– Сейчас не время это обсуждать, – замечаешь ты спокойно.
– Хорошо, – я киваю, – я уйду, но тогда ты пойдёшь со мной. Ты не связана с этой семьей. Всё, что могли, мы уже сделали. Позволь им самим с этим разбираться.
– Нет, я останусь. Тут куча моих отпечатков на ручке двери, мебели и ещё чёрт знает где. Если начнётся расследование, то мне нужно быть свидетелем. Да и без меня Синтия совсем расклеится и в истерике выложит всю правду. Мы не можем этого допустить.
Я тяжело вздыхаю, не в силах спорить.
– Боже, кажется, меня сейчас вырвет, – только и бормочу я.
– Прости за то, что втянула тебя в это. Но мне было не к кому больше обратиться.
Я в упор гляжу на тебя. Впервые не узнаю́.
– Кто ты?.. – шокированно спрашиваю я скорее у самого себя. – Если бы мне позвонила Синтия, я бы не пришёл. Так что я здесь из-за тебя. Я убил человека ради тебя.
– Я понимаю, – говоришь ты, однако я не уверен, что до конца понимаешь. – Но сейчас ты должен уйти. Я делаю это ради твоего же блага.
– Тебе стоило раньше подумать о моём благе.
Я сам не знаю, чего боюсь больше: того, что убил человека, того, что я убил его, потому что ты попросила, или того, что ты прогоняешь меня после того, как это случилось. Я бы остался, как бы опасно это ни было, ведь я без памяти, сумасшедше и неразделенно влюблён в тебя. Это злит меня. Как же меня это злит! Я никогда не чувствовал ничего подобного ни к одному человеку на Земле. Никогда. И это чертовски меня раздражает. Мне страшно от того, что я могу быть настолько в чьей-то власти. В твоей власти.
– Я знаю, что, втянув тебя во всё это, я безвозвратно разрушила всё, что между нами было. И буду корить себя за это до конца жизни. Но ты должен понять одну вещь: Милитант не был святым, – вероятно, таким образом ты пытаешься оправдать то, что мы сделали.
– Это не нам решать.
– Чего ты боишься?
Я молча смотрю на тебя.
– Арго, ты боишься Бога?
– Нет… Я боюсь тебя.
Я не только злюсь, в глубине души, несмотря ни на что, я действительно беспокоюсь за тебя. Моё сердце сжимается до щемящей боли в груди от одной мысли, что придуманный тобой план может не сработать.
Перед уходом я забираю перчатки, которые были на нас, пока мы тащили тело Милитанта. Ты говоришь, что их лучше унести и сжечь, чтобы их не смогли найти в случае обыска (если его станут проводить). Я не спорю. Это довольно логично.
Когда я ухожу, то могу думать только о том, что никогда в жизни мне не было так паршиво. Мне кажется, что моё сердце разбито, потому что единственная преграда, которая есть между нами, – это ты.
Я чувствую вечно, как будто тону,
Вдыхаю морскую прибрежную мглу;
Мне кажется часто, как будто лечу,
И хочется ввысь, но, увы, не могу.
Я чувствую вечно, как будто мертва,
Хоть каждое утро встаю без труда;
Мне кажется часто, безумно лжива
Вся жизнь, вокруг гнусно, одна лишь нажива.
И чувствую часто я силы в себе
Измерить ошибки, исправить их все,
Но кажется также, что это напрасно,
Ведь игры с судьбою порою опасны.
Я чувствую жизнь и чувствую смерть,
Мне кажется, проще совсем не смотреть
На эту прискорбную мерзкую ложь,
Ведь ввек не исправить её, ты поймешь.
Я чувствую также, что жизнь неплоха,
Ведь где-то же есть в ней силы добра,
Мне кажется, жизнь вполне хороша,
Лишь люди творят из неё много зла.
Зима. Декабрь
Похороны Милитанта проходят в довольно спокойной атмосфере, не учитывая слёз Синтии.
Я не хочу идти на похороны, но раз идут мои родители, то и я должен. Так нужно. В конце концов, он был одним из нас. Все в Корке это чувствуют. Это почти священное чувство коллективизма: если ненавидеть, то всей душой, если любить, то всем сердцем, если горевать, то всем вместе. Поэтому, чтобы проститься с ним, собирается почти весь город. Снег к этому времени полностью тает, но зато начинается нескончаемый дождь, длящийся в течение первых дней декабря.
Гроб Милитанта огромен, гораздо больше, чем нужно любому человеку, даже самому крупному. Но предают его земле за пределами кладбища, так как оно является тем местом, где могут покоиться только люди, умершие не по своей воле. Патрик не читает молитву, лишь под звуки дождя в полной тишине первым кидает на крышку гроба, натёртую до блеска, одну тёмно-алую розу. За ним цветы бросают сестра Милитанта, наша директриса и Синтия. Перед погребением гроб не позволяют занести в церковь для прощания, ведь самоубийцам такие почести не положены.
После кладбища все близкие друзья и соседи Милитанта отправляются в дом директрисы, наверное, потому что никто из них не хочет находиться под крышей здания, где произошло самоубийство. Мои родители никогда не дружили с Милитантом, поэтому они не идут на поминки, я хочу уйти с ними. Но мама говорит, что я должен поддержать Синтию, ведь когда-то давно мы были лучшими друзьями. Я соглашаюсь с ней.
