– Думаешь, он играет?
– Даже если так, то играет великолепно, потому что сердцем я ему верю.
Я выдыхаю, вспоминая, как стальные глаза смотрели на меня в церкви.
– Полагаю, он ненавидит меня, – продолжает Прикли.
– Почему?
– Потому что больше всего на свете хотел сегодня оказаться на моем месте.
– Ты не можешь этого знать.
– Мы уже проходили это, Флоренс, с твоим отцом.
Он вынимает руку из кружки и встает.
– Постой, я должна кое-что сказать. Не знаю, правда ли это, но Кеннел считает, что Доктор выдал меня за тебя, чтобы выведать твои секреты.
– Это не новость. Я тоже так думаю, почти уверен в этом.
– Тебя это не волнует?
– Я буду делать то, что делаю, чего бы мне это ни стоило. – Он морщится, глядя на израненный палец. – Ладно, пойдем. Покажу тебе твою комнату.
Мы поднимаемся на второй этаж в спальню в конце коридора, маленькую, но светлую. У окна стоит кровать, но больше мебели нет – комната завалена коробками. Я открываю одну из них и нахожу там рамку с фотографией женщины: молодая блондинка улыбается, сидя на крыльце дома.
– Она была такой красивой.
– Да, – кивает он, – но я любил ее не за это.
Он забирает рамку из моих рук и всматривается в фотографию – этот печальный взгляд из иного мира.
– Она никогда не сдавалась. Была очень доброй, милосердной, мне всегда этого не хватало.
– Ты добрый, просто боишься это показывать. Почему ты хранишь ее в коробке?
– Пытаюсь сохранить рассудок.
Рамку с фотографией Сида Арго я держу в ящике прикроватного столика.
– Я уберу эти коробки, пока тебя не будет.
– Не будет?
– Ключи от черного входа на кухонном столе.
Я непонимающе смотрю на него.
– Ты же не считаешь меня настолько идиотом, чтобы верить, что ты не побежишь этой ночью утешать израненное эго преподобного.
– Нил…
– Я тебе не указ, Флоренс, но будь аккуратна. Это все, чего я прошу.
14
Я пробираюсь через черноту ночи, как преступник прячусь за деревьями. Звезды холодные и далекие. Сердце бешеной птицей колотится в груди. Палец нестерпимо печет, и жжение усиливается, словно наказывает за ослушание. Огибая церковь Святого Евстафия, заглядываю в окно: внутри никого – сегодня все празднуют нашу свадьбу. Алтарь освещает маленькая лампада. Деревянный Иисус висит на кресте, продолжая расплачиваться за людские грехи.
Я выхожу на тропинку, скрытую кронами деревьев, она ведет в место, где мне хочется быть больше всего, – в дом преподобного. Я часто бывала здесь раньше с Патриком, но теперь этот дом порождает во мне иные чувства, хотя выглядит так же, как и много лет назад. Укрытый рощей из старых вязов и дубов, он величаво стоит в тишине ночи. Двухэтажный готический коттедж сменил не одного хозяина, но всем обеспечивал прекрасный вид и уединенность.
Света в доме нет, горит лишь камин на втором этаже, даря слабое свечение. Кеннел не спит или заснул у камина? Я поднимаюсь на крыльцо и тихо стучу. Дверь тут же отворяется, и сильная рука втягивает в темноту, быстро закрывает двери и впечатывает в стену.
– Тебе нельзя здесь быть.
Его озабоченный тон вызывает улыбку.
– Тебе тоже. Разве ты не должен пить вино за общим столом?
– Нельзя, чтобы кто-то увидел.
– Ты сумасшедшая, Вёрстайл.
– Мне больше нравится «нестандартная». Ты сделаешь это со мной?
– Нет. – Его «нет» холодное и четкое, но он не в одеянии священника – в его броне зияет брешь.
Он отпускает меня и садится в кресло. Я прохожу в глубь комнаты, проводя пальцами по корешкам книг. В его доме так много книг…
– Этой ночью ты должна быть с мужем.
– Чтобы он познал меня, как Адам познал Еву? Ты знаешь, я не желала становиться его женой.
– Мы говорили об этом, Флоренс. Ты должна быть осторожна.
– Злишься?
– Нет.
– Злишься, я же вижу. Это мне не в новинку – Нил тоже злится на меня.
– Почему?
– Потому что он влюблен в другую.
Глаза Кеннела мерцают во мраке, как у редкого и опасного зверя.
– Это правда. И пусть он отрицает, для него этот день много значил. Полжизни он клялся в любви другой женщине и был одержим ею. И это не я. Он думает, что предал ее, и корит себя за это. У меня потрясающий дар разрушения. Разрушения тех, кто мне дорог.
– Он тебе дорог?
– Да.
– Почему?
– Он мой друг.
– Староват, чтобы быть другом, не находишь?
– Не ревнуй, – поддеваю его я.
– Я не думаю, что он злится на тебя. Он достаточно взрослый, чтобы принимать взвешенные решения.
– Да, в чем-то ты прав – прежде всего он злится на себя. Это еще хуже. – Я сглатываю. – Знаешь, я нашла ее фотографию. Понимаю, почему он не оправился. Она… она совершенна, Кеннел.
– Для него. Но для меня, Флоренс, совершенна ты.
Мое сердце начинает гулко биться. Комната сужается в такт.
– Зачем ты говоришь это?
– Потому что это правда. Когда ты вошла в церковь, я перестал дышать. Ты хоть представляешь, насколько больно было осознавать, что ты шла не ко мне?
