Он входит в комнату и расстегивает кандалы. Я потираю запястья, за столько дней железные браслеты натерли кожу до крови. Он усаживает меня на стул посреди комнаты, заламывает руки назад и пристегивает.
– Пей, – Доктор протягивает кружку, полную темно-зеленой жидкости, похожей на ту, что я пила, когда он впервые погрузил меня в транс.
– Нет… нет…
– Живо!
Он хватает меня за подбородок и поднимает, запрокидывая голову. Заставляет открыть рот и вливает жидкость насильно. Я сопротивляюсь, закашливаюсь, настой течет по шее, под одежду, но основная часть попадает в горло и мчится по пищеводу. На несколько минут он оставляет меня в покое. Я обмякаю на стуле. Он ставит кружку на пол и садится напротив. Смотрит прямо в глаза. Сердце бешено скачет.
– Я буду задавать вопросы. Отвечай честно, или придется начать сначала. Поняла?
Как и в первый раз, я пытаюсь пошевелить руками – мизинцем, потом указательным и большим пальцами – у меня получается. И пусть сердце бьется в горле, я управляю собой. Что-то не так. Совсем не так, как было в тот раз. Я могу лгать ему?
– Ты поняла?
– Да.
– Тебя зовут Флоренс Вёрстайл?
– Нет.
– Как же тебя зовут?
– Флоренс Прикли.
– Ты любила своего мужа?
– Да.
– Как мужчину?
– Нет.
– У тебя был любовник?
– Да.
– Кеннел?
– Да.
– Ты спала с ним?
– Да.
– Со священником, который дал обет?
– Да.
– И тебе это нравилось?
– Да.
– Он до сих пор твой союзник?
– Нет. Он предатель, преступник – такой же, как ты.
– Где Мэри?
– Я не знаю.
– Где Мэри, Флоренс?
– Не знаю.
– Каков был ваш план?
Я не отвечаю, и он с такой силой сжимает мое лицо, что в нем что-то хрустит. Он знает, что я больше не в его власти, но не может понять почему.
– Способности покинули вас, мистер Гарднер?
Он дает мне такую сильную пощечину, что я падаю вместе со стулом. Голову пронзает нестерпимая боль, внутри что-то взрывается, но я стискиваю зубы и не выдаю ни звука – не позволяю ему насладиться болью. Он поднимает меня и снова заглядывает в глаза.
– Я вытравлю из тебя все, что мне нужно, как бы ты ни сопротивлялась. Видела бы ты, как кричал твой муж, верещал, как свинья на убой, умоляя оставить его в живых.
– Не смей порочить его имя. Нил был человеком с большой буквы, ты не стоишь даже его мизинца.
– Каково это, Флоренс, видеть, как распинают собственного отца и не иметь возможности его спасти?
Что? Я не понимаю. Я не пила уже несколько дней.
– Нил Прикли был лучшим другом твоей матери. Твоим отцом. Признаю, когда он пришел просить твоей руки, я был восхищен. Я подумывал заставить вас родить ребенка, чтобы посмотреть, как далеко это зайдет.
– Оставь его душу в покое.
– Я выпотрошил его. Так же, как и Патрика. Твоего святого любовника.
– Патрика тебе тоже позволил убить Бог?
– Нет, я не убивал его. Просто не стал мешать естественному процессу умирания. Он молил Бога не забирать его. Он горел у меня на руках с твоим именем на устах. Так поэтично.
– Хочешь убить меня? Убивай. И покончим с этим.
– О нет, не так быстро – мне нужна информация, Флоренс. А также урок.
– Урок?
– Для всех, кто посмеет перейти мне дорогу. Ты умрешь на глазах общины, и Питер Арго умрет с тобой. Все будут смотреть, как смотрели на смерть Прикли, и никто не станет на твою защиту, потому что я – глас Господень.
Он выходит из комнаты и возвращается с чем-то, похожим на топор, но он небольшой, размером с кухонный нож. Когда-то я знала, как он называется… Йенс склоняется надо мной.
– Я задам еще несколько вопросов и, если ответишь на все, не потревожу тебя до религиозного собрания и сохраню все пальцы на месте.
– Где Мэри?
– Не знаю.
– Флоренс.
– Я не знаю.
– Ты понимаешь, что она может погибнуть?
– Будто тебя волнует ее благополучие. Лучше умереть, чем быть в твоих руках.
– Ты знаешь, что я с ней сделал. Откуда?
– Она рассказала.
– Ты знаешь, что я хотел сделать это с тобой?
На этот вопрос у меня не находится ответа.
– Знаешь? – настаивает он.
– Нет.
– В тот день, когда ты пришла ко мне, чтобы увидеть Сида.
– Почему же не сделал?
– Кто сказал, что не сделал? Я проникал в тебя каждый раз, когда ты приходила. Не одному же преподобному достается все веселье.
Нет, Сид! Он пытается сломить нас. Это неправда.
– Кеннел все еще твой союзник?
– Нет.
– Ты верила, что он поможет тебе?
– Да.
– Верила, что он предаст меня?
– Да.
– Предпочтет сан, церковь и привилегии тебе?
– Да.
– Хватит ходить вокруг да около. Последний вопрос Флоренс: где Мэри?
Я сохраняю молчание.
– Хорошо, Флоренс. Я понял.
Секач! Я вспомнила. Топоровидный клинок блестит даже во мраке спальни.
С него капает кровь. Моя кровь. Она окрашивает пол и стены.
