– Если я и французский завалю, меня попрут из команды, и тогда прощай, сборная. Мама меня убьет…
Ближе к концу вечера мы начинаем все вместе смотреть наши семейные фотографии, а миссис Рэм так ими восхищается, будто видит впервые. Это самая отвратительная часть вечера. Одна из фотографий мне почему-то врезается в память больше всего. На ней мне лет шесть, и это день, когда я в первый раз иду в школу. Я на ней совсем маленький, но глаза у меня серьёзнее некуда, и на следующих фотографиях то же самое. Раньше я этого не замечал.
Я смотрю на себя со стороны, медленно проникаясь отвращением к самому себе. Мне никогда не нравилось, как я выгляжу. Сейчас, конечно, ситуация немного лучше, чем в детстве. Но всё равно, в отличие от тебя, я далёк от идеала: не слишком высокий, худощавый, с рыжими, постоянно торчащими в разные стороны волосами, бледный, покрытый с ног до головы веснушками, со стеклянными серо-голубыми глазами и с белесыми ресницами. В общем, как говорит Пит, тот ещё чудик. И почему, собственно говоря, я решил, что такая, как ты, обратит внимание на такого, как я? Скорее тебе понравится Кевин, выглядящий благодаря высокому росту почти что моделью.
Из-за всех этих фотографий и мыслей, которые они за собой влекут, на меня накатывает грусть. Я говорю родителям, что у меня болит голова, и удаляюсь в свою комнату, захламлённую в основном учебниками и тетрадями. Рассматриваю себя в зеркале, тихо выругиваюсь, морщусь, а после ложусь спать, накрываясь с головой.
Утром в воскресенье я объясняю родителям, что мы с тобой готовим задание по литературе и поэтому после службы пойдём к тебе. Папа воспринимает эту новость с недовольством, но ничего не говорит – учёба превыше всего. Мама радуется, что у меня, наконец, появился друг (хотя я сказал, что мы не друзья), и заодно отчитывает за то, что я не пригласил тебя к нам в ответ. Я обещаю ей, что обязательно это исправлю, но, конечно же, этого не сделаю.
Мы с тобой уходим из церкви вместе, из-за чего, я думаю, по всему городу поползут сплетни. Но тебя это, как я вижу, не слишком волнует. Не знаю почему, но именно в то утро я замечаю, как тебе идёт чёрное платье, которое ты надеваешь только на службы.
– Можно у тебя кое-что спросить? – интересуюсь я, когда мы отходим от церкви на приличное расстояние.
Ты пожимаешь плечами. Я прочищаю горло.
– В первый раз, когда мы увиделись в церкви, ты на меня так странно посмотрела. Что ты подумала?
– Что я подумала? – бестолково переспрашиваешь ты.
– Ну… обо мне.
– С чего ты взял, что я о тебе вообще что-то думала?
– Ты посмотрела прямо в упор на меня, естественно, ты должна была что-то подумать.
– В тот день… – ты чуть запинаешься, но после продолжаешь: – В тот день я впервые пришла в эту церковь на службу. Я этого не хотела. Я ненавидела весь мир за то, что отец заставил меня это сделать. Я сидела тогда, глубоко задумавшись, злясь на всех окружающих и саму себя, а потом вдруг у меня будто спина загорелась. Я почти физически почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Но, конечно, я не знала кто. И когда увидела тебя… ты отличался от других, – ты вспоминаешь, глядя вдаль, – ты сидел там, но тебя там не было, так же как и меня.
– И всё?
– И всё.
– И даже не подумала: «Что это за придурок на меня смотрит?»
– Нет, – отвечаешь ты строго. – Ты не показался мне придурком. Ты показался мне интересным.
– Интересным? – удивлённо переспрашиваю я.
– Что такое?
– Я сейчас просто немного потерял дар речи.
– Я открыла для тебя что-то новое?
– Извини… – начинаю я, пытаясь вернуть разговор в понятное для меня русло, – но разве не я буквально пару дней назад назвал тебя стервой?
– А я пару недель назад назвала тебя засранцем. Мы квиты.
– Значит ли это, что ты всё-таки хочешь со мной общаться?
– Мы просто работаем над общим проектом, забыл?
– Это да, – непонятно бурчу я.
Поднимается ветер, не щадящий твои аккуратно уложенные волосы.
– Ну а… ты уже привыкла к службам?
– Знаешь, я как-то решила послушать Патрика и поняла, что мозги он мне промыть не сможет. Я все равно этим не проникнусь, сколько бы служб мне ни пришлось посетить.
– И в Бога, я так понимаю, ты тоже не веришь?
– А с чего бы? Я его никогда не видела.
– Жирафов ты тоже не видела, но это не значит, что их нет.
– Так ты, оказывается, верующий?
– Я всегда верил, – признаюсь я совершенно искренне.
Я верю в Бога, хотя и не имею понятия, каков он, но я верю. Другое дело, что я не считаю, что он связан с церковью.
– Без доказательств? Просто так?
– Да.
– А я верю в свою семью: в отца, в Джейн, в мою Молли, даже в этого безухого кота Августа. Как-то проще получается, когда ты что-то видишь. Действительно видишь.
– Значит, в воздух ты тоже не веришь?
– Это другое.
– Чем же? Его же ты тоже не видишь.
– Да, но я могу опытным путем доказать, что он есть.