Мир вокруг затихает, словно даже стены хотят услышать нашу беседу.
– Ты не просил. Не просил идти к тебе.
Он сжимает челюсти.
– А ты бы пошла?
– Ты лишил нас этой возможности. Много лет назад.
– Ты единственная, кого я мог бы об этом попросить.
– Ты пытался оттолкнуть меня.
– Пытался. Но ты здесь.
– Ты знаешь, для чего я пришла…
Я сажусь на подлокотник кресла, кладя руку на спинку, задевая его самого.
– Я не давал на это согласия, Флоренс.
Я беру его за подбородок и поднимаю так, чтобы он смотрел мне в глаза. С виду гладкий – под пальцами колючий.
– Но тебе это нужно. Я тоже нуждаюсь в этом после всего, что было. – Мои глаза наполняются слезами. – Прошу…
Я не говорю всей правды. И не скажу. Не сейчас. Сид Арго – все, что мне нужно. Я не могу увидеть его сама, не посмею получить его с помощью Доктора, и преподобный – единственный, кто может дать его через боль.
– Ты рассказал мне о прошлом. Ты знал, что я не отвернусь.
– Ты не знаешь, о чем просишь.
– Кеннел…
Он убирает мою руку.
– А если я не вернусь?
– Это не важно.
– Тебе придется делать все, что я скажу, а ты не умеешь подчиняться.
– Умею.
– Ты хочешь подчиняться?
– Тебе – да.
– Зачем?
– Боль – зло, но порой необходимое зло.
– Я не хочу делать это с тобой.
– Не говори, что настолько сильно меня уважаешь.
Используем друг друга. Плевать.
– Уважение тут ни при чем. Но да, я уважаю тебя, Флоренс.
– Тогда сделай это из уважения.
– Будет больно.
– Знаю.
– Это будет насилием.
– Нет, я согласна.
– Надо мной.
– Ты сам говорил, что душевная боль может быть хуже физической. У меня внутри… – Я выдыхаюсь. Отхожу к окну. Отсюда видно кладбище, но не надгробие на могиле Сида. Это хорошо.
Кеннел останавливается за моей спиной.
– Если ты не облегчишь мою боль, я могу сделать что-то очень плохое. Если ее не облегчишь ты, мне придется возвращаться к нему… – Мы оба знаем, что речь идет о Йенсе.
Шантаж. Купится или нет? Кеннел долго молчит. Так долго, что, кажется, он больше никогда не заговорит.
– Поднимайся в спальню и раздевайся до пояса, – приказывает он и выходит из гостиной.
Я подчиняюсь. Поднимаюсь в спальню, снимаю кардиган, блузку и ткань, которой женщины в Корке перетягивают грудь. Здесь не носят привычного белья. Я грязная в этих тряпках, словно рабыня, гнущая спину в поле, и одновременно чистая, точно Ева, не вкусившая яблока. Кеннел возвращается с веревкой и ремнем в руках. Ремень он кидает на кровать. Глаза пробегают по мне, и в них вспыхивает огонь, но не из-за моей наготы. Подчинение – он предвкушает его.
– Ремень? – хмыкаю я. – Как любительски.
– Извини, пришлось выкинуть все плети и трости, чтобы стать преподобным Корка.
Шутка ли это? Вполне могу представить его с плетью в руках.
– Протяни руки.
– Будешь меня связывать? Мы садомазохисты?
– Садомазохист здесь один. И это я. Руки.
Его лицо серьезное и непроницаемое, как маска. Он связывает мои запястья так быстро и умело, что я едва не охаю.
– Каковы правила?
– Я главный.
– И у меня нет права голоса?
– Разве не этого ты хотела? Мою темную сторону. Если так, то подчиняйся, или закончим с этим – другого варианта не будет.
Его глаза блуждают по мне, цепляются за шрамы на груди.
– Кто сделал это с тобой?
– Я. Хочешь увидеть все?
– Нет. Зачем ты это делаешь?
– Боль, Кеннел. Она высвобождает.
Он снимает пиджак, кидает в кресло и расстегивает пуговицы на запястьях. Я наблюдаю за тем, как открываются его жилистые предплечья с каждым отворотом манжеты. Прежде чем подойти, он ослабляет огонь в камине, погрузив комнату во мрак. Подозревает ли он, насколько прекрасен в этих простых действиях? Я представляю, как его сильные руки с длинными пальцами коснутся меня, и заливаюсь краской. Агония чувств. К счастью, теперь это нелегко рассмотреть.
– Повернись спиной.
Я разворачиваюсь. Он подается ближе, подносит рот к моему уху.
– На колени.
Дрожь по телу. Я становлюсь в коленопреклоненную позу, опираясь на кровать. Он берет ремень.
– Так зачем ты пришла, Флоренс?
– Чтобы отдать себя тебе.
– Ты хочешь подчиняться мне?
– Да, Кеннел.
– Сэр.
– Да, сэр.
– Всецело?
– И полностью, сэр.
Его дыхание щекочет кожу. Знает ли он, как влияет на меня?
– Стоп-слов не будет, Флоренс. Практика показывает, что в последний миг оно может вылететь из головы. Если почувствуешь, что я перехожу грань, просто скажи «стоп», и я остановлюсь. Поняла?
– Да.
Он дергает меня за волосы.
– Да, сэр.
Он целует меня в макушку, перебрасывает волосы через плечо и отстраняется. Я закрываю глаза. Предвкушение боли пугает и завораживает. Он знает это, знает, чего я жажду, а я знаю, чего жаждет он: обладать. Может, не