Духовность. Формы, принципы, подходы. Том I — страница 8 из 15

Введение

Школы духовности возникают из опыта Источника, который они делают доступным с помощью опосредований (литургия, монашество, духовные упражнения и так далее). Этот опыт Источника идентифицирует школы в данном социокультурном контексте, формирует стандарт верификации в событиях реформ и открывает окно в будущее.

Духовные пути Опыт Источника проявляется в школах духовности как духовный путь: идущие этим путем объединяются с Источником и живут сообразуясь с ним.

Путь Просветления

Тройственный путь

Путь Дао Библиография

Литургическая духовность

Если ритуалы должны следовать за опытом Источника, то они должны быть не чем-то чисто внешним, но, прежде всего, — внутренне реализуемой формой соотнесенности с Богом.

Литургия храма

Евхаристия

Ритуалы в исламе Библиография

Монашеские сообщества

Монашеские сообщества предлагают модель духовной жизни, цель которой — обладание всеми жизненными измерениями, сформированными опытом Источника, которым вдохновляются школы духовности.

Суфии

Кармелиты

Винцентианки Библиография

Духовность и культура

Школы духовности обретают форму в рамках культуры, частью которой они являются. Культурная форма сохраняет свою духовную идентичность до тех пор, пока в ней остается живым опыт Источника.

Школы мудрости

Бенедиктинские века

Духовность и искусствоу… Библиография "

Реформация Реформация — это духовный процесс, в котором опыт Источника и меняющиеся обстоятельства времени творчески соотносятся друг с другом. В этом процессе существенно творческое опосредование между двумя полюсами.

Второзаконническая реформация

Devotio Moderna

Обновление в согласии со временем Библиография

Приоткрывание будущего

Опыт Источника приоткрывает будущее. Эта способность приоткрывать будущее обретает форму в пророчествах и утопиях, творческих проектах и альтернативных формах жизни.

Пророческая духовность

Утопия

Экологическая духовность Библиография

Введение

Школы духовности суть «исторические синтезы», обнаруживающие великое многообразие форм: монашество, харизма Августина, бенедиктинские века, регулярные каноники, нищенствующие ордена, Devotio modema, иезуиты, ора- торианцы, последователи Франциска Сальского, последователи Венсана де Поля (1576–1669), духовность Гриньона де Монфора, конгрегации пассиони- стов, редемптористов, салезианцев, новая конгрегация Шарля де Фуко^[424]. В том же ряду упоминаются: духовность Реформации, православная духовность и такие движения, как Французская школа (Ecole Francaise)^[425]. Наряду с этим многообразием форм существуют также различные термины, описывающие этот феномен: школа духовности, путь духовной жизни, метод духовности, ориентация, ментальность, стиль, течение, идеальные типы христианской жизни и святости^[426].

Мы определяем школу духовности как (1) духовный путь, который восходит к опыту восприятия Источника, — к опыту, вокруг которого (2) образуется внутренний круг учеников и который, (3) специфическим образом располагаясь в социокультурном контексте, (4) раскрывает особую перспективу будущего; следующее поколение (5) структурирует все это в единое органическое целое, благодаря которому (6) возрастает число тех, кто может участвовать в опыте познания Источника; когда же возникают препятствия для этого опыта, для контекстуальной уместности и для силы, раскрывающей будущее, тогда становится необходимой реформа.

Опыт