Дом миссис Тэрн и её мужа не так шикарен, как дом Милитанта, но он так же чисто убран, словно больничная палата. У них это, похоже, семейное.
Ты приходишь на похороны в чёрном платье, том самом, которое всегда надеваешь в церковь. Мы сидим поодаль друг от друга, и я постоянно чувствую, что ты на меня смотришь, но не реагирую. Теперь, когда опасность миновала и ни тебе, ни мне, ни Синтии с Томом ничего не грозит, у меня есть полное право злиться на тебя за то, что мне пришлось пережить. С тех пор как мы убили Милитанта, я не могу нормально спать ночами, а каждое утро я то и дело жду, что полиция вот-вот постучится в двери. Но проходит день, два, неделя, а за нами никто не спешит приходить. Мы убили человека, и нам всё сошло с рук. Но что-то внутри меня изменилось. Мне придётся жить с этим знанием до конца жизни, и я не уверен, что смогу.
На похоронах Милитанта Патрик кивнул моему отцу, после чего даже протянул ему руку, на безымянном пальце которой красовался перстень с изумрудом. Отец без раздумий пожал её. Кажется, он и не злился на священника. Меня передернуло от этого жеста, потому что я тут же вспомнила, как этот самый перстень блеснул в свечах, когда Патрик позволил ударить моего отца.
В доме миссис Тэрн, похожем на большую банку сгущёнки из-за цвета стен и мебели, я увидела Патрика в гостиной, пока большинство гостей находились на кухне. Остальные разбрелись по дому. Священник тут же заметил меня, поставил свою чашку на кофейный столик и выпрямился. Казалось, Патрика создали специально для того, чтобы любоваться им: высокий лоб, большие изумрудные глаза, прямой нос, волевой подбородок и мужественные руки. Даже морщины на его лице походили на произведение искусства.
– Здравствуй, – поприветствовал он своим бархатным голосом. Я слегка поморщилась, будто опять оказалась в церкви на службах.
– Здравствуйте.
– Присаживайся, – он кивнул на диван, на место прямо напротив себя. Я сделала так, как он просил.
Пару минут он молча смотрел на меня, изучая. Сначала он был серьёзен, потом кивнул и улыбнулся, словно заключил сам с собой негласный договор.
– Как ты поживаешь? – поинтересовался он с некой теплотой в голосе, что меня удивило. – Мистер Прикли говорит, ты хорошо справляешься в доме престарелых.
Я ответила не сразу, пытаясь понять, как мне вести себя с ним.
– Пожалуй, – я не нашлась, что ещё ответить на это.
Он кивнул.
– Я рад, что вы с Синтией и Томом подружились, – вдруг перевёл он тему, не давая мне задуматься.
– Да, – ответила я, лишь бы сказать хоть что-то, хотя назвать нас друзьями было довольно опрометчиво – мы были союзниками.
– Это хорошо. Им сейчас как никогда нужна поддержка.
Дождь за окном постепенно превращался в ливень, громко стуча по окнам. Вдали прогремел гром. Этот дождь напомнил мне тот вечер, когда я, вся мокрая, с исполосованными коленями, бежала домой от пристройки за церковью.
– Кто бы мог подумать, что в декабре на нас обрушится такой ливень? – спросил Патрик скорее у самого себя, отпив из кружки и снова вернув её на столик.
– Вероятно, бог гневается, – ответила я, мысленно усмехнувшись. Если бы он действительно существовал, то убил бы уже нас обоих одним ударом молнии.
Патрик странно посмотрел на меня.
– Или нас просто ожидает дождливая зима, – заключил он логично. – Будь аккуратнее, находиться на улице в такую погоду опасно, – в этот момент в его зелёных глазах что-то блеснуло, из-за чего я готова была поспорить на все остатки своей никчёмной души, что он видел меня в тот вечер у церкви.
Канун Рождества. Я впервые пришла в магазин «У Барри» днём и не только с Тритоном, но и с Молли. Несмотря на то, что сейчас почти конец декабря, на улице шёл не снег, а дождь. Город утопал. Вокруг раскинулись реки из луж. Мы, в куртках и дождевиках, вошли в тёплый магазин почти бесшумно. По крайней мере, насколько это было возможно в той ситуации. Барри стоял за прилавком. Молли в резиновых сапогах проскрипела к кассе, а я с Тритоном осталась чуть позади.
– Здравствуйте, – поздоровалась Молли.
– Здравствуй, Кнопка, – ответил Барри, улыбнувшись, не в силах бороться с её обаянием.
Из своего маленького портфельчика в виде черепахи Молли достала рисунок, который готовила почти всю прошлую неделю, и протянула его Барри. Она здесь никогда не была, поэтому рисовала с моих слов. На бумаге она изобразила магазин с вывеской, где не горело «у».
– С наступающим Рождеством.
Барри принял рисунок и, рассмотрев его, кивнул.
– Спасибо.
Барри всегда виделся мне таким человеком, который никогда не унывает и которого невозможного впечатлить из-за его циничного взгляда на жизнь, опыта и умения предвидеть ситуацию. Однако в тот момент в глубине души, думаю, он растрогался, но не подал виду.