Барон при виде нашей глубокой радости сам чувствовал себя бодрей. Граф взглядывал то на Аделаиду, то на меня задумчиво. Прежде чем отправиться в свою комнату, он пожелал мне доброй ночи и затем проговорил тихо:
— Держу пари, вы замышляете заговор.
Он обнял меня и пожал мне руку.
На следующее утро, едва только барон поднялся с постели, я пошел к нему и открыл ему все. Он повел меня, не проронив ни слова, к своей дочери; мы оба обняли его колени, он поднял нас, плача, и сказал:
— Милые дети, я ничего иного и не желал.
С—и был безумно рад нашему счастью. Я забыл все и видел, что Аделаида также позабыла обо всем на свете. Не прошло и месяца, как она стала моей женой.
Лето мы решили провести в замке, а зимой ехать вместе в Париж. Мы были единодушны во всех наших замыслах, граф стал нам как родной, барон и моя супруга полюбили его так же, как и я. Что за дивное это было лето! Я словно впервые в своей жизни понял, что такое лето. С каждым днем мы все больше наслаждались счастьем домашнего очага. Утро проводил я с моей женой или один; за обеденным столом мы всегда собирались вместе, к взаимному удовольствию. Все, что каждый пережил в своем кабинете или во время прогулок, все наблюдения и вновь родившиеся идеи служили своего рода десертом. Сумрачный плющ философии обвивался вокруг граций, и светлая радость выгодно оттеняла более глубокие и серьезные переживания.
Аделаида обладала весьма основательным характером, и моя бодрость незаметно отступала перед ее вдумчивостью. Вскоре она захотела слышать всю мою историю и с интересом выслушала рассказ об Эльмире. Она постигла ее меланхолическое настроение и сожалела о ее кончине. Однако она прониклась более, чем я того желал, духом Ордена, который был причиной всех моих бедствий. Аделаида находила его основные положения величественными, а меня — достойным наказания за мою страстность. Вскоре мы обнаружили, что наши вечерние беседы посвящены лишь этой теме. Аделаида пыталась глубже проникнуть в характер обстоятельств, в мой опыт, связать воедино мои догадки ради вывода новых заключений; тем самым хотела она меня сделать более дружественным к Обществу, которое доставило мне столько страданий, и помочь мне примириться с его установлениями. В самом деле, я чувствовал, что обретаю все большую ясность, я восходил от мысли к мысли, мои привычки казались мне все ничтожней, и наконец перед моим мысленным взором открылся необозримый вид, который опьянял меня восторгом.
Род наших занятий зависел от настроения и обстоятельств. Аделаида охотилась, ловила рыбу или шла гулять вместе с нами. Она великолепно пела и мастерски играла на фортепиано. Я довольно сносно играл на флейте, граф владел в совершенстве многими инструментами, у нас было несколько не лишенных музыкального дара слуг, и старый барон радовался нашим концертам. Совместные чтения и рассказы о наших изменчивых похождениях скрашивали не посвященные серьезной работе часы. Никто из нас прежде не ведал столь долгого, столь безоблачного счастья, никто не переживал столь явственно его полноту. Наступила осень, хотя мы и не заметили, да и не ждали ее прихода. Мы медлили с отъездом и наконец уже должны были поторапливаться. Я написал графу фон С** о своей женитьбе, и мы стали неизменно получать от него приглашения с настоятельными просьбами приехать как можно скорей. Через некоторое время мы отправились в путь и в конце ноября прибыли в Париж.
Политическое положение Франции было еще не столь критическим[226], чтобы внести перемены в светскую жизнь. Я нашел старых друзей в прежнем согласии; все они приветствовали меня с большой радостью. Граф казался веселым, если не совершенно счастливым, был доволен своей супругой и считал, что она соответствует всем его ожиданиям. Никто, впрочем, с большей легкостью не становился счастливым, чем граф; он никогда не бывал пресыщен своим счастьем, однако также никогда не бывал его полностью лишен.
Можно себе представить, какую сенсацию вызвала моя жена в Париже, где всякое новое лицо возбуждает и притягивает. Аделаида легко усвоила тон, который подходил к каждому кружку, и сделалась вскоре любимицей ассамблей, кои она посещала, и кумиром всех своих знакомых. Несмотря на разницу в характерах, она скоро стала ближайшей наперсницей Каролины. Барон ожил вновь, болтал с нами весело о том о сем и забыл о всех слабостях своего возраста. С—и был его неизменным спутником и товарищем; и дон Бернардо, вечный свидетель моего счастья, приятно пополнил наш домашний кружок. Все было хорошо или казалось таковым, как вдруг один случай несколько расстроил нашу радость.
