– Я не знаю…
– Я не лучший человек на земле, но я не убийца.
– Мы оба теперь убийцы.
– Ты сказал, что не хочешь об этом говорить.
– Да-да, так и есть. По крайней мере, не сейчас. Всё ещё слишком свежо.
Ты киваешь, хотя я не имею понятия, что ты чувствуешь на самом деле.
– Как ты жила всё это время?.. – спрашиваю я, желая добавить «без меня», но не делаю этого. Слишком самонадеянно.
– В страхе и мучениях. Но не беспокойся, для меня это привычное состояние, – чуть задумываешься, словно сомневаешься, ты, но потом продолжаешь: – Отец… поехал навестить мою мать и до сих пор не вернулся. Я несколько беспокоюсь.
– Что? – я поворачиваюсь, чтобы видеть тебя лучше. Я не рассчитывал на то, что ты станешь говорить со мной об этом. – Ты никогда не рассказывала о ней. Я думал, она мертва…
– Не рассказывала, но это не значит, что она мертва. Просто это слишком личное.
– Ты… ты расскажешь мне теперь?
– Она уже давно уехала от нас. Мы навещаем её, хотя бы пару раз в полгода. Я всегда так ждала этих встреч. Я знала, что она не вернётся. Мне было больно ее видеть, но я все равно хотела этих встреч. Я всегда за несколько недель чувствовала, что мы поедем к ней, хотя отец и скрывал от меня до последнего, чтобы я не начинала сходить с ума. Говорят, что есть материнское чутье, так вот это что-то вроде того, только наоборот, понимаешь?
Я киваю.
– А сейчас я не догадалась. Ничего не чувствовала. Отец сказал мне за пару дней. Я решила для себя, что не поеду. Просто не могу больше.
– А почему ты живешь не с ней? У неё другая семья?
– Можно и так сказать. Она теперь принадлежит Богу. Она так считает…
Я пытаюсь понять, но ты говоришь лишь сама с собой.
– Она сейчас в монастыре. И уходить не собирается, – объясняешь ты. – Когда я прихожу к ней, она меня узнает, понимает, кто я, но… ведёт себя как с незнакомкой. Ей всё равно, но проблема в том, что мне нет. Она никогда не интересуется, как я учусь. Она не помнит, сколько мне лет, или делает вид, что не помнит. Её не волнует, как я себя чувствую. Её больше ничего не волнует. Я так долго убеждала себя в том, что она просто отчаялась, что она придёт в себя, но… она спятила. Если когда-нибудь захочешь узнать, как выглядит сумасшествие, то тебе стоит заглянуть в глаза моей матери. Это даже не страшно. Это просто невероятное чувство безысходности. Каждый раз, когда я её вижу, мне так и хочется взять и хорошенько встряхнуть её, но у меня никогда не хватало на это смелости. А теперь я и вовсе поняла, что это не поможет.
– Ты хочешь, чтобы она вернулась?
– Раньше хотела. Теперь нет. Я похоронила её. Такой неожиданный уход всё равно что смерть. Сначала больно. Больно и обидно до тошноты. Кажется, что сделай ты всё по-другому, лишь одно слово, произнесённое не так резко, – и всё бы изменилось. А потом наступает такой момент, когда понимаешь, что ты не центр вселенной и что от тебя, в общем-то, мало что зависело. Всё на своих местах. Всё так, как и должно быть…
И тут тебя прерывает спор Молли и Пита.
– Что случилось? – нехотя интересуюсь я.
– Она говорит, что голова должна быть больше, чем тело, – объясняет Пит, кивая на снеговика, состоящего пока что только из двух частей. – Но это же бред! Голова – самая маленькая часть.
– Это у тебя! – парирует она с полной уверенностью в деле.
Питу хватает ума не отвечать ей, но он явно недоволен.
– А как насчёт того, чтобы сделать двух разных снеговиков? – предлагаешь ты спокойно.
Молли косится на Пита, после чего отходит и начинает лепить своего снеговика.
– Вообще, я хотел предложить слепить голову среднего размера, – усмехаюсь я, говоря уже только с тобой.
– Это никого не устроит.
– Это называется компромисс.
– Да, спасибо, я знаю, что это такое.
– Но пользуешься нечасто? – говорю, улыбаясь, но ты остаёшься серьёзна.
– Компромисс означает лишь пятьдесят процентов желаемого, меня никогда не устраивал такой расклад.
– Поэтому ты и хочешь меня оставить?
– Нет, – сегодня твои глаза тигровые, почти жёлтые. И я утопаю в их мудрости и теплоте. – Просто… я не хочу закончить как мои родители. Понимаешь? Я хочу чего-то добиться в этой жизни.
– Гарвард?
– Гарвард.
– Вот уж никогда бы не подумал, что буду соперничать с парнем, которому больше трёхсот лет.
– Ты и не соперничаешь, – замечаешь ты, заглядывая в мои глаза, прямо в душу. Именно в этот момент я замечаю, как тебе идут белый и голубой цвета. Господи, я идиот! Тут же прихожу в себя.
– Он тебя никогда не победит, хотя бы просто потому, что у него нет таких чудных веснушек.
И тут я заливаюсь краской чуть ли не до самых пят.
– Замолчи, – прикрываю раскрасневшееся лицо руками.
