– Хочешь сказать, мы обречены?
Его челюсти сжимаются. Слегка, почти незаметно. Но я замечаю. Соскальзываю с кресла, подобно шелку, быстро и беззвучно, и кладу голову ему на колени. Мне хочется быть у его ног, хотя бы ненадолго. Принадлежать кому-то, кто мне не безразличен.
– Встань, прошу, – шепчет он, берет мое лицо в руки и поднимает так, чтобы я смотрела ему в глаза.
– В тот вечер… когда ты причинил мне боль, ты не сделал ничего дурного. Нам это было нужно. Не отрицай этого.
– Ты можешь простоять на коленях вечность, но я не сделаю это снова.
– Почему?
Он встает и, обхватывая мои запястья, поднимает за собой. Как жнец смерти, забирающий душу с поля боя, он унесет меня туда, где будет хорошо и спокойно. А даже если нет, это лучше одиночества.
– Мне не нравится причинять тебе боль. Я не хочу этого.
– Хочешь, но боишься.
– Я не буду, Флоренс. Это та часть меня, которую я не стану выпускать.
– Тогда просто будь со мной.
У него на лбу выступает вена. Я подаюсь ближе, хочу накрыть ее губами, но он слишком высокий и все еще противится мне.
– Без темной стороны. Без всего этого. Только ты и я.
Я провожу рукой по его груди, ощущая, как часто бьется сердце. Внутри все пылает – умру, если он оттолкнет меня.
– Ты нужен мне, Кеннел. Пожалуйста. – Опускаю руку до его ремня, провожу по пряжке. Он мертвой хваткой цепляется за мое запястье, но не отбрасывает.
– Не заставляй меня умолять…
Но я готова умолять, ползать в ногах, просить до самого рассвета… и после него. Подписать контракт кровью, продать душу дьяволу лишь за ночь с ним. Пожалуйста, Кеннел. Пожалуйста! Что он делает со мной? Кто я? Что я? Это так глупо.
– Я священник, Флоренс. Ты должна это понимать.
– Понимать? Что именно? Как ты прячешься за своим священством? Тебе тридцать три, Кеннел, и ты соблюдаешь целибат чертовых пятнадцать лет, хотя ты самый красивый мужчина, которого я когда-либо встречала. Возможно, ты даже самый красивый мужчина на свете. Ты можешь получить любую женщину, можешь жениться и завести детей. Или заниматься сексом с кем угодно и где угодно. Ты можешь быть кем угодно. Ты можешь править миром, если пожелаешь. И мир не будет против. Я ненавижу подчиняться, но тебе я бы подчинилась, вошла бы за тобой в горящее здание, если понадобилось бы, и вынесла на себе, если пришлось бы. Принимаю ли я, что ты священник? Да. Понимаю ли я, почему ты стал священником? Да. Но понимаю ли я, почему ты до сих пор священник? Нет. Никогда не пойму.
– Зачем ты испытываешь меня? – в его голосе мольба. Но о чем? Уйти или остаться?
– Все дело в твоем обете, но ты не станешь плохим, если нарушишь его. Бог не создал бы нас такими, если бы это было плохо. Разве это не гордыня – противиться его замыслу?
– Нет, дело не в обете. С тобой дело никогда не было в обете.
– Ты боишься Бога?
– Нет, я боюсь себя, потому что…
Я прикладываю палец к его губам, заставляю замолчать. Встаю на цыпочки и касаюсь носом его щеки, исследую лицо, ощущая кожу под кожей. Он не шевелится, закрывает глаза и задерживает дыхание. Я заберу его с собой в ад, но не за эту ночь. Он знает это.
Я провожу кончиком носа по его шее, пытаясь запомнить его запах. Он пахнет ладаном и фимиамом, соснами и зимой. Я отстраняюсь, и его губы тут же накрывают мои. От неожиданности и напора у меня вырывается стон. Он целует меня долго, глубоко, властно, но нежно. Никто прежде не целовал меня так, словно был внутри моего тела, а не только рта. Темнота под опущенными веками начинает кружиться, я лечу. Его сильные руки сжимают мое лицо, пальцы проводят по скулам.
Отстранившись, он оставляет меня задыхаться и стремиться к нему. Взглядом умоляю не покидать меня. Обхватив мой затылок, он снова впивается в губы и толкает назад. Улыбаюсь сквозь поцелуй – капитуляция – он сдался мне. Вместе мы падаем на белые простыни. Я едва сдерживаю стон – спина пылает. Если сосредоточиться на боли в полной мере, то на время можно отделить ее от тела и разума – новый трюк для управления болью, и сейчас я использую его. Но недолго. Он заставляет забыть о ней.
Его губы спускаются к щеке, к уху. Под покровом ночи и под треск бревен в камине он шепчет о чувствах и одержимости, которая таится в сердце и которую он не должен испытывать и не испытывал ни к кому прежде. Глаза наполняются слезами. Я не могу отдать ему себя навсегда, но на этот вечер мне это необходимо. Ему тоже. Сид, мне это нужно. Прошу, пойми!
Он покрывает поцелуями мое лицо и тело и наконец возвращается к губам. Он целует так, словно всегда принадлежал мне, а я ему. С тех пор как умер Сид, я никому не принадлежала. Мне не хватало человека такого же сильного, как я, и такого же хорошего, как Сид. В Кеннеле это есть. Может быть, поэтому я… Нет, не стоит произносить этого даже про себя. Это слово – «любовь», такое же, как «папа» – острое, как бритва, и тяжелое, как топор. Оно убьет меня, если я буду думать о нем слишком часто. Если я буду думать о нем…
Всего лишь поцелуй. Но целует он так, будто мой рот принадлежит ему, мои губы и язык в его власти. Я в его власти, и не хочу быть нигде, кроме как здесь. Под ним. В моем раю. Адом будет каждый миг после.
