.
Теперь я имел более предлогов к наблюдению, и моя жаждущая душа была очарована ее прелестью. Я много путешествовал, видел много божественно очаровательных женщин, и одной из них мне довелось обладать. Образ ее со временем становился в моей душе все прекрасней, приобретая черты, которых ему в прошлом недоставало; но при виде Аделаиды умолкали самые смелые мои мечты. Как мог бы и как должен я ее описать? Я не готов был поклясться, что не грежу. Итак, я набрасываю на этот миг покров; да простится мне сие, но искусств