– Тогда ты и вправду мой должник, – говоришь ты, направляясь обратно к тропинке.
– И чего ты хочешь? – окликаю я тебя, когда ты уже на полпути к выходу.
Ты поворачиваешься и серьёзно о чём-то задумываешься. Но ничего не отвечаешь.
– Спасибо, – ещё раз благодарю я, понимая, что ты, скорее всего, продолжишь молчать.
Ты киваешь и идёшь к выходу, но когда оказываешься у калитки, резко останавливаешься и снова поворачиваешься.
– А мы ведь виделись в церкви?
Да, и с тех пор как мы увиделись впервые, прошло три службы, но я тебя на них не разглядел.
– Я видел тебя только один раз летом. Потом ты не приходила?
– Мы обычно садимся в самом первом ряду, а вы, наверно, в конце. Вот ты и не замечал.
Странно. И как я мог вас проглядеть? Кажется, твой отец выше всех в нашем городе.
Ты чуть задумываешься, но потом всё же решаешься спросить:
– Как ты это выносишь? – в твоём голосе слышатся печаль, отчаяние и что-то такое, что я даже не могу описать словами. Мы оба понимаем, что ты говоришь о службах.
Я просто пожимаю плечами.
– Каждое моё воскресенье вот уже одиннадцать лет начинается с церкви, с речей Патрика. Эти службы – неотъемлемая часть меня, – я говорю чистую правду. Но это не значит, что службы мне нравятся. Они как недостатки в характере, о которых ты прекрасно знаешь и которые тебя раздражают, но ты ничего не можешь с ними поделать, потому что они – это ты.
– А я к этому никогда не привыкну. Эта церковь – ад. Мой личный ад.
Меня слегка передергивает от твоей честности. Однако в глубине души мне приятно, что ты мне настолько доверяешь, хотя я даже не понимаю почему. Откуда ты знаешь, что я не фанатик? Что я не расскажу всем, какая ты безбожница?
Ты направляешься к выходу. Но мне не хочется тебя так просто отпускать. Я понимаю, что, раз ты осмелилась спросить, значит, тебя это волнует.
– Флоренс! – зову я тише, чем мне хотелось бы.
Ты поворачиваешься, подходя ближе. На улице нельзя кричать. Ты тоже это знаешь.
– Отключайся, – советую я, – считай до ста, до тысячи, до миллиона, пой про себя, придумывай истории… Главное – не слушать, что он говорит. Это далеко не о вере, это другое…
– Я так и делаю, но это мучительно. Каждый раз возникает соблазн вырваться оттуда, убежать и никогда не возвращаться.
– Со мной так было поначалу… – хочется продолжить, но я все же замолкаю. И так слишком много сказано. Услышь меня хоть кто-либо из местных, и наша семья тут же стала бы чужаками. Как вы.
Теперь мы оба знаем об отношении друг друга к церкви. Это сближает нас и одновременно отдаляет. С одной стороны, мне хочется узнать тебя ещё лучше, поговорить с тобой, сказать больше, чем я сказал, но, с другой стороны, мне стоит держаться от тебя подальше, чтобы не сболтнуть лишнего и чтобы никто, видя нас вместе, не понял, что нас сближает.
Но всё же желание узнать тебя перевешивает всякую осторожность и страх.
– Может, тебя проводить?
– Здесь десять минут ходьбы, – усмехаешься ты. – К тому же ваш город самый безопасный на планете.
– А где вы живете?
– Старый дом Мэйронов, – ты замолкаешь, но сразу же добавляешь: – Тот, что у перекрестка.
– Знаменитый дом с фиолетовой крышей.
Ничего особенного в доме не происходило, насколько я знаю, но это действительно единственный в Корке дом с фиолетовой крышей. У остальных она красная, серая или коричневая.
– Вы купили его?
– Нет, – отвечаешь ты, но не торопишься объяснять, каким же образом он вам достался.
– Вроде говорили, что мистер Мэйрон умер от рака? Это произошло лет десять назад.
– От инфаркта. Одиннадцать лет назад, – ты затихаешь, а потом тихо добавляешь: – В сентябре, – будто это кардинально меняет дело.
– Кажется, до вас там жила его дочь, верно? Не помню, как её звали… – я чуть напрягаю память, – поговаривали, что она сошла с ума после смерти отца.
Ты опускаешь взгляд, думая о своём, но через некоторое время, встрепенувшись, говоришь:
– Ну что ж, береги свой НЕдневник, – горестно усмехаешься ты и выходишь с нашего двора под скрип калитки.
И тут я делаю то, что в здравом уме никогда бы не совершил. Я кладу блокнот под одно из колес газонокосилки, чтобы его вдруг не унесло ветром, и выбегаю за тобой. Уже через пару секунд мы идем вровень.
– Я всё-таки решил, что тебя нужно отблагодарить за блокнот, – оправдываюсь я.
Ты ничего не отвечаешь, словно была уверена в том, что я так и поступлю.
– Как ты узнала, где я живу? – спрашиваю я, чтобы возобновить разговор, хотя понимаю, что узнать чей-либо адрес в нашем городе проще простого.
– Спросила у мистера Супайна. Он, наверно, решил, что я ненормальная, раз бегаю по домам, возвращая блокноты. Хотя по нему вообще трудно сказать, что он думает.
«Как и по тебе», – думается мне.
– А откуда вы приехали, если не секрет?
– Буффало, Нью-Йорк.
