– Какая же главная? Любовь к моему умершему брату?
Его слова приковывают меня к полу. Неосознанная, детская жестокость. На намеренную он не способен – не хватает опыта. Но бывает ли больнее? Разве что на кресте. За чьи грехи он вынуждает меня расплачиваться?
– Не говори со мной о нем. Не так.
– Я знаю, что ты видишь его, глядя на меня. – Он подходит ближе, загоняя меня в угол. – Мне столько же, сколько было ему, когда вы познакомились.
– Но я теперь гораздо старше.
– Это не имеет значения.
– Прекрати, пожалуйста. – Я зажмуриваюсь, закрываю лицо ладонями.
– Я уже мужчина, Флоренс. Такой же, каким был Сид. И я могу тебя защитить.
Я подаюсь вбок, выныриваю из его слабой ловушки – убегаю, как вампир от распятия и святой воды. Трепыхаюсь в смятении, точно пчела под стеклом. Не видеть. Не слышать. Не думать. Сажусь обратно, возвращаюсь к шитью.
– Прошу, не говори так. Никогда и никому. Никому не говори. Из нас двоих я взрослая, и я все улажу.
6
Кевин Рэм. Идеальный Кевин Рэм. И идеальная ты. Я должен был это понять. И пусть ты оттолкнула его, мне хочется что-нибудь сломать. Мне хочется кричать. Но я слишком труслив, слишком мал и незначителен. Когда я вижу тебя, мне хочется коснуться, хочется признаться, насколько меня окрыляют и одновременно убивают мои чувства.
Ты в классе. Задания только раздали, но ты уже все выполнила. Лучшая ученица. Я в замешательстве. Я где-то на последних партах. Слишком мал и незначителен. Ты сосредоточена. В церкви тебя не бывает, но и на уроках мистера Прикли тоже – ты уносишься в другой мир, который понятен только тебе и ему. Ты всегда так внимательно слушаешь его. Не увлечена ли ты им?
Иногда я представляю, как класс пустеет, город пустеет – остаемся лишь мы. И я обнимаю тебя, целую, стягиваю с тебя мешковатую одежду. Хочу узнать, из чего ты сделана. Я покрываю поцелуями твое лицо и тело, и ты отвечаешь мне, не отталкиваешь, как Кевина.
Господи, Флоренс, если ты оттолкнешь меня, я погибну. Если ты уедешь, я погибну. Я вижу тебя каждый день, но я погибаю. Погибаю от тоски по тебе.
Я люблю тебя, Флоренс Вёрстайл. Больше, чем жизнь. Больше, чем Бога.
Этот неуверенный, но такой родной почерк. Я вдыхаю запах листа. Кажется, он пахнет тобой. Мне хочется что-нибудь сломать. Мне хочется кричать. Прижимаю лист к груди, сворачиваюсь калачиком и даю волю слезам.
Мое сердце принадлежит тебе. Оно принадлежит тебе, Сид Арго. Проблема лишь в том, что ты этого никогда не узнаешь.
7
В день смотрин любой неженатый мужчина может предложить себя в качестве мужа, и старейшина и ее отец обязаны учесть его кандидатуру. Перед приходом гостей Молли сама не своя: ворчит, причитает, мельтешит по дому, то поправляя занавески, то вытирая пыль. Девочка в маминых туфлях.
– Если все узнают, какая ты хозяйка, меня тоже никто не возьмет замуж.
Приготовив питье и закуски, она берется за меня – внешне я словно неживая, но внутри все скручивает, болит и ноет. Не удивлюсь, если меня унесет ветром и развеет над голыми полями. Я готова упасть в обморок. В очередной раз Молли тащит меня к зеркалу: причесывает и щиплет за щеки, чтобы на них появился румянец, расправляет юбку. Я беру ее за запястья и притягиваю к себе.
– Не переживай. Все будет в порядке.
Бледная улыбка, сердце падает в желудок. «Я делаю это ради тебя», – мысленно говорю я. Но слышит ли она?
– Не волнуйся, – она заправляет выбившуюся прядь моих волос за ухо, – у тебя будет лучший муж.
Где же она? Где моя Молли, которая мечтала о странствиях и большом мире? Которая восхищалась «Холодным сердцем», где младшую сестру Анну спасает не принц и даже не нищий, а старшая – Эльза. Где Молли, которая рисовала красками, подаренными на Рождество, носилась по дому с Августом на руках и плюхалась ко мне на кровать в груду книжек? Она где-то там, мне нужно помочь ей выбраться. Она там – застыла в глыбе льда, но я могу растопить ее силой любви. Или так бывает лишь в сказках? Я должна в это верить. Я приду в дом Доктора и без сожалений попрошу усыпить себя – пусть вколет мне что-нибудь, если я пойму, что это не так.
Роберт ходит как в воду опущенный. Он не в восторге от шумихи – ему плевать, где я буду жить, пока на столе перед ним оказываются готовые завтраки и ужины. Когда-то он любил меня. Любил ли?
Раздается стук в двери, и Молли, как радушная хозяйка, спешит открыть. Целует Доктору руки. Я никогда к этому не привыкну.
– Благословенный день, – говорит он.
– Благословенный, – отзываюсь я. Его фальшивая благодать затягивает, как черная дыра.
Роберт, Доктор и я, как Святая Троица, усаживаемся за кухонным столом. Доктор – в центре, мы по бокам. Но меня там нет – я здесь не для того, чтобы принимать решения, я товар – и меня надо показать лицом.
