На сцене появился призрак отца Гамлета, которого впервые увидели Горацио, Марцелл и Бернардо. Меня неожиданно захватило происходящее на сцене. И я даже поймала себя на мысли, что с радостью оказалась бы в зрительном зале.
– Флоренс…
– Тсс… – шикнула я в ответ.
Ты притих на какое-то время, но позже опять взялся за прежнее.
– Ты знаешь, о чём я подумал, как только Прикли предложил мне участвовать в пьесе?
– О чём же? – поинтересовалась я скорее из вежливости.
У Горацио почти такой же здоровский костюм, как и у тебя. Интересно, его тоже сделала Синтия?
– Я подумал, что если выйду на сцену, то ты наконец заметишь меня.
Я отвлеклась от пьесы, серьёзно взглянув на тебя. Тёмно-зелёное перо, свисающее с твоей шляпы, выгодно контрастировало с цветом волос.
– Я вижу тебя, Сид Арго. Всегда видела…
Ты горестно усмехнулся, покачав головой. Перо качнулось вместе с тобой.
– И мне нравится то, что я вижу.
Ты тяжело вздохнул и сжал руки в кулаки, чтобы унять дрожь.
– Это просто школьная постановка. Что бы ни случилось, это не разрушит твою жизнь.
– Я понимаю, но… – ты поморщился, – …я никогда не был лучшим. Ни в чём. У меня нет особых талантов, да и в учёбе я довольно посредственен. Сейчас, когда мне дали шанс, мне впервые хочется понять, каково это – быть лучшим.
– Ты стоишь здесь в костюме Гамлета. Ты. Ни кто-то другой. Ты уже лучший.
Ты печально глянул на сцену.
– Скоро мой выход, – предупредил ты, говоря самому себе, опуская взгляд в пол.
Я резко взяла тебя за подбородок, притянув ближе к себе, отчего твои круглые глаза широко раскрылись. Ты встрепенулся, словно тебя окатили холодной водой. Моё присутствие всегда действовало на тебя подобным образом. Сейчас ты нуждался именно в такой встряске.
– Даже если ты не веришь в себя, то знай, что я верю в тебя, – это последнее, что я успела сказать перед твоим выходом.
Больше в течение пьесы ты ни разу не жаловался на волнение.
Не буду скрывать, оказавшись на сцене, я разнервничалась, и в то же время в кровь хлынул адреналин. И мне это понравилось.
Я не думала о том, что делаю, о том, как нужно стоять, двигаться или говорить. Строчки сами слетали с губ, превращаясь в нечто новое. Раньше они казались мне напыщенными и искусственными, но теперь это чувство исчезло. Всё получилось так естественно, что позже я сама поразилась этой непривычной лёгкости.
Ты играл великолепно. Пожалуй, лучше, чем на всех репетициях, вместе взятых. Я даже испугалась того, что ты говорил, будто это были не слова Гамлета, а твои.
Гамлет: Вы добродетельны?
(Твой голос холоден как лёд)
Офелия: Мой принц?
(Я действительно растерялась, поэтому даже не пришлось играть.)
Гамлет: Вы красивы?
Офелия: Что ваше высочество хочет сказать?
Гамлет: То, что, если вы добродетельны и красивы, ваша добродетель не должна допускать собеседований с вашей красотой.
(Ты складываешь руки за спиной, глядя на меня исподлобья.)
Офелия: Разве у красоты, мой принц, может быть лучшее общество, чем добродетель?
Гамлет: Да, это правда; (ты выпрямился) потому что власть красоты скорее преобразит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в своё подобие; некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает. Я вас любил когда-то.
(Ты смотрел на меня так пристально, что на какой-то миг я перестала дышать.)
Офелия: Да, мой принц, и я была вправе этому верить.
Гамлет: Напрасно вы мне верили; потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он всё-таки в нас будет сказываться; (пауза, а потом ещё серьёзнее, чем прежде) я не любил вас.
Офелия: Тем больше была я обманута.
Гамлет: Уйди в монастырь; к чему тебе плодить грешников?
(Ты близко подошёл, желая дотронуться, но не сделал этого, вовремя опомнившись. Я вздрогнула. Это не было запланировано. Мы играли свою собственную пьесу, делая это совсем не так, как нас учил Прикли.)
Сам я скорее честен; и всё же я мог бы обвинить себя в таких вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет; я очень горд, мстителен, честолюбив; к моим услугам столько прегрешений, что мне не хватает мыслей, чтобы о них подумать, воображения, чтобы придать им облик, и времени, чтобы их совершить. К чему таким молодцам, как я, пресмыкаться между небом и землей? Все мы – отпетые плуты, никому из нас не верь. Ступай в монастырь. Где ваш отец?
Офелия: Дома, принц.
(Я сникла. Очевидно, что это всего лишь пьеса, и ты говорил то, что было написано века назад, тем, кого ты даже не знал. Но это так глубоко задело меня, что к горлу подкатил неприятный комок.)
Гамлет: Пусть за ним запирают двери, чтобы он разыгрывал дурака только у себя. Прощайте.
(Ты собрался уходить)
Офелия: О, помоги ему, всеблагое небо!
(Ты остановился и обернулся.)
