Спасибо. И прости.
Видят высшие силы, я не хотела вмешивать Филла во все это. Прежде чем закрыть окно, я показываю его Кеннелу.
– Знаешь, что это такое? – без тени шутки спрашиваю я.
Он сводит брови к переносице.
– Почтовый ящик. Может, я и не пользуюсь техникой последние годы, но я не принадлежу к обществу луддитов[28].
– Запомни имя этого человека, – я выделяю его курсором, – теперь наша судьба в его руках.
13
Когда мы покидаем библиотеку, между мной и Кеннелом снова повисает напряжение – тяжелое, жгучее, томительное – такое сильное, что я ощущаю, как бьется венка на лбу, как крылья бабочки. Он проходит вперед и открывает передо мной дверцу.
– Думаешь, я не могу сделать это сама? – огрызаюсь я.
– Садись, Флоренс.
Какое-то время мы едем молча. Он следит за дорогой, я стараюсь не следить за ним. Все, что есть в нем, привлекает меня, и это глупо отрицать. Но я не хочу, чтобы меня это привлекало. Мне нельзя терять голову. Мне нравится сохранять ясность ума. Нужно найти способ раз и навсегда отвратить себя от него. Он – правая рука Бога, помогает ему поддерживать в мире тот порядок, который я презираю. Он – правая рука Доктора, помогает ему поддерживать в Корке тот порядок, который так или иначе погубил Реднера, погубил моего Сида. Почему он помогает мне? Пытается что-то выведать? Хочет заглушить чувство вины? Вряд ли он скажет правду. Все эти мысли разлетаются в прах, когда он поворачивает голову и смотрит проницательным взглядом. Это ненормально – быть одержимой кем-то едва знакомым так сильно. Это больше чем тяга, больше чем симпатия, больше чем увлечение, больше чем страсть. Безумие, безумие, совершенное безумие. Что-то дикое, всемогущее, неукротимое. Это похоже на… веру. Это не имеет никакого смысла!
Я любила Сида Арго детской любовью, бескорыстной, застенчивой, чистой. В его присутствии трепетало сердце и душа. Кеннел же… В его присутствии трепещет что-то нечеловеческое – животное и такое опасное, что по венам пробегает огонь. Он тоже чувствует это? Для него это не в новинку. Наверняка многие женщины из тех приходов, где он служил, пускали на него слюни. Я не стану одной из них. Не стану? Тогда зачем я раз за разом вспоминаю, как он коснулся моего подбородка? Я до сих пор ощущаю его пальцы на лице.
– Зачем ты это сделал?
– Что – это? – тут же отзывается он.
– Коснулся меня.
– Извини, – вкрадчиво говорит он. От тона его голоса по телу пробегают мурашки. – Я не должен был позволять себе этой вольности. – Он проводит языком по пересохшим губам, и я невольно представляю, как могла бы сделать то же самое. Отвожу взгляд. – Мне просто очень хотелось этого. Прости, если этим я оскорбил тебя.
– Не прикидывайся. Ты знаешь, что не оскорбил.
Мы переглядываемся.
– У меня уже есть женщина, Флоренс. Имя ей – церковь Святого Евстафия.
Я усмехаюсь.
– Я не претендую на место в твоем сердце.
– А в моей постели?
Я бросаю на него взгляд, полный острого, напускного негодования. Живо представляю эту сцену: дыхание на щеках, губы на шее, руки на бедрах…
– Прости за эту скабрезность. Наверное, я перегрелся на солнце и говорю несусветную чушь. В церкви, где я веду службы, очень жарко.
– Ты бы стал миллионером, если бы тебе давали цент за каждое извинение.
– Я не хочу ранить тебя.
– Ты не можешь ранить меня этим.
Это признание выводит его из равновесия.
– Зачем ты проводишь службы в чужой церкви? – продолжаю пробивать его броню.
– Йенс считает это хорошей идеей. Рождаемость падает – Корк вымирает. Нам нужна свежая кровь.
– Ты тоже так считаешь?
– Да.
– Правда?
– Я не говорю, что мне это нравится, но я не могу не признавать очевидного.
– Ты заманиваешь отчаявшихся людей в общину, таких же, как Сара и ее муж. Играешь на их чувствах, их боли.
– Я никого не обманываю, если ты об этом. Я говорю им все как есть, – они сами принимают решение.
– Ты рассказываешь им о школе, книгах, о том, что их дети будут не способны составить конкуренцию никому во внешнем мире?
– В том и суть, Флоренс. Они устали от внешнего мира и хотят сбежать. Тебе ведь иногда тоже этого хочется.
– Ты пытаешься обратить меня в свою веру?
– О нет! Ты не одна из нас. К вере нужно прийти или не прийти. Я не могу заставить людей верить, но могу рассказать, во что верю сам.
– Во что же ты веришь? В Бога? Во всесильного мужика на небе, который управляет всем и вся? Которому нужны жертвы и подаяния и который не терпит малейшего неповиновения?
– Я вижу это иначе.
– Как же?
– Вера – это не только Библия, церковь и молитвы. Это внешние проявления, и они не так важны. Главное – это любовь. Бог есть любовь. Вера есть любовь – к себе и миру. Способность и желание оставаться живым, не покрываясь коркой льда. Любовь движет всем, что мы видим.
– Не думала, что ты опустишься до таких банальностей.
– Я никогда не был оригиналом.
– Где же здесь любовь? Ты прогибаешься под Доктора, чтобы получать жалкие подачки. Живешь в общине людей, которые упиваются прошлым. Ты не любишь их и не можешь им помочь.