Он отстраняется, а я лежу, выгнув спину, пытаясь быть ближе к нему. Я притягиваю его за волосы, опускаю его губы на свои. Он хватает мои запястья, поднимает над головой и прижимает к кровати, заставляя задыхаться и молить о большем. Целуя меня снова, он проводит рукой от шеи до живота. Запускает руку под платье. В бедрах возникает приятное напряжение, внизу живота образуется узел, невидимой нитью притягивая меня к потолку. Если бы я могла вобрать его в себя, я бы это сделала. Если бы я могла раствориться в нем, оставшись у него под кожей, я бы это сделала. Я закрываю глаза и отдаюсь ему.
– Посмотри на меня, – приказывает он, проводя теплой рукой по щеке к подбородку, и слегка сдавливает, не оставляя возможности отвернуться. – Кого ты сейчас видишь: его или меня?
– Я всегда видела тебя.
Он касается носом моей щеки, вбирает мой запах.
– Я оставил бы сан ради тебя, Флоренс Вёрстайл, потому что ты важнее Бога. Ты важнее всего, что у меня есть. Я…
Я закрываю его рот поцелуем. Если он скажет это, пути назад не будет. Но, когда солнце встанет из-за горизонта, мне понадобится путь отхода. Он тоже это знает, поэтому не пытается закончить фразу. Закрываю глаза и растворяюсь в его прикосновениях и поцелуях – растворяюсь в нем. В эту ночь он впервые за много лет не будет одинок. И я тоже.
Сегодня все будет иначе.
20
Я кидаю быстрый взгляд на огонь, а после возвращаюсь к шахматной доске. Никак не соберусь с мыслями – передо мной сидит чертов греческий бог, и мерцающее пламя подчеркивает каждую линию, каждый изгиб его стройного тела.
– Надень рубашку! Я не в силах сосредоточиться.
В стальных глазах пляшет огонь.
– С радостью, но она на тебе.
– Я раскусила твой стратегический ход.
Тянусь к доске и передвигаю пешку на две клетки вперед.
– Злишься на меня? – спрашивает он.
– За секс?
Его губы едва уловимо трогает улыбка.
– За то, что я выигрываю.
– Немного.
– Это последняя партия. Завтра, точнее, уже сегодня, у меня много дел, в том числе несколько исповедей.
– Надеюсь, у преподобного найдется время и для меня. Она мне тоже понадобится.
Он делает ход конем.
– Ты можешь рассказать сейчас, если хочешь.
Я выпрямляюсь и выдыхаю, застегиваю верхнюю пуговицу рубашки. Кеннел серьезно смотрит на меня. И хотя на нем только брюки и ничего больше, я знаю, что мужчина исчезает, и теперь я сижу перед священником – бесполая добродетель.
– Надеюсь, Господь смилуется надо мной, грешницей.
– Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего[45].
– Благословите меня, отец, ибо я согрешила. – Я закрываю глаза на несколько секунд, но успеваю уловить его недовольную гримасу. – С чего же начать?.. Я отлынивала от работы в женском доме. Специально заправляла нить в машинку неправильно. Когда Тэрн приходила, она так злилась. Ее гнев веселит меня – не удержаться. – Затихаю. – Я вышла замуж за человека, которого не люблю как мужчину, и он не любит меня как женщину, но я поклялась в обратном Господу Богу.
Его лицо – непроницаемая маска.
– А ты времени зря не теряла. Что еще?
– Я пришла в дом священника, соблазнила его и вынудила заняться со мной любовью.
Это признание приводит его в оцепенение. Произнесенное вслух, оно воспринимается иначе.
– Что еще?
В его голосе слышится ожидание. Он знает, есть нечто большее, в чем трудно признаться.
– Я могу довериться тебе?
– Ты знаешь, что можешь.
– Мы с Нилом делаем что-то очень хорошее, но опасное. Если все пойдет прахом, если что-то случится, ты поможешь нам скрыть это?
– Что именно вы делаете?
– Книги. Мы читаем их. И дети. Мы учим их.
– Плохому?
– По мнению Йенса, да.
– Значит, он был прав, когда подозревал Прикли?
– Похоже, что так. Так ты поможешь нам?
– Я сделаю все, что в моих силах. Я всегда делаю все, что в моих силах. Но ты тоже должна кое-что пообещать.
– Что именно?
– Если все вскроется, ты не станешь брать вину на себя. Слышишь? Ты сделаешь вид, что ничего не знала, а я сделаю вид, что поверю тебе. Ты не станешь вмешиваться. Только так я смогу защитить тебя от города.
– Кто же защитит Нила?
– Это он втянул тебя в это.
– Я была не прочь втянуться.
– Обещай мне. – Это приказ, суровый и решительный.
– Обещаю.
Его глаза устрашающе сверкают. Он не верит мне, я и сама себе не верю.
– Что-то еще?
– Да, я солгала. Когда ты спросил, кого из вас я вижу… Я видела тебя. Но его я тоже видела. Я помню о нем и буду помнить до конца своих дней, но я наконец позволила себе хотеть тебя и получить. И я ни о чем не жалею. Если бы эта ночь повторилась снова, я сделала бы то же самое, и, если у меня будет такая возможность опять, я сделаю то же самое.