С**, вскоре после того как я прибыл в Париж, сделался загадкой для меня и для моих знакомых. Он был постоянно грустен, недоволен, мечтателен и вспыльчив. Часто становился он нам в тягость со своей хандрой и нередко бывал невежлив со своей супругой. Я пытался его разговорить, но он замкнулся в себе. Я заметил, что он особенно охотно разделяет общество Аделаиды; но, не догадываясь об истинной причине, приписывал это сходству характеров и даже надеялся, что в беседах с ней уменьшится его меланхолия. Я не препятствовал их общению, но, напротив, поощрял их дружбу как только мог. Аделаида полагалась на мою уверенность и сближение с другом своего мужа воспринимала как нечто естественное. С—и, однако, смотрел на происходившее совсем иначе; он и дон Бернардо, наверняка сговорившись, всячески препятствовали С** в его попытках к сближению с моей супругой. С**, разумеется, становился от этого только вспыльчивей; он пробивался к Аделаиде как только мог и наконец произвел такую шумиху, что С—и и Бернард сочли своей обязанностью открыть мне правду. Я посмеялся над их подозрениями, однако решил быть внимательней и при случае поговорить с Аделаидой.
Случай этот подвернулся раньше, чем я думал. Когда однажды, по возвращении из одного собрания, я пожелал ей доброй ночи и уже почти разделся у себя в комнате, Аделаида, полностью одетая, вошла ко мне. Слезы лились у нее из глаз, в руке она держала листок бумаги.
— Милая жена, — воскликнул я, — что случилось?!
Знаком я велел своему камердинеру удалиться, и она села рядом со мной.
— Больше, Карлос, я не могу это от тебя скрывать, — сказала она. — Щадить и долее твоего друга значило бы предать тебя. Ты, разумеется, заметил, как ведет себя граф фон С** по отношению ко мне. Взгляни же на записку, которую я только что обнаружила на своем ночном столике.
Она вручила мне листок бумаги, и я прочел:
Не беспокойтесь, прекрасная маркиза, что я выдам некую тайну, не прочитав в Ваших глазах на то согласия. Величайшее счастье — это безмолвная радость. Но возвышенная любовь не всегда испытывает недостаток в словах. Хотите ли Вы завтра вечером в восемь часов у большой липы в саду услышать клятву, которую принес я Вам уже давно своим взором?
Это был почерк графа — тут у меня не оставалось никаких сомнений. Негодование овладело мною; я швырнул записку на стол, нечаянно столкнув стакан. Тут же вошел слуга и спросил, не позвонил ли я. После сердитого «нет» он удалился; я подумал, что он, должно быть, находится в прихожей. Я овладел собой, обнял супругу и пообещал ей, не прибегая к крайним средствам, все уладить. Я попросил ее только держаться с графом завтра по-прежнему непринужденно и во всем положиться на меня.
Уходя, Аделаида выглядела несколько успокоенной; однако ее душу еще терзали сомнения, и потому она поведала обо всем своему отцу. Он не смог утаить сие обстоятельство от С—и, а тот все рассказал дону Бернардо. Друзья мои пришли к мнению, что вместо моей жены на свидание должен идти я сам, Бернардо же пообещал остальным, что на всякий случай спрячется неподалеку.
Я одобрил их план, поскольку и сам к тому склонялся. В течение дня граф казался спокойней, чем обычно. Наступил вечер. Еще не пробило восемь часов, как я уже был под липой. К моему изумлению, граф тоже находился там. Он был очень серьезен и в руках держал какое-то письмо; он читал его, то и дело целуя. Едва заметив меня, он в ярости распахнул плащ и вскричал:
— Неслыханное предательство! Подлейший из людей! На сей раз тебе не уйти.
Он бросился на меня, обнажив клинок. Я тоже был вооружен, и мне пришлось защищаться. Я только старался не задеть его своей шпагой. Не переставая, кричал я ему:
— Ради Бога, прошу тебя, Людвиг, прекрати и выслушай меня!
Однако напрасно. Он лишь глухо вскрикивал и в бешенстве скрипел зубами. Наконец я выбил шпагу у него из рук и швырнул ее в заросли. Он поднял лицо к небу и стал изрыгать проклятия.
Услышав вскрик позади меня, я оглянулся и узнал красную накидку Бернардо. Он боролся с кем-то в белом; казалось, его вот-вот повалят на землю. Затем он и в самом деле упал. Я, почти обезумев, поспешил к Бернардо. Незнакомец занес над ним кинжал, другой рукой он зажимал ему рот платком. Я молниеносно пронзил негодяя шпагой. В этот миг я узнал Амануэля! Поспешно сорвал я белую повязку с его головы. Альфонсо, мой верный слуга, упал к моим ногам.
Уведомление[227]
Я проявил бы черную неблагодарность, если бы не ответил на полученное мною анонимное письмо из Манхейма[228]. Только мое положение помешало мне откликнуться на столь лестные для меня предложения так скоро, как я того бы желал. Но я еще не потерял надежду однажды увидеть свое отечество.
При сих обстоятельствах позволю себе некоторые замечания. Мне оказывали иногда честь, считая меня автором неких анонимных записок[229], в которых обнаруживали несомненное сходство стиля с «Гением». Но я уверяю, что вот уже три года ничего не публиковал без моей подписи, ставя хотя бы инициалы. Я не хочу присваивать себе заслуги, которых не имею.