– И как же? – хмыкаю я.
Ты останавливаешься и, не задумываясь, закрываешь мой рот ладонью, зажимаешь нос и держишь так почти целую минуту, пока я не вырываюсь, начиная задыхаться. Освободившись, я глубоко вдыхаю.
– Видишь, – победно и вместе с тем спокойно заключаешь ты, продолжая путь.
– В любом случае я верю в Бога, независимо от того, увижу ли я его когда-нибудь. Можно поверить во что-то и не видя, ведь вера идёт изнутри.
– И где же находится твой Бог, когда в мире творятся такие страшные вещи?
– Я обязательно поинтересуюсь у него, когда, – я осекаюсь, – если… я его встречу.
– И это все, что ты можешь противопоставить?
– Слушай, я не знаю. Пути Господни неисповедимы. Так же как Адаму и Еве, нам всем даётся выбор. Может, потому что жизнь на земле – это лишь переход к духовному.
– Не существует ничего духовного! Нигде! Ты тянешь жилы, со временем стареешь, а потом гниёшь в земле, попутно поедаемый червями. И всё тут.
– Очень… позитивно. И почему в твоей точке зрения больше смысла?
– А почему ты везде ищешь смысл? – парируешь ты, отвечая вопросом на вопрос.
– Наверно, потому что мне хочется верить, что все эти семь миллиардов, включая и меня, появились не напрасно.
– Довольно самонадеянно, тебе так не кажется?
Ты останавливаешься. Мне приходится сделать то же самое. А вот ответить я не успеваю.
– Вы не верите в Бога, вам на самом деле всё равно, как он выглядит, и встретитесь ли вы с ним когда-нибудь. Вам просто легче существовать с осознанием того, что есть кто-то могущественнее вас, кто скажет, что нужно делать, любящий вас, несмотря ни на что. И куда проще жить, осознавая, что любые проблемы и душевные метания будут решены, если очень долго просить. А самое главное – куда проще мириться со смертью, зная, что прощение за что угодно будет даровано, стоит только покаяться. Но всё это притворство.
– Да, ты права, мы настоящие лицемеры, – отзываюсь я язвительно, но спокойно. – А допустим на минуту, что Бога не существует. Тогда почему ты здесь вся такая аккуратная и правильная, желающая поступить в Гарвард? Почему, скажем, не придешь в школу и не перестреляешь всех нас?
– Думаешь, я на это способна? Думаешь, я сумасшедшая? – спрашиваешь ты хладнокровно, без малейшей обиды в голосе.
– Нет, – отвечаю я, помешкав несколько секунд.
– А я сумасшедшая, – ты чуть ближе подаёшься ко мне. – Если ты думаешь, что желание получить чуть больше знаний, чем остальные, делает меня правильной, то ты глубоко ошибаешься. Я не святая, никогда не была и не буду. И я делала такие вещи, о которых жалею до сих пор, которые грызут меня изнутри каждый день. У меня много недостатков, но за последнее время я приобрела одно очень важное достоинство: умение оценивать собственные поступки. Я знаю, когда совершаю ошибки. Я знаю, что хорошо и что плохо. И для этого мне не нужна вера в невидимое что-то за облаками, которое, может быть, лишь может быть, существует там. Я не замаливаю свои грехи, мне не нужно прощение, потому что так или иначе они останутся со мной, как и память о них. Я думаю, это серьезное наказание, ведь они мучают меня и по сей день. Так что вот почему я не приду и не перестреляю всех вас, хотя не буду отрицать, что иногда мне этого хочется.
– Не скажу, что это сильно меня успокаивает.
– Оно и не должно.
– Может, тебе это и не понравится, но, несмотря на то, что ты считаешь себя плохим человеком, у тебя есть как минимум ещё одно хорошее качество.
– Умение чётко строить сложные предложения?
– Нет. Совесть.
Ты на это ничего не отвечаешь, и на какое-то время повисает тишина. Но рядом с тобой она не кажется неловкой. Мы снова начинаем идти.
– В таком случае я вот чего не пойму: зачем тебе членство в совете? Тебе плевать на этот город, он тебе не нравится.
– Я не привыкла отчитываться за каждый свой чих. Меня это напрягает.
– И что же ты собираешься делать?
– Реформацию. Или революцию. Как пойдёт, – говоришь ты, – я изменю ситуацию, чего бы мне это ни стоило, потому что происходящее здесь в корне неправильно. В итоге останется два варианта: либо я изменю этот город к лучшему, либо уничтожу его.
– …Либо он уничтожит тебя, – бубню я себе под нос, не в силах противостоять твоему напору.
– Я должна постараться ради своей сестры. Я смогу выбраться отсюда через год, она – нет. Она должна жить в лучшем месте.
– Пару секунд назад ты говорила, что делаешь это для себя.
– Я не думаю, что Молли понравится сложившаяся ситуация, когда она начнёт соображать чуть больше.
– Не хочу тебя расстраивать, но у тебя ничего не выйдет.
– С чего ты взял? Ты пытался?
– Говорю тебе, ты потерпишь поражение.
– Значит, пытался?
– Просто я знаю это место! – я чуть повышаю голос.
– Так ты пытался?
– Нет!
– Вот что меня бесит в современном поколении: сдаётся, даже не попробовав.
– Слушай, я не Мартин Лютер