– Кеннел…
Переведя дух, я замечаю, что дверь в комнату открыта. Август лежит у моих ног и щекочет пятки мягкой шерсткой. Я прижимаю ноги к груди, скручиваюсь калачиком. Я могла бы прогнать его, но не хочу. Его глаза светятся во мраке комнаты. Впервые за долгое время он позволяет себя погладить.
– Ты тоже его видел?
Он поворачивается вокруг своей оси и укладывается под боком.
– Но только сегодня, – с напускной строгостью говорю я.
Утром заставляю себя позавтракать, чтобы желудок не сводило от голода, когда я верну ясность мысли. До женского дома мы с Молли добираемся в полной тишине. Я пытаюсь уловить ее эмоции, понять, о чем она думает, но мысли нетерпеливо разбегаются и выпрыгивают из головы, бесследно исчезая.
Солнце палит с самого утра, поэтому поливать грядки нужно чаще и обильнее. Мы отправляемся за водой к колодцу, набираем столько, сколько можем унести. От тяжести ведер ноют руки и спина, но жаловаться нет смысла – выполнять иную работу я пока не способна. Голова идет кругом. Необходимо нарезать и укоренить черенки ягодных кустарников.
– Уже полуодревесневшие. Идеальны для размножения, – говорит миссис Тэрн, встревая между мной и Сарой. Я не уверена, что речь идет только о побегах.
Пока Хелен работает в доме, миссис Тэрн – наша староста, по сути надзиратель. Она запрягает нас, как лошадей, и погоняет до остервенения, пока кто-нибудь не свалится в обморок – тогда она остывает, но ненадолго.
Мы с Сарой работаем на соседних грядках последние две недели – она неприхотлива и молчалива, выполняет все, что скажут. Сначала я недолюбливала ее за это, а потом будто увидела себя со стороны – я выгляжу так же. Сара переехала сюда с мужем из-за того, что у них не получается зачать ребенка. Она молится в церкви о нем? Они думают, что святость общины и Доктора поможет им в этом? Они живут здесь уже два года, и детей у них все еще нет.
До обеда мы должны прочеренковать смородину, крыжовник, облепиху и жимолость. Черенковать, пасынковать, выкапывать – три кита июля, которые к концу месяца превратят мое тело в жилистое или мертвое. Как повезет.
Хоть Доктор и позволил оставить часы, на запястье я их не ношу – женщины в общине косо смотрят. Считается, что это исключительно мужской атрибут. Прячу их в карман юбки и достаю украдкой, пока никто не видит. Но сегодня миссис Тэрн наблюдает с неуемной энергией, не спускает глаз, подгоняет.
– Поторопитесь, девочки! Господь не терпит праздности.
С замиранием сердца слежу, как высоко солнце поднимается над горизонтом – мне пора. Вызываюсь на пасынкование – единственная деятельность, требующая острого инструмента: ножнички поблескивают в руках. Принимаюсь за работу. Сердце ухает и падает в желудок, когда подушечка пальца скользит по лезвию – заточены на славу. Всего лишь порез. Я делала это и раньше, но не так. Я знаю свой ножик: как надавить, под каким углом, когда отпустить. Сейчас же нажму слишком сильно – прощай, жизнь, недостаточно – прощай, шанс. Срезаю лишние побеги и время от времени провожу пальцами по лезвию, приноравливаюсь, как пловец перед прыжком с трамплина.
Солнце уже высоко, если я не приду, он уедет без меня. Провожу по коже, и острые ножнички разрезают ее, как масло. Ослабляю нажим. Порез печет, горит, но он небольшой, не такой серьезный, как мне нужно. Сжимаю челюсти – еще раз по кровавой мякоти. Пульсация в висках переходит в рану, словно в ней сосредоточено сердце. Багровые капли орошают кусты и землю. Высвобождение.
Сара вскрикивает и зовет на помощь. Редкой толпой вокруг меня собираются женщины во главе с Тэрн. Для пущей убедительности я делаю вид, что теряю сознание.
– Поднять ее. Живо!
Меня берут под мышки и утаскивают в дом.
– Не хватало, чтобы девочки из оранжереи это увидели, – бормочет Тэрн. – Этак тут никто не захочет работать.
Они укладывают меня на скамью на кухне, скрывают порез обрезком ткани. Пока женщины суетятся, причитают, квохчут, я сажусь и мельком кидаю взгляд на часы. Только бы он не уехал без меня.
Хелен появляется в дверях, как ангел. В ней ни капли неуверенности. Я запихиваю часы глубже в карман. Сперва кажется, что, вся в белом, она приходит забрать меня на тот свет.
– Возвращайтесь к работе, – командует она непривычно строго. Женщины тут же рассыпаются по местам.
Хелен не задает вопросов, усаживается рядом, убирает лоскут ткани, закрывающий порез, и осматривает рану. Я резанула сильнее, чем хотела – рана кровоточит, пульсирует, и эта пульсация клокочет в висках. Хелен берет кувшин и ведро, промывает руку с мылом. Печет, но я не подаю виду, сосредоточиваюсь на ее серьезном взрослом лице. Она вскакивает и достает из верхнего шкафчика бутылочку с прозрачной жидкостью.
– Спирт, – объясняет она и наливает немного в чашку, разбавляет водой и протягивает мне. – Не повредит.
Я выпиваю залпом. Не верится, что раньше я делала это каждый день. Тепло быстро расходится по телу, боль и пульсация не исчезают, но приглушаются, словно кто-то убавил звук радио.
Хелен смачивает чистым спиртом кусок ткани.