– Это должен быть достаточно взрослый мужчина, – начинает Йенс. – Флоренс давно вышла из подросткового возраста. Возможно, уже с детьми, чтобы она могла научиться быть матерью до того, как родит сама. Таких в Корке полно. – Он на миг накрывает мою ладонь своей. – Ты будешь с ним счастлива. Я делаю это не первый раз. Ни один созданный мной союз не распался, потому что мне помогает Господь.
Или потому, что такого понятия, как развод, в Корке не существует. Но к чему подробности?
– Флоренс станет отличной женой, а главное – хорошей матерью моим детям. Мои дочери еще малы, чтобы уметь готовить и шить. В доме не хватает женской руки.
Алрой Ровелл. Ему за пятьдесят, не старик по меркам любого из миров, но двигается так, словно ему нужна трость. Он овдовел десять лет назад и воспитывает четверых детей. Когда-то он работал вместе с Джонатаном Арго.
– Я буду отличным мужем. Умею делать все по дому, готов стать отцом. Хочу, чтобы у меня было пятеро детей. А лучше шесть. Я буду очень хорошим отцом.
Сэм Артон. Ему восемнадцать, и он может стать мужем, но не готов к этому. Это очевидно даже для Доктора.
– Какой прыткий юноша, – отмечаю я, когда Сэм покидает комнату.
– Все еще юноша.
Один вдовец сменяет другого: их лица, слова, движения сливаются воедино. Им нужна верная жена, трудолюбивая хозяйка и мать детям. Их привлекают моя молодость, внешность, мнимая покорность, но никто из них не знает меня настоящую. Впрочем, я этого не ждала. В течение долгих лет я была одна. В далеком прошлом я пользовалась мужчинами, а они – мной. Никто из них не испытывал ко мне чувств, я к ним – тоже. Мы приходили за сексом и расставались, получив его, – это была честная сделка. Никаких претензий. Сейчас же меня выставили на витрину: не совсем свежий, но съедобный кусок мяса, и его нужно побыстрее продать, пока на него не слетелись мухи.
Иметь жену в Корке – выгодное вложение: она делает работу по дому, сохраняет уют, рожает детей и присматривает за ними. В Корке всегда не хватало женщин, но после запрета на выезд их количество сократилось вдвое. Женщины чаще умирают от болезней и в родах. Те, кому везет, сбегают, как Синтия Милитант. Остальные умирают, как умерла Джейн. Чахнут, как чахнет в стенах спальни Оливия Арго. Становятся жестокими и озлобленными, верными режиму, как миссис Тэрн. Полагаю, она всегда мечтала сделать из Корка общину, чтобы получить больше власти. Таких людей, как она, не пугают запреты – они не затронут ее, давно проросли корнями у нее в голове.
Женщина в Корке, что чемодан, понесет все, что в него положат. Безропотное существо, призванное обеспечивать желания мужа, который предан общине и учениям Доктора в такой степени, что можно сказать, я выйду за Гарднера. Я стану его женой. Он будет обладать мной. Он жаждет, чтобы все души были его, в том числе моя.
Положение мужчин в Корке тоже незавидно. Они ненамного переживают женщин. Худые и жилистые, от тяжелой работы в поле они не протянут до шестидесяти.
Облысевшие и бородатые, низкие и высокие, брюнеты и блондины смотрят на меня, но как бы сквозь меня. Что ж, меня это устраивает. Их бы ужаснуло то, что у меня внутри.
Но вдруг среди них появляется лицо. Такое знакомое и в то же время такое чужое – бескровное пятно в темноте коридора. Его волосы приглажены, но все так же отдают рыжиной в умирающих лучах солнца. Я встречаю его свирепым взглядом, способным прожечь насквозь. Не послушал! Он меня не послушал!
– Благословенный вечер, Питер.
– Благословенный, мистер Гарднер, – отвечает он и садится так прямо, словно проглотил кол.
– Что привело тебя сюда?
– Мне семнадцать, и я не могу ни на что претендовать. Но этой зимой мне исполнится восемнадцать. Осталось совсем недолго.
– И ты полагаешь, что этой зимой будешь готов к женитьбе?
– На Флоренс – да.
Я закрываю глаза, сжимаю челюсти в холодном гневе – так сильно, что становится больно. Зачем он это делает, Сид? Зачем говорит это? Зачем он говорит это ему?
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я люблю ее, мистер Гарднер. И если вы подождете, я стану для нее лучшим мужем.
– Ты же понимаешь, что брак в общине означает продолжение рода? Ты готов стать отцом?
Он тянет с ответом, потому что очевидно, что ни в каком мире – ни в этом, ни в том – семнадцатилетний юноша не готов воспитывать детей.
– Да, я готов.
– Твой отец знает о твоем решении?
– Нет.
– Это нехорошо, Питер, – по-родительски журит Доктор. – Тебе стоило ему сказать.
– Я скажу. Мое намерение серьезно.
– Я понимаю. Спасибо, что оказал нам честь.
Я не могу вздохнуть еще несколько секунд после его ухода.
– Ты произвела настоящий фурор, Флоренс.
Какие мысли крутятся в его голове? Почему, черт возьми, его рот изогнут в улыбке? Мне хочется ударить его. В комнату входит другое лицо – чужое и бесстрастное.
Багровые сумерки медленно, но неотвратимо превращаются в черную ночь, и мои силы иссякают: рот болит от натянутой улыбки, спина – от многочасового сидения прямо, даже пальцы болят от того, что я каждый раз сжимаю руки в кулаки, когда осознаю́ бедственность положения. Я бесконечно слушаю о том, как стану женой и матерью, смотрю в пустые глаза.