– Она пробовала терапию?
– А ты?
Мне ставили разные диагнозы: посттравматическое стрессовое, депрессивное, тревожное, обсессивно-компульсивное расстройство – полки в ванной заставлены антидепрессантами, транквилизаторами и нейролептиками – я больше не принимаю их. Может, стоило бы? Я ходила на терапию и в группу для людей, страдающих посттравматическим расстройством. Им помогало. Я видела, как они сменяли друг друга, и хотела верить, что им помогло. Но не все шрамы можно залечить. Некоторые из них слишком глубоки. Даже для слез. И не все сломанные системы подлежат восстановлению. Я не подлежу. Единственное, что помогает, – это работа, алкоголь и воспоминания о прошлом. Но так как сейчас в арсенале только последнее, я вишу на волоске от того состояния, из которого вылезала годами после смерти Сида. Кеннел не должен знать о нем. Я стану более уязвимой, если он узнает.
– Если мне удастся спасти Молли, я буду счастлива и здорова. В той степени, которая мне доступна. Но речь не обо мне. Мы не должны говорить обо всем этом дерьме из моего прошлого.
– Мы в доме Господнем, Флоренс, – по-отечески журит он.
Я закатываю глаза.
– И ты хочешь, чтобы мы поговорили обо всем этом дерьме из моего прошлого?
– Мы в доме Господнем, преподобный, – подначиваю его я. – Так что было дальше?
– Она отказывалась от терапии. Когда-то она сидела так же, как и ты, по ту сторону и грозилась выброситься из окна, если боль не отпустит. До этого она пыталась уйти из жизни два раза. Я понимаю, это было неверным решением. Но тогда я верил, что моя тяга поможет облегчить ее боль…
– И это помогало?
– Да. Когда я бил ее, было больно, но не ее душе. Она нуждалась в физической боли, думала, что заслуживает ее. Но в итоге я просчитался и нарушил самое важное правило.
– Какое?
– Причинять боль – не вред.
– Разве есть разница?
– Боль – это синяки, кровоподтеки, шрамы – внешние проявления. Вред – оставлять синяки, кровоподтеки и шрамы душевные.
– Каким же образом ты нанес ей вред?
– Сделал зависимой от боли. И…
– И?
– Она влюбилась. Когда все вскрылось, я испытал облегчение в какой-то степени.
– Ты не мог это прекратить?
– Не хотел, но должен был.
– Почему?
– Потому что мне нужно было причинять боль.
– Тебе нравится насилие?
– Это неверный вопрос.
– Какой же верный?
– Это было моей сутью. Такой же, как твоей – неверие.
– Ты делал это только с ней?
– Нет.
– Ты причинял боль ради… удовольствия?
– Да.
– Значит, тебе нравится насилие, – заключаю я.
– Оно мне не нравится, но моей темной стороне – да. Она требует его.
– Ты ей потакаешь?
– Уже нет.
– Почему?
– Я никому не могу помочь таким образом. В итоге все становится только хуже. Я причиняю вред. Это отдаляет меня от Бога, от того представления о Боге, в которое я верю.
– Любовь, да? Но порой насилие и есть любовь, если обе стороны согласны и нет никаких препятствий…
– Но они были. Ее состояние и ее возраст – серьезные препятствия: она не знала, что творит, и не была к этому готова.
– Ты понимал это тогда?
– Нет.
– Но сейчас понимаешь. Ты хочешь к этому вернуться?
– Я не вернусь.
– Почему?
– Ты не знаешь этого, но насилие очень важный аспект моей жизни. Моя мать была жертвой насилия.
– Как это произошло?
– Это произошло за семь месяцев до моего рождения.
Этим заявлением он словно наступает ботинком мне на грудь и одновременно сдавливает шею.
– Как ты узнал об этом?
– Она мне рассказала. Она ненавидела меня за то, что была вынуждена родить. Ее родители не признавали аборты, а она была слишком молода, чтобы иметь слово.
– Кеннел, мне… мне так жаль.
– Это пугает тебя?
– Нет.
– Нет? Существуют же какие-то рамки нормальности.
– Я видела не меньше насильников и убийц, чем ты. Нет никаких рамок нормальности.
– Но закон есть. И тебя пугает, что я совершал насилие над женщинами.
– Ты великолепен в своем деле, Кеннел. Но ты не можешь внушить мне страх, который я не испытываю. Я не боюсь.
– Почему?
– Это не было насилием. Я уверена, они сами хотели этого.
Потому что я тоже этого хочу.
– Но это не значит, что я не нанес им вреда.
Он умолкает. Внутри все натягивается. Я упаду в обморок или взлечу – в зависимости от того, что он скажет дальше.
– О чем ты подумала, когда увидела меня впервые?
– Что ты божество.
– Это второе, а первое?
– Что ты посланник дьявола. Но это не так.
– Откуда ты знаешь?
– Ты примкнул бы к Доктору, если бы это было так.
– Дело не в нем. Не только в нем. Это во мне. Оно привлекает тебя, но это опасно.
– Почему?
– Потому что каждый день я борюсь с собой, со своей природой. Я произвожу впечатление сильного человека, но это не так. Я несу свой крест, но не знаю, как долго протяну. Ты решила, что я посланник дьявола, – уверяю, Флоренс, твое первое впечатление было правильным. Все, что я совершаю, – жалкие попытки избавиться от вины.