– Я люблю их. Я давно сбежал бы, если бы не любил. То, каким ты видишь Корк, – отражение моей многолетней работы и любви. Я двигаюсь медленно, но двигаюсь. От Йенса не избавиться, не сейчас, но я пытаюсь усмирить его. Не хочу хвастаться, но, если бы не я, Корк стал бы адом на земле. Я отдаю жизнь этому городу. Я не заслуживаю тех обвинений, которые ты мне предъявляешь.
В эту минуту я словно слышу Патрика. Приоткрываю окошко, чтобы не потерять сознание. Такие мужчины, как Патрик, как Кеннел, погубят меня. На миг перед глазами все плывет. Монастырь. Аббатство, ради которого мать когда-то оставила нас с Робертом. Ее сердце бьется неподалеку. Я была здесь слишком много раз, чтобы забыть.
– Что там?
Я поворачиваюсь.
– Там?
Его глаза сужаются.
– Это слишком сложно, – качаю головой.
– Уверен, я справлюсь.
– Прошлое.
– Ты сделала это из-за прошлого или настоящего? – он кивает подбородком на мою забинтованную руку.
– У меня не было вариантов.
– Были. Но ты выбрала этот.
Я замолкаю. Он тоже. Его красивое сосредоточенное лицо успокаивает и в то же время заставляет трепетать – хватит смотреть на меня, черт! Это самый длинный путь, который когда-либо приходилось преодолевать: хочу, чтобы он скорее закончился и чтобы не закончился никогда.
– Флоренс…
– Да?
– Нет, ничего.
Я не решаюсь спросить, что у него на уме, – это погубит нас обоих.
Прежде чем мы въезжаем в город, я прячусь в багажник – потею, задыхаюсь, но я жива. Кеннел останавливается на площади у кафе, которое когда-то называлось «Пирожки», хотя пирожков там никогда не продавали. Он поднимает дверцу, и я сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Я должна бежать, скрыться в лесу и больше не приближаться к церкви Святого Евстафия. К нему.
– Будь аккуратна, ладно?
– Ты же знаешь, что я не ребенок.
– Пытаюсь позаботиться о тебе.
– Почему?
– Потому что ты мне не безразлична.
– У тебя уже есть женщина, Кеннел. Имя ей – церковь Святого Евстафия.
Он подается ко мне. Его дыхание на моей коже. Хочется дотронуться. Я должна противиться, но не могу.
– Уходи, Флоренс, прошу.
Он не просит – молит, и уйти становится в тысячу раз сложнее. Это не должно быть так сложно. Стальные глаза оказываются так близко, что я могу рассмотреть в них десятки оттенков. Он едва не касается моих губ. Тело немеет, еще миг – и я почувствую его, но вдруг в груди что-то колет – предостерегает меня.
Я срываюсь с места и уношусь прочь.
14
Страх затмевает боль – вернувшись домой, я в очередной раз в этом убеждаюсь. В груди ноет, рана под повязкой горит и пульсирует, словно второе сердце бьется под кожей.
Молли вылетает из кухни и недовольно смотрит на меня.
– Где ты была?
Я шумно сглатываю. В голове гулко и пусто.
– Почему ты не в женском доме?
– Хелен сказала, ты поранилась. Я хотела помочь.
– Мне стало душно в доме, и… я решила пройтись.
– На улице пекло!
Я вспотела, волосы липнут ко лбу и шее. Стоило сочинить что-то правдоподобное, пока я бежала через лес, но мысли были заняты Кеннелом. Его губы почти коснулись моих. Флоренс Вёрстайл, тебе не пятнадцать! Когда ты начнешь думать головой?
Черт бы его побрал! Хотя его это скорее порадовало бы.
– В доме слишком тихо.
Молли знает, что я лгу, на ее переносице залегает морщина. Я подхожу ближе и притягиваю ее к себе, она не сопротивляется, но и не тянется ко мне.
– Все, что я делаю, я делаю ради тебя, – шепчу я ей на ухо, – запомни это.
– Ты вся мокрая, – недовольно говорит она и отстраняется.
– Прости.
Молли как никогда серьезна.
– Ты можешь мне сказать. Я уже взрослая.
– Я была в церкви.
Теперь Кеннел – сердце церкви Святого Евстафия, так что в какой-то степени это правда.
– В церкви?
Я киваю, и ее лицо смягчается.
– Ты видела преподобного?
– Нет. Его не было.
– Да, сегодня среда. Он ездит в город по средам.
Мы проходим на кухню. Она наливает стакан воды, ставит передо мной и усаживается рядом.
– Тебе нравится преподобный?
– Что ты имеешь в виду?
Она пожимает плечами, уставясь в одну точку.
– Он очень хороший человек. Ты так не думаешь?
– Я его совсем не знаю.
– Но иногда… – она мотает головой, отгоняя мысль.
– Продолжай.
– Я не должна.
– Я никому не расскажу.
– Иногда я чувствую в нем что-то – в преподобном Патрике этого не было.
Я замираю от того, как тринадцатилетний ребенок обличает мои тайные мысли в слова. Патрик был посланником Господа, что бы он ни делал, в нем присутствовали стать и благородство. Кеннел, несмотря на то, что он говорит, похож на посланника дьявола. В нем есть что-то нечеловеческое, животное, и порой оно проглядывает из-под крепко натянутой маски. Это пугает и притягивает, вынуждает представлять себя в его объятиях.