Гамлет: Если ты выйдешь замуж, то вот какое проклятие я тебе дам в приданое: будь ты целомудренна, как лёд, чиста, как снег, ты не избегнешь клеветы. Уходи в монастырь; прощай. Или, если уж ты непременно хочешь замуж, выходи замуж за дурака; потому что умные люди хорошо знают, каких чудовищ вы из них делаете. В монастырь – и поскорее. Прощай.
Офелия: О силы небесные, исцелите его!
Гамлет: Слышал я и про ваше малевание, вполне достаточно; бог дал вам одно лицо, а вы себе делаете другое; вы приплясываете, вы припрыгиваете, и щебечете, и даёте прозвища божьим созданиям, и хотите, чтоб ваше беспутство принимали за неведение. Нет, с меня довольно; это свело меня с ума. Я говорю, у нас не будет больше браков; те, кто уже в браке, все, кроме одного, будут жить; прочие останутся, как они есть. В монастырь.
(Ты ушёл, отчего я почувствовала необъяснимую пустоту, хотя знала, что ты находился теперь ненамного дальше: всего лишь за кулисами.)
После спектакля все отправились в столовую, где впервые нам разрешили сесть так, как мы сами хотели. С нами отмечали успех постановки учителя, родители и все остальные, кто пришёл посмотреть спектакль. Мы с тобой сидели вместе за одним столом с нашими семьями. Мистер Арго и папа не особо радовались этому.
Через пару минут к нам подошёл Прикли и, склонившись между нашими головами, строго произнес:
– Сначала я откручу вам обоим головы за ту импровизацию, которую вы устроили на сцене, – он наклонился ещё ниже и прошептал: – а потом верну их на прежние места и скажу следующее: эта импровизация была лучшим, что я видел за все годы работы в школе.
Перед уходом он, словно старый друг, хлопнул тебя по плечу, отчего тебе стало ещё тяжелее скрывать улыбку.
– Я всегда знал, что он безумен, – усмехнулся ты, дождавшись момента, когда он отошел на приличное расстояние от нас, – просит одно, а хвалит за совершенно другое.
Полностью довольная нами обоими, я смотрела вслед удаляющемуся Прикли. Он подходил к каждому, кто участвовал в пьесе, даже к тем, кто не произнес и реплики. Чтобы он ни говорил, он ценил всех нас, ведь на какое-то время мы стали частичкой великолепного целого.
– Если это безумие, то в нём есть система[32], – заключила я в итоге.
Где-то в глубине души меня беспокоило лишь одно: ни Синтия, ни Том, ни их отец в школе в тот день не появились. В какой же именно помощи они нуждались?
День благодарения, как всегда, мы проводим дома за общим столом, уставленным всевозможными вкусностями, включая и традиционные блюда праздника: фаршированную индейку и тыквенный пирог. С самого утра мама хлопочет на кухне, чтобы успеть приготовить всё до полудня. Пит в это время смотрит телевизор в гостиной, а отец, сидя в кресле, читает газету. Они оба в белых рубашках.
Я просыпаюсь позже всех (почти в четверть одиннадцатого) и тут же спускаюсь вниз, чтобы узнать, не нужна ли маме помощь. На кухне пахнет так вкусно, что от одного запаха у меня сводит живот. Мама вся раскрасневшаяся, но с улыбкой на лице говорит, что всё почти готово. Тогда я возвращаюсь в комнату и переодеваюсь в белую рубашку и брюки – мама любит, когда все выглядят официально за праздничным столом.
В двенадцать часов мы садимся обедать. Много говорим о вчерашней пьесе, и даже отец решается меня похвалить, чему я несказанно удивляюсь и радуюсь. Пит в предвкушении чёрной пятницы, во время которой сможет потратить все свои накопленные деньги.
После праздничного обеда мы по уже давно сложившейся традиции устраиваемся перед телевизором и смотрим «Праздничную гостиную». И в этот самый момент, когда все мы находимся рядом, не связанные ни горем, ни обыденностью, ничто не может испортить этот день.
Ровно в пятнадцать двадцать три звонит телефон. Это время мне почему-то чётко вбивается в память. Я думаю: «Кто бы это мог звонить в такое неподходящее время, да ещё и в День благодарения»? Но ни папа, ни мама, ни уж тем более Пит не встают со своих мест у телевизора, поэтому я плетусь в прихожую, чтобы ответить на звонок.
На определителе высвечивается домашний номер Милитантов. Сперва я порываюсь проигнорировать звонок, но всё же что-то подсказывает мне, что этого лучше не делать.
Мне кажется, это Синтия. Но на том конце слышится совсем другой голос.
– Сид? – спрашиваешь ты серьёзно.
– Флоренс? – отзываюсь я удивленно.
– Нужна помощь. Приходи в дом Синтии. Сейчас же.
– Что случилось? – недоумеваю я.
– Никому не говори, – просишь ты поспешно, а позже чётко добавляешь: – Мы убили человека.
Я пытаюсь бежать к дому Милитантов так быстро, как только позволяет больное сердце. Прошлой ночью на город обрушился страшный снегопад (и это в ноябре), поэтому теперь все дороги по колено завалены снегом. А так как люди в День благодарения по большей части проводят весь день дома, то ещё нигде ничего не почистили.