<...> и что же такое жизнь отдельного человека в сравнении с великой целью?» (с. 122 наст. изд.)). Союз не терпит чувствительности и гуманизма, он требует лишь полного подчинения себе личности, даже предпочитая тех, кто запятнал свою совесть, — такими легче управлять («Задуши родного отца, воткни любящей сестре в грудь кинжал — и мы примем тебя с распростертыми объятиями» (с. 133 наст. изд.)). Своей тотальной непримиримостью в отношении существующих порядков Незнакомцы напоминают революционеров-тираноборцев, как раз в эти годы торжествующих победу во Франции, где в январе 1793 года был казнен Людовик XVI («Наши предки дали нам монархов, мы же требуем свои права назад и учреждаем над ними еще более высокий суд» (с. 136 наст. изд.)).
Едва ли сам Гроссе создал эту ядовитую смесь из идей и методов, которые приписывались иезуитам, из практики и лозунгов якобинцев, из слухов о замыслах масонских лож и мистических сект вроде иллюминатов. Он лишь чутко уловил то, что тогда, как говорится, носилось в воздухе, и его роман можно считать историческим свидетельством зарождения в эпоху Просвещения той опасной, античеловеческой идеологии, которая получит впоследствии название тоталитаризма. Ее, как мы знаем, гениально обличит Ф.М. Достоевский в романах «Братья Карамазовы» («Легенда о Великом инквизиторе») и «Бесы». Но, к сожалению, это обличение не отменило идею насильственного переустройства человеческого общества, вновь расцветшую пышным цветом в 20-м столетии.
Власть Незнакомцев распространяется в романе даже на мир духов. При помощи модного во времена Гроссе понятия «естественной магии», т. е. владения природными энергиями, а также благодаря ловким фокусам они подсылают к повествователю некое привидение — «гения» по имени Амануэль, соединяющего в себе роли наставника, охранника и шпиона. Этот призрак дал название роману, хотя в заглавии сем есть скрытый смысл: спасительницей и «гением» героя оказывается в конце концов любящая жена.
Соответственно традициям XVIII века, которые надолго закрепились в развлекательной, тривиальной литературе и драматургии (дамский роман, детектив, мелодрама), в романе Гроссе присутствует, хотя и в скрытом виде, назидательная идея.
Речь идет не о становлении и воспитании души в том глубоком смысле, какой придавал этой теме Гёте в романе «Годы учения Вильгельма Мейстера», над которым он работал именно в это время, или Жан-Жак Руссо в своем «Эмиле». Но герои «Гения» проходят испытание на нравственную стойкость. Благородный дон Альфонсо, дядя повествователя, хочет укрепить душу племянника, действуя через тайное общество, однако тот справляется сам, да еще и разоблачает коварство Незнакомцев «в самой сердцевине их обиталища» (с. 87 наст. изд.), как сказано в предисловии к роману.
Но сила романа К. Гроссе заключается не в моральной идее, а в увлекательном сюжете, который то замедляется, то вновь устремляется вперед от одной эффектной сцены к другой, еще более пугающей, интригующей или трогательной, и не в последнюю очередь — в талантливом слоге, живом, красочном, сочетающем книжную речь с выразительным разговором, местами, правда, не без модных сентиментальных клише и броской лексики на грани вкуса, но всегда увлекающем читателя. Гроссе принял во внимание опыт прозы Виланда, Гёте и Шиллера, успех первых немецких психологических романов-биографий «Жизнь шведской графини фон Г.» (1746) Х.-Ф. Геллерта и «Антон Рейзер» (1785—1790) К.-Ф. Морица, достижения мастера словесного пейзажа, швейцарского автора идиллий С. Геснера.
Описание тайн и преступлений, внесенное в большую литературу Ф. Шиллером и английским готическим романом, привлекло к себе широкую читательскую аудиторию. Немецкая периодическая печать откликнулась в 1790-х годах на роман Гроссе восемью рецензиями, не считая откликов в английской прессе. В Лондоне, в 1796 году, появились сразу два английских перевода романа — Дж. Траппа и П. Уайла. Второй из них, опубликованный под названием «Ужасные тайны» («Horrid Mysteries») (этот титул сохранен и в двух изданиях XX века — 1927-го и 1968 годов), был невероятно популярен в Англии и входил в круг чтения таких писательниц, как Джейн Остин и Мери Шелли. Можно сказать, что Дж. Остин особым образом «маркировала» творение Гроссе, включив его в своего рода «список обязательной литературы», который героиня ее романа «Нортенгерское аббатство», мисс Торп, зачитывает своей менее искушенной подруге. Наш роман попадает в весьма показательное окружение канонической английской готики: «Удольфские тайны» и «Итальянец» А. Радклиф, «Замок Вольфенбах» и «Таинственное предостережение» миссис Парсонс, «Клермонт» Р.-М. Рош, «Чародей черного леса» П. Тойтхольда, «Полуночный колокол» Ф. Лэтема и «Рейнская сирота» Э. Смит. Оставляя в стороне вопрос об отношении Дж. Остин к готической традиции, отметим лишь тот факт, что роман Гроссе — единственный немецкий (в отношении «Чародея черного леса» высказываются сомнения), однако в английском литературном сознании он прочно ассоциируется с национальной готической традицией.
Вполне возможно, что «Гений» был замечен читающей публикой и в других западноевропейских странах, хотя мы не располагаем такими сведениями.
Зато мы знаем, что в России роман читали. Правда, в нашей стране «Гений» так никогда и не был полностью переведен. А случись такое, роман едва ли смог бы пройти через цензуру. В нем фигурируют сцены, которые тогда можно было счесть за неприличные, и, что еще важнее, это, в общем, роман без Бога, более того — обыгрывающий гностическую тему «тайного знания», к которой Церковь всегда относилась отрицательно. Отрывок из романа, а именно тот самый эпизод нечаянного свидания в лесу и тайного судилища, о котором мы упоминали, перевел в начале XIX века молодой литератор Яков Иванович де Санглен (1776—1864)[335], человек неясного, возможно, аристократического происхождения — из французского дворянства. Впоследствии Санглен сделал совсем другую, не литературную, но весьма головокружительную карьеру — стал во главе тайной полиции при Александре I. Авантюрное начало было свойственно, как видим, не только Гроссе, но и его переводчику. Оценку переводу и личности переводчика дал В.Э. Вацуро в своем замечательном исследовании истории готического жанра в России[336]. Приметным вкладом Я. Санглена в историю русской литературной и общественной жизни стали его мемуары. Впрочем, составляя эти свои «Записки», которые охватывали период русской жизни с 1796 по 1831 год, Санглен представил себя там как попавший в реальные исторические обстоятельства персонаж готического романа — доблестный рыцарь, борющийся с происками явных и тайных врагов, а также с перипетиями судьбы. Этот образ — пишет В.Э. Вацуро — «<...> как факт литературного сознания <...> был сколком с героев Шиллера и его подражателей»[337]. По мнению этого исследователя, «Гений» К. Гроссе — типичный вариант готического романа и романа о тайных обществах[338]. Поэтому он и привлек внимание Санглена, который сам был склонен к сюжетам такого рода. Его «Записки» — «уникальный случай усвоения немецкого Geheimbundroman (романа о тайных обществах. — Р. Д.) путем растворения его в мемуарном повествовании»[339].
Соглашаясь с тем, что К. Гроссе многим обязан готической прозе, примем также во внимание, что он вносит в свой роман самые свежие веяния эпохи. В предисловии к четвертой части автор пишет, что хотел бы не только понравиться публике, но и растрогать ее. Возможно, Гроссе даже вступает в полемику с Шиллером, который в своем «Духовидце» был далек от какой-либо чувствительности. Герой-повествователь в романе «Гений» гораздо более стоек по отношению к духовным соблазнам, чем вечно сомневающийся шиллеровский принц.
В том же запоздалом предисловии Гроссе от имени своего персонажа обращает внимание читателей на достоверность изображенных лиц и событий. Они заслуживают душевного интереса, это — «памятник моим дражайшим друзьям», в котором присутствуют «черты собственного характера», и вообще «многие картины в этой истории срисованы с натуры» (с. 310 наст. изд.). Конечно, такие уверения — скорее всего, литературный прием, но они показательны — Гроссе стремится достучаться до читательского сердца, вызвать сочувствие к своему авторскому «я» (начало культуры романтизма: личность автора выступает на передний план!) и к созданным в романе лицам. «Чтобы описать все те чувства, которые я хотел видеть в своих героях, — пишет он, — я должен был часто создавать совершенно новый язык, и все же часто мне не удавалось выразить себя вполне, и я уже почти желал сжечь написанное» (с. 311 наст. изд.). «Не думаю, — скромно рассуждает писатель, — что мне было по силам дать образец совершенного романа, но гляжу теперь с удовольствием на творение моих сладчайших часов, в которое я вложил всю душу» (с. 310 наст. изд.).
В этих словах — и дань модной сентиментальности, и косвенное желание оправдать себя как литератора перед теми, кто знал о его мистификациях и сомнительных похождениях, и сознание своего литературного дара. Возможно, хлопоча о том, чтобы публика обратила внимание на его героев и на достоверность их характеров, Гроссе преследовал собственные, как сказали бы теперь, рекламные интересы — расширение круга потенциальных покупателей его книг. Но история литературы убеждает нас в том, что эти герои действительно увлекли молодежь. Фигура неунывающего и «непотопляемого» молодого человека, переламывающего несговорчивую судьбу, — это ведь был «бренд» эпохи, в которую ровесник Гроссе и его героя, честолюбивый и талантливый бедняк-корсиканец Буонапарте, стал вершителем судеб Европы. Казалось, еще немного — и любой молодой талант сможет подчинить себе и фантазию, и реальность. Будущий крупный прозаик и драматург немецкого романтизма Людвиг Тик в 1792 году в восторге читает вслух своим друзьям роман Гроссе и весь захвачен его ужасами. Девятнадцатилетний Эрнст Теодор Амадей Гофман пишет другу в 1795 году: «Это был превосходный вечер, когда я читал последнюю часть “Гения”, — моя фантазия пировала,