– А я серьёзно, Арго. Ты очень-очень-очень хороший человек. Я не прикалываюсь, – ты придвигаешься ещё ближе, так, что я ощущаю твоё дыхание, отчего вздрагиваю. – Я правда так считаю и верю в то, что когда-нибудь, возможно, скоро ты совершишь что-то великое.
Я морщусь, пытаясь одновременно не засмеяться и не заплакать.
– Я не герой. Никогда им не был и, вероятно, не стану, – отодвигаюсь, потому что не могу выдержать такой близости, зная, что это ни к чему не приведёт.
– Ты заслуживаешь искреннего сильного и вместе с тем простого чувства, понимаешь? Я слишком сложна, так же как и вся моя жизнь. В самом ужасном смысле этого слова. А должно быть просто.
Я начинаю отрицательно качать головой, сам поначалу этого не осознавая.
– Сид, просто не значит плохо. Просто – это гениально.
– Чувства не могут быть гениальными, они либо есть, либо их нет.
– Я не хочу чувствовать. Я уже чувствовала, ни к чему хорошему это не привело, поэтому теперь я подключаю мозг.
– Это тоже ни к чему хорошему тебя не приведёт.
Наш разговор снова прерывается. На этот раз довольными возгласами Пита.
– Я же говорил! – он не смеётся, но видно, что ликует. – А я тебе сказал, что голова не должна быть огромной. Это же очевидно. Видишь, он развалился из-за тяжести огромной башки.
– Зато у тебя он… глупый! – восклицает Молли обиженно, указывая на снеговика Пита.
– Но он всё ещё цел.
Молли морщится и убегает в дом. Пит недовольно фыркает, пытаясь исправить разрушенного снеговика, но тот не подлежит восстановлению.
– Вот видишь, что делает разум, – тихо говорю я.
Не дожидаясь ответа, я встаю и тихо ухожу в дом, чтобы попрощаться с Молли.
Каждый новый год я обычно начинаю с грандиозной уборки, а точнее, сортировки всех вещей – ненужные позже выкидываются. И так как моих вещей в тот год было немного, я забралась на чердак, где пылилась громаднейшая куча ненужного хлама. Хотя стоит признать, что там хранилось и множество полезных вещей, вот только ими по непонятной мне причине никто не пользовался.
Во время каникул чердак стал для меня главным местом в доме, потому что он был единственным уголком, в который я до этого не заглядывала. Я шла туда рано утром и уходила около полуночи. Там меня окутывали спокойствие и тишина, ведь, когда я туда забиралась, все знали, что меня лучше не трогать. Ну, или почти все.
Я написала о чердаке Синтии. После похорон мы с ней начали общаться с помощью тайной переписки. Она придумала шифр, которым мы обе научились пользоваться. Некоторые буквы обозначались просто: квадратами или кружками, другие сложнее. Конечно, наши письма не содержали никакой тайной информации, но мы всё равно не хотели, чтобы хоть кто-то мог их понять.
– Мне кажется, это самый пыльный чердак, который я когда-либо видела, – заявила она, проходя в глубь помещения. Я сидела на полу, перебирая старые вещи, включая и книги, которых, к моему счастью, было не счесть. Через окно в крыше я увидела, что на улице всё ещё падал снег.
– Почему ты здесь? – поинтересовалась я, поднимая на неё взгляд, хотя её приход меня ничуть не удивил.
– Как только ты написала, что у вас в доме есть таинственный чердак с кучей всякого хлама, я тут же поспешила к тебе, – она подошла к старому шкафу, проведя пальцами по пыльным корешкам книг. – Я люблю хлам, среди него часто находятся алмазы, которые можно превратить в бриллианты.
– Хм, алмазы не обещаю, но книг тут точно завались.
– Я просто возьму парочку и отстану от тебя, пока не прочитаю их, – усмехнулась она.
– Я не против того, что ты здесь, – и это была правда.
– Знаю, – ответила она, будто действительно знала.
Серьёзно взглянув на меня, она начала изучать книги, стоявшие на полках. Некоторые брала в руки, листала, соображая, стоит ли тратить на них время, на другие даже не обращала внимания.
В тот день на ней был светло-кремовый свитер крупной вязки и джинсы, но выглядела она гораздо лучше, чем могла бы я в самом шикарном платье. Иногда мне казалось, что хорошо выглядеть, несмотря ни на что, – её дар, причём не только выглядеть хорошо, но и чувствовать себя так же, словно не произошло ничего ужасного, словно она шёлк, с которого что угодно, любая беда скатывается вниз, не оставляя следа. Хотя я прекрасно знала, что её рана не зажила, знала, что до конца она не заживёт ещё очень долго, возможно, никогда.
– Как вам живётся с тётей?
– Каждый день чётко по уставу, даже дома, – призналась она и чуть улыбнулась, – зато нет криков и ссор. Том говорит, что нашей тёте нужно баллотироваться в конгресс. Она навела бы порядок в любой стране.
Я тоже усмехнулась. Мне не нравилась директриса Тэрн, но в отсутствии дисциплины ей не откажешь.
– Ты скучаешь по отцу? – и почему я это спросила?
– Я давно скучала по нему. По нему прежнему. Но после смерти матери он кардинально изменился. Только и делал, что пил и кричал. Иногда бил нас. Он говорил мне такие обидные вещи, что я его практически возненавидела. И в то же время я жалела его. Можешь не поверить, но я любила своего отца. Я продолжала давать ему шансы исправиться, несмотря на всю ту бол