Пальцы. Теперь у меня их девять – как жизней у кошки, хотя у Августа была всего одна.
Боль хочет, чтобы ее чувствовали.
15
Через зазоры между досками проглядывают лучи лунного света. Боль! Она окутывает, поглощает. Безымянный палец. Безымянный на левой руке. Он лишил меня единственного, чем когда-то связал с мистером Прикли. Он лишил меня его. Да, Доктор, я оценила символизм жестокости. Но так просто память о Ниле из меня не вытравить, как и память о Молли, о Патрике, о Сиде.
– Выпей, – шепчет она, укладывая мою голову на свои колени, укрывая меня старым одеялом. – Тише, тише, – ее голос убаюкивает, как колыбельная. Но я противлюсь. Сопротивление со мной навеки, оно у меня под кожей. – Это вода. Просто вода. Ты потеряла много крови. Ну же, я пытаюсь помочь…
Вода стекает вниз по подбородку. Вода. Где-то вдалеке журчит источник. Мы ходили к нему с Молли. Моя Молли.
– Вы относились к ней, как к дочери…
– Не нужно, Флоренс. Молчи. Тебе нужно беречь силы.
Тень Хелен нависает надо мной. Она могла бы стать моей мамой. Я хотела, чтобы она стала моей мамой. Как хотела этого от миссис Арго и любой женщины в прошлом, которая оказывала мне чуть больше знаков внимания, чем ноль.
Мама.
Теперь, когда я лежу на холодной кровати, прикованная к ней цепью, это слово становится таким же, как «папа». Оно острое, как бритва, и тяжелое, как топор, но оно не способно убить меня. Не сейчас. Я умру завтра. Завтра я умру. Моя сестра останется совсем одна, как когда-то я. Спасения не будет. Ничего не будет. Я погибну здесь, и со мной погибнут мои мечты, чаяния и стремления. По виску течет слеза. Рука пылает в огне.
Я чувствую все.
Я не чувствую ничего.
Агония.
– Я знаю, что вы любите ее всем сердцем. И пусть все было ложью, но это правда. Я знаю, потому что чувствую то же самое.
Она отпускает меня, и я падаю в темноту. Ей нет конца и края. И со временем я привыкаю к ощущению падения.
Пахнет свежей выпечкой. Так аппетитно, что сводит желудок. Я иду вперед и оказываюсь в кухне, залитой солнечным светом. Об мои ноги трется Август. Я сажусь на корточки, заглядываю в разноцветные глаза, провожу по серой шерстке, и он не противится.
– Значит, ты умеешь быть хорошим мальчиком?
Он мурчит, выгибается под моей рукой, и я невольно улыбаюсь. Ненавижу этого кота. И люблю.
– И что это на него нашло?
Я поднимаю голову. Джейн выключает кран и вытирает руки о передник. Она такая красивая, такая молодая, такая здоровая – волосы цвета воронова крыла блестят в лучах солнца, ни одного седого волоска. Я подбегаю к ней и прижимаю к себе со всей силы, на которую способна. Она пахнет ванилью и корицей.
– Я так люблю тебя. Так люблю.
– И я тебя, Флоренс.
– Я не смогла. Не смогла спасти ее.
Она легонько отстраняет меня от себя.
– Ты спасла ее. Ты спасешь ее. – Она проводит по моей щеке, заправляет выбившуюся прядь за ухо. – Ты моя, и я знаю тебя. Вёрстайлы так просто не сдаются.
– Никогда.
Вдруг Август тревожно мяукает и вылетает из дома. Да этот кот выцарапает глаза даже Молли, если она попытается вытащить его на улицу.
– Вернешь его?
Я выбираюсь на крыльцо – Августа и след простыл, а вместо соседних домов передо мной открывается аллея из дубов и вязов, прекрасная в зелени. В солнечных лучах небо и деревья выглядят восхитительными, божественными, святыми. Листва шелестит, приветствуя меня. Молочные облака замедляют бег. Я иду по тропинке и захожу в церковь через черный ход. Дверные петли скрипят. Издали – где-то на грани слышимости – доносится дивный голос женщины, она словно на другом конце мира и в то же время у меня в голове.
Он великолепен. Как ангел, как Бог. Его создали для того, чтобы им любоваться, даже морщины на его лице похожи на произведение искусства – тонкие лучики вокруг глаз, но, когда я подхожу ближе, не замечаю ни одной морщинки. Он молод, одет в белое и светится изнутри, лучится благодатью в этом темном коридоре, стены которого увешаны картинами по библейским сюжетам. Он стоит у своей любимой – «Христос в Гефсиманском саду» Куинджи.
– Именно там, в Гефсиманском саду – любимом месте уединения и отдохновения, Иисус молился об отвращении от него чаши страданий, – говорит он и переводит взгляд с картины на меня. – В словах Гефсиманской молитвы содержится подтверждение того, что Христос имел божественную и человеческую волю.
– Как и ты.
– О нет, Флоренс. Я всего лишь человек. И далеко не такой хороший, как мне хотелось бы.
– Ты никогда не называл меня дочерью.
– Называл. Просто не вслух.
Я беру его за руку, и он отвечает: соединяет мои пальцы со своими. Его ладонь теплая и мягкая. Он мог бы сжать сильнее, но боится меня сломать.
– Ты должен знать. Я считала тебя отцом. Нет… Я считала тебя папой. Твоя смерть принесла мне нестерпимую боль.