Я присвистываю.
– Ничего себе, по сравнению с Корком это огромный город. Как вас сюда занесло?
– Ну да. Второй по населению в штате после самого Нью-Йорка, – говоришь ты без особого энтузиазма, игнорируя мой вопрос. – А ты решил, куда будешь поступать? – интересуешься ты, ловко переводя разговор в другое русло.
– Нет, – отвечаю я, пожимая плечами, чтобы не вдаваться в подробности, но потом всё же добавляю, чтобы ты не решила, что я такой уж оболтус: – Может, Университет Тафтса или Массачусетский, – умно говорю я. Вроде я читал о них.
– Неплохой выбор.
Я киваю.
– А ты?
– Гарвард! – отвечаешь уверено, ни секунды не сомневаясь, будто уже поступила туда. В этот момент тебя трудно спутать с фарфоровой куклой. Ты становишься настолько реальной, насколько это возможно. У тебя даже начинает пульсировать жилка у правого виска, словно моя реакция для тебя очень важна. Но я не знаю, что сказать тебе на это.
– Здо́рово, – еле выдавливаю я.
Ты останавливаешься и долго, не моргая, смотришь на меня. И, естественно, мне тоже приходится остановиться.
– Что не так? – удивляешься ты.
– Ничего, – пожимаю плечами я.
– Ты реагируешь на Гарвард так, будто я говорю тебе, что у меня есть атомное оружие и я собираюсь уничтожить всю планету.
– Да нет же, – нервно усмехаюсь я. И когда всё успело пойти не так?
– Что происходит? – не отстаёшь ты.
Я тяжело вздыхаю и вытягиваю руки из карманов джинсов.
– Ты правда хочешь знать?
Ты, конечно же, нетерпеливо киваешь.
– Смотри, – я вытягиваю перед собой руки, сложенные в кулаки, прямо к твоему лицу, – левая рука – это Корк, правая – Гарвард.
Ты внимательно, хоть и несколько скептически, смотришь на меня, словно ждёшь фокуса. Но фокуса не будет. Я не маг, я реалист.
Я прячу правую руку за спину, а левый кулак ещё больше выставляю вперёд.
– Что-то я не вижу твоего Гарварда, – замечаешь ты язвительно, скрещивая руки на груди.
– Точно так же как и я не вижу возможности поступить туда. Гарвард – другая галактика, о которой такие, как мы, можем только мечтать.
– Мы? – удивляешься ты. – Не знаю, что ты себе думаешь, но я явно не вхожу в это твое «мы». Гарвард – моя мечта. Я хочу там учиться, сколько себя помню. И я, конечно, не спрашивала у Гарварда, но думаю, он тоже хочет, чтобы я в нём училась.
Довольно амбициозно.
– Что ж, попытайся, – я повторяю твой жест: скрещиваю руки на груди. Уж слишком рьяно ты на меня нападаешь.
– Я поступлю туда и уеду отсюда, – уверяешь ты, скорее пытаясь убедить саму себя.
Я пожимаю плечами.
– Какой же ты всё-таки засранец, – раздраженно говоришь ты и живо направляешься в сторону своего дома с фиолетовой крышей. Я снова нагоняю тебя.
– Флоренс! – зову я громко, отчего на миг сам пугаюсь, и ты хоть и неохотно, но всё же поворачиваешься. – Что я сделал не так?
– Ничего, – бросаешь ты, но я-то вижу, что задел тебя.
– Я не хотел тебя обижать.
– Такие, как ты, меня не обижают – такие, как ты, меня подстегивают.
– На что?
– На то, чтобы добиваться своего. Если кто-то говорит, что ты чего-то не можешь, то не значит, что это так и есть, – ты выпрямляешься, словно струна, – лучше попытаться и проиграть, чем ничего не делать и потом всю жизнь жалеть.
– Полностью согласен, – абсолютно серьёзно говорю я, – но порой всё же не получается иметь то, что хочешь, и тогда нужно мириться с тем, что имеешь.
– Я не желаю мириться с тем, где я сейчас. Это место мне не подходит.
Как и я.
Я молча ухожу. Не знаю, смотришь ли ты мне вслед или же сразу уходишь, так как иду не оборачиваясь.
– Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь.
Когда мы ужинаем, молитву обычно произносит отец, а когда обедаем – мать, потому что в обеденное время он работает. Наш отец – человек невероятно закрытый, из таких, которые предпочитают слушать, нежели говорить. Он всегда довольно холоден и строг с нами. Считает, что его главная задача – обеспечивать нас материально, а разговоры по душам, а тем более нежности с детьми (особенно сыновьями) недопустимы. И так как у нас никогда не было сестры, и мама – единственная женщина в семье, то со временем дом превратился в казарму. Конечно, наш отец не тиран, но чем старше я становлюсь, тем чаще думаю, как было бы здорово, если бы хоть иногда он вёл себя с нами как с детьми, а не как с очередными подчинёнными.
После молитвы мы приступаем к ужину. Пит уплетает за обе щеки, я даже завидую его аппетиту, потому что мне есть совсем не хочется. Но я все же пытаюсь запихнуть в себя что-нибудь, чтобы не вызвать подозрения, ведь обычно я ем нормально.
– Что-то не так, дорогой? – вдруг интересуется мама, и я тут же вздрагиваю, но оказывается, она обращается к отцу. Он молчит пару секунд, пытаясь подобрать слова.
– Я рассказывал про нового работника?