В то время, о котором идет речь, самым известным заклинателем духов слыл талантливый итальянский авантюрист Алессандро Калиостро (подлинное его имя — Джузеппе Бальзамо; 1743—1795). Тем не менее в середине 1780-х годов он угодил в Бастилию после расследования шумного процесса о краже ожерелья королевы Марии-Антуанетты, но скандал, как бывает, принес ему еще больше славы. Этот ловкий мистификатор подозревался в связях с иезуитами и не раз посещал Венецию, в которой происходит действие романа «Духовидец». Одни восхищались им, принимая его чуть ли не за бессмертного сверхчеловека, другие обличали его как обманщика. Так, курляндская писательница Элиза фон дер Рекке, вначале подпавшая под обаяние Калиостро, выступила с памфлетом «Известие о пребывании пресловутого Калиостро в Митаве в год 1787 и о его тамошних магических проделках». Памфлет этот был известен Шиллеру, равно как и все похождения одаренного мошенника.
Среди литературных откликов на похождения Калиостро — комедия Гёте «Великий Кофта» (1792). Проделки мнимого мага, графа Ростро, связываются там не только с интригами иезуитов, но и с масонством (сцена вызывания духов происходит в масонской ложе). Даже лютеранскому пастору герой обещает достижение «тайного знания».
Сложная символика, театральность масонских обрядов, стремление масонов общаться в рамках своих собственных наднациональных связей между ложами одной и той же «системы» и без контроля со стороны властей сыграли с ними злую шутку. Их стали преследовать и подозревать в безбожии, в политическом интриганстве — зачастую понапрасну, но иногда и не без оснований. Напомним о жестоком гонении на российских масонов со стороны престарелой Екатерины II во второй половине 1780-х и первой половине 1790-х годов, когда «мартинисты» (так именовались масоны, которым приписывалось следование религиозному вольнодумству французского философа Л.-К. де Сан-Мартена) были обвинены в проповедовании идей Французской революции. При этом прекратилась приносившая большую пользу русской культуре просветительская деятельность издателя, одного из основоположников отечественной журналистики, Н.И. Новикова, который был также и крупным масонским деятелем.
Действительно, некоторые тайные сообщества несли опасность распространения революционных идей. Как известно, из парижского клуба в церкви Св. Якова в годы Французской революции возникло радикальное течение якобинства. Не забудем, что гуманистические идеи масонства способствовали в XVIII веке созданию идеологии нового государства — Соединенных Штатов Америки.
В то же время в сложной системе масонских лож усиливается склонность к мистицизму. Так называемая шведская система «строгого наблюдения», построенная на легенде о том, будто масоны являются преемниками ордена рыцарей Храма Соломона (тамплиеров, или храмовников), немало способствовала усилению этих настроений и отходу от рационализма в темные области иррационального.
В немецких землях масонство получило широкое распространение, зачастую находясь под покровительством того или иного монарха, и к 1780-м годам в Германии насчитывалось до четырехсот пятидесяти лож, в которых состояло не менее двадцати семи тысяч членов. В это время масонство в моде. Ложи и подобные им тайные общества, соединяющие в себе мистицизм и политическое вольнодумство (розенкрейцеры, иллюминаты), растут как грибы.
Тем охотнее духовидцы и прочие «пророки» имитируют в своих целях масонские ритуалы и пользуются псевдомасонской символикой. Так, известный в свое время шарлатан и заклинатель трактирщик Шрепфер, связанный с масонами, приобрел столь сильное влияние при саксонском дворе, что во дворце курфюрстов, в Дрездене, ему отвели особый зал для вызывания духов. Русским читателям и театралам известно имя еще одного мага XVIII века — так называемого графа Сен-Жермена, упоминаемого в повести Пушкина «Пиковая дама» и в одноименной опере П.И. Чайковского. Этот французский авантюрист темного происхождения (ум. ок. 1784), выдававший себя, по словам одного из персонажей пушкинской повести, «за вечного жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня»[325], явился предшественником и своего рода учителем Калиостро. В романе Шиллера упоминается еще один духовидец — некто граф Габалис, лицо, вероятно, никогда не существовавшее. Кстати напомним, что, откликаясь на веяния своей эпохи, Гёте в 1770-х годах обратился к истории доктора Фауста — полулегендарного средневекового алхимика и чернокнижника, заклинателя духов.
Традиции мистического общения с духами уходят в позднюю античность. Перед тем как начать роман, Шиллер читал сочинения древнегреческого писателя и философа Лукиана Самосатского (II в. н. э.). В них высмеивалась мода на магию, охватившая людей на пороге новой эры. Лукиана перевел и издал один из веймарских литературных корифеев К.-М. Виланд. В некоторых романах Виланд обращался к античности и ее философским отражениям (выстраивая сатирические параллели к современности). В одном из его романов повествовалось о Перегрине Протее, маге и фокуснике античности. Упоминался у Виланда также философ из Малой Азии Аполлоний Тианский (I в. н. э.), которого считали чудотворцем. Шиллер близко общался с Виландом, в журнале которого «Немецкий Меркурий» обсуждались темы мистического шарлатанства и происков тайных обществ. Это были модные литературные темы, сохранявшие отчетливый политический привкус. Отметим, что случайно или нет, но отдельное издание романа Шиллера увидело свет именно в год начала Великой французской революции.
В романе интриги тайного общества увенчались успехом. В конце второй книги граф фон О***, выступающий у Шиллера в роли повествователя, узнает, что принц уже посетил католическую мессу. Перед этим принц подвергся искушениям в неком обществе вольных нравов, напоминающем в то же время масонскую ложу, и не выдержал испытания; нравственность его была подорвана. Колебания героя между здравым смыслом и соблазном «тайного знания» вкупе с «естественной магией» привели к победе мистической мечтательности.
В дальнейшем предполагалось, что, лишенный собственной воли, принц совершает преступление, дабы добиться трона. Поскольку роман не был завершен, мы не знаем, как бы соединились сюжетные ходы и сложились судьбы героев. Неясна функция Бьонделло, секретаря принца. Неясно, был ли «сицилианец» тесно связан с «армянином» или тот воспользовался его фокусничеством. Неясна сама личность этого таинственного «армянина», а также роль прекрасной «гречанки», то ли союзницы, то ли жертвы тайных сил, которые ее и погубили, о чем мы узнаём из десятого и одиннадцатого писем барона фон Ф*** к повествователю.
Замысел «Духовидца» возник в 1786 году и развивался, как уже говорилось, параллельно работе над «Дон Карлосом». В это же время создаются «Философские письма» — результат переписки Шиллера с его ближайшим другом Готфридом Кёрнером. И в этих письмах мы находим обсуждение духовного кризиса, переживаемого человеком на исходе эпохи Просвещения, — утраты оптимистического мировосприятия, крушения прежних идеалов, потери почвы под ногами, что по-своему отразилось и в проблематике «Дон Карлоса», и в судьбе принца из романа «Духовидец». В конце 1780-х годов Шиллер обращается к исторической науке и к ее преподаванию (в 1789 году благодаря Гёте он получает кафедру в Йенском университете). Одна из излюбленных идей Шиллера — нравственный смысл истории, взаимоотношения властителя и народа, нравственное право монарха на власть. Это помогает увидеть еще один важный аспект замысла «Духовидца», а именно проблему человека, который недостоин власти. Принц у Шиллера возмущается родственником, преградившим ему путь на престол: «Разве вы поклонились бы ему на улице, если б судьба не сделала его вашим господином? Клянусь Богом, великое дело носить корону!» (с. 80 наст. изд.). Однако эти слова можно отнести и к нему самому. Противоположный образ — образ правителя, достойного быть царем независимо от происхождения, будет создан поэтом позже, в также оставшейся неоконченной трагедии из истории русской Смуты «Димитрий» (1805). В появившейся через двадцать лет трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» присутствует тот же самый вопрос, который ставят перед нами Шиллер и принц из «Духовидца»: что должно лежать в основании власти — сакральность титула, трона или человечность и сила духа?
Работа над романом шла нелегко, хотя появление отрывков из него в журнале «Талия» (1787, книжка 4; 1788, книжки 5 и 6; 1789, книжка 7) было встречено с большим интересом. А Шиллер то приступал к роману, делясь мыслями о нем с Г. Кёрнером и культурологом И.-Г. Гердером, с которым обсуждал философскую сторону замысла, то бросал перо, раздраженно сообщая другу: «Проклятому “Духовидцу” я до сих пор не могу придать интереса; какой демон внушил мне мысль о нем!» (письмо к Г. Кёрнеру от 6 марта 1788 года)[326]. И в другом письме (от 17 марта): «“Духовидец”, над продолжением которого я сейчас работаю, подвигается плохо; плохо, и я ничего не могу поделать: мало бывает занятий <...>, при которых так сознавал бы преступную трату своего времени, как при этой пачкотне. Но за нее заплатят <...>»[327].
Поэта тревожит отсутствие продуманной до конца фабулы, необходимость отдавать в печать куски незавершенной рукописи и, так сказать, на ходу плести сюжет далее. Спешка и мысли о гонораре (совсем небогатый поэт постоянно нуждался в деньгах) мешают творчеству. Шиллер рассказывает Кёрнеру. «<...> над продолжением “Духовидца” мне пришлось больше поломать голову, чем над началом; нелегко было внести план в произведение, его лишенное, и тем снова связать множество разорванных нитей» (письмо от 15 мая 1788 года)[328].
Шиллер высчитывает, сколько еще книжек «Талии» можно будет снабдить «Духовидцем» и насколько велико должно быть отдельное издание романа, включая развязку. «Это издание, — пишет он Кёрнеру 1 октября 1788 года, которое составит едва ли меньше двадцати пяти листов (для такого количества у