– Я больше не виню тебя. – Я запускаю пальцы в решетку. Сердце скачет галопом, во рту так пересохло, что мне больно говорить, но я не могу не сказать: – Кеннел, ты… ты можешь сделать это со мной?
За стенкой тишина, а потом слышится скрип. Его тень пробегает по решетке и исчезает.
3
Здесь холодно и темно. И даже ряд серых надгробий не такой устрашающий, как вакуум, зловещая тишина вокруг. Что-то приближается, и оно может поглотить меня. Я прислушиваюсь, пытаюсь понять, откуда оно движется.
– Пойдем! – Сид хватает меня за руку и тянет через надгробия подальше от церкви. Его рука ледяная, но мне нравится. Подол платья и ноги в грязи, я продрогла и не ощущаю пальцев на ногах, но я с ним, и это все, что мне нужно. Почти все.
– Сид! Я…
– Молчи! – Он указывает пальцем в небо. – Он все слышит.
– Он? Бог, что ли?
– Говорю же, молчи – он услышит тебя. Он не должен знать.
– Да кто – он?
– Доктор, – это слово и то, как он его произносит – с настороженной, тревожной ноткой – вселяет благоговейный ужас.
– Ты знаешь его?
– Я знаю все, что знаешь ты. И немного больше.
Сид ведет меня в пристройку за церковью – я не сопротивляюсь. Я пошла бы за ним на край света, я пошла бы за ним в ад. И ниже.
Он толкает массивные двери, и мы оказываемся в пристройке. Раньше зал был заставлен скамьями и длинными столами. Теперь здесь пусто – дерево и голые стены, крест без распятого Христа. Внутри круга из свечей на коленях стоят существа (люди?) в светлых одеяниях, испачканных в крови, – не видно ни лиц, ни тел – лишь руки, прижатые ладонями друг к другу. Они в исступлении просят о чем-то у окровавленного креста, но слов не разобрать.
– Что они делают?
– Молятся. Вам принесли благую весть, но это дурно закончится.
– Почему ты не приходил ко мне? Почему оставил меня?
– Послушай…
– Сид.
– Прекрати! – он с силой дергает меня за руки, пытаясь привести в чувство. – Я не вернусь. Не могу! Этот мир мне не принадлежит. Ты должна оставить попытки найти меня. Ты должна оставить этот город. Он лжет.
– Он помог нам встретиться, разве ты не рад?
Он прижимает меня к себе и целует холодными губами в лоб.
– Прошлое – заброшенный дом. Нет смысла к нему возвращаться.
Он тянет меня в середину зала, где стоит огромная чаша, похожая на купель для крещения.
– Зачем это? Зачем это, Сид?
Она заполнена водой до самых краев. Он хватает меня за волосы и окунает в нее лицом. Я упираюсь в бортики, сопротивляюсь, но тщетно. И вот я уже полностью в воде. Мужские руки не позволяют вынырнуть, но это не руки Сида. Чужие руки. Слишком большие. У Сида никогда не было таких рук. Мужчина что-то говорит и продолжает давить на плечи, погружая меня глубже в воду. Его не победить, я знаю это, как и то, что планеты крутятся вокруг Солнца, но все же пытаюсь.
Безысходность. Смертельное чувство безысходности. Они все видят, но не помогут. Он всесилен и вездесущ. В груди печет, пылает, разрывает. Мне не удержаться. Он хочет моей смерти. И он ее получает. Погружаюсь на дно.
Сид!
Я просыпаюсь рывком и притягиваю к себе Августа, спящего в ногах. Он сопротивляется, мяукает, царапает руки, но мне нужно что-то живое. Бьющееся сердце под пальцами. Себя я живой точно не ощущаю.
Сид, забери меня к себе!
4
Посещение религиозных собраний – одна из важнейших частей инициации. Раньше их проводили в третий вторник месяца, теперь – каждую неделю. Все горожане, достигшие шестнадцати лет, включая женщин, собираются в пристройке за церковью. Развитие, но не то, которого мы хотели с Патриком.
Мы с Робертом покидаем дом на закате. Умирающие лучи солнца окрашивают небо в кроваво-красный цвет, они выглядывают из-за угла дома с фиолетовой крышей, будто врата ада. Кто бы из них ни появился, надеюсь, он утащит меня с собой.
Роберт был у Доктора – сегодня он не вернется в этот мир. Он берется за ручки дверей, окованных железом, и мы входим внутрь. Скрип старых петель. Оцепенение. Я погружаюсь в оцепенение, тихо и неумолимо. Зал освещают свечи, как в моем сне. Скамей нет, все стоят на коленях на полу и ожидают, пока Йенс возьмет слово. У каждого свое место, и Роберт тоже знает свое. Я устраиваюсь рядом. Он мужчина и мой отец. Я его собственность, пока на меня не предъявил права кто-то другой. У северной стены стоит огромный деревянный крест, но распятого Иисуса на нем нет. Они в поисках нового?
Йенс проходит уверенным шагом на импровизированную сцену у креста.
– Я очень рад, что вы пришли. Здесь нет места ни злу, ни бесам, ни дурным помыслам. Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна. Давайте начнем вечер с молитвы.
Он складывает руки в молитве, прижимая кончики пальцев к подбородку. Только он способен это сделать – коснуться себя и ни порезаться, ни обжечься. Я помню, какова его кожа на ощупь: твердая и холодная, но прожигает так, что кровь стынет в жилах.