– Не бойся, я обработаю вокруг.
Я и не боюсь. Если бы я знала, где она хранит эту бутылочку, то точно вызвалась бы на кухню.
– Не дергайся, иначе будет больно.
Она обрабатывает рану.
– Понадобится шов.
Время! У меня нет на это времени.
Хелен зажигает свечу, берет иглу и раскаливает ее на огне, сгибая, пока она еще горячая в форме полумесяца.
– Не смотри. Я сделаю все как можно быстрее.
Крепко зажмуриваюсь. Игла входит в кожу. Покалывает. Щиплет. Кровотечение начинается с новой силой – капли падают на мою юбку, рисуя на ней причудливо жуткий узор.
– Не смотри! – приказывает Хелен.
Я отвожу взгляд.
Игла совсем тоненькая – я видела, но ее вводят в кожу, и она точно увеличивается в размерах. Сжимаю челюсти. Быстрее, быстрее, быстрее… Покончим с этим. Все расплывается и тает. В проходе кухни появляется Сид Арго. Впервые за столько лет я вижу его лицо. Он ни зол, ни грустен и даже ни печален. Он как будто бы здесь, но его нигде нет. Его нет. Этот взгляд ранит меня. Пытаюсь привстать, но Хелен цепко хватает за руку.
– Не двигайся.
Жду. Тишина и пустота спрессовывают боль – я заталкиваю ее вглубь. Если я сдамся сейчас, все будет кончено.
– Все? – спрашиваю я, когда Хелен оборачивает руку импровизированной повязкой из льна.
– Нет. Придется каждый день осматривать рану.
Боль. Так просто. Боль – и Сид Арго передо мной. Если она нужна, чтобы его видеть… что же от меня останется?
– Хочешь чего-нибудь? Воды, чая?
Чая? Я обращаю на нее недовольный взгляд. Не могу простить ей того вечера, когда она опоила меня.
– Ох, Флоренс, – она берет мое лицо в свои руки и прижимает к груди.
Я зла, ужасно зла на нее, но мне так больно, что я не сопротивляюсь. Слушаю, как мерно бьется ее сердце.
– Сегодня с тебя хватит, – говорит она, нехотя отстраняя от себя. – Можешь идти домой. Если хочешь, отпущу Молли тебя проводить. Она в детской, присматривает за малышами.
– Нет, не надо. Не говорите ей.
Я покидаю женский дом через главный вход. Улицы пусты, но кажется, что за мной следят из-за каждого дерева. Перехожу дорогу и скрываюсь в лесополосе, надеясь, что деревья спрячут от любопытных и осуждающих глаз, которые существуют лишь в моей голове.
Даже в тени крон невыносимо жарко: не шелохнется ни листик, ни травинка – не удивлюсь, если кто-нибудь свалится в обморок. Воздух тягучий, тяжелый, проникает в легкие и оседает, не позволяя вздохнуть полной грудью. Перехожу на бег, но не выдерживаю долго – дыхание хрипит в ушах. Тропка заросла, и корни деревьев не видны. Подол юбки цепляется за ветки, поднимаю его. Рука пульсирует, печет, накатывает слабость, но я не сбавляю хода. Не прощу себе, если ничего не выйдет. В лесу тихо, где-то вдали слышны трели птиц.
Быстрее. Быстрее. Быстрее.
Чем сильнее я себя подгоняю, тем медленнее иду. Смотрю на часы – я опоздала почти на двадцать минут. В туфли забиваются мелкие камешки и ветки, натирают ноги, но я не останавливаюсь.
На площади я передвигаюсь перебежками от здания к зданию. Тени здесь не найти. Блузка промокает, как и моя повязка на внутренней стороне ладони. Нечем дышать, я опираюсь на стену, чтобы не упасть. Затылок, как разогретая сковорода. Я рухну на землю, если сейчас же не окажусь в тени.
Машина Кеннела, как мы и условились, ожидает у заколоченного здания, которое я знала как «Пирожки». Черная «Шевроле Камаро» из прошлого века блестит на солнце – слабая, но все же ниточка с внешним миром. Я залезаю в багажник, и Кеннел заводит двигатель, вибрация отдается по всему телу. Внутри жарко, как в печке. Сто градусов[26] на улице превращаются во все сто двадцать в багажнике. Пряди липнут ко лбу. Я приподнимаюсь, хватаю ртом воздух. Сердцебиение слегка унимается, но в висках стучит.
Дороги в Корке оставляют желать лучшего – я ощущаю телом каждую кочку и дыру, особенно сильно трясет на поворотах. Он так не гнал бы, если бы я не опоздала. Цель – не скончаться в духоте багажника – к чему мелочиться? Умерщвление плоти. Но физические неудобства ничто по сравнению с той душевной немотой, ужасом и оцепенением, которые настигли меня этой ночью.
Человек может привыкнуть к чему угодно, и я привыкаю. Размеренное урчание двигателя и тишина кругом успокаивают. Впадаю в дрему, но, когда машина замедляет ход, настораживаюсь. Перестаю дышать, когда Кеннел останавливается. Сглатываю. Сердце падает в район желудка, я вытираю лоб, покрывшийся влажной пленкой. Закрываю глаза, зажмуриваюсь и сжимаюсь. Исчезнуть бы, превратиться в невидимку.
Кеннел выходит из машины и с силой хлопает дверцей – это движение отдается по всему телу, и оно неспроста – он пытается привлечь мое внимание, предупредить об опасности. Прислушиваюсь к его шагам, но едва улавливаю. Тишина: ни шепота деревьев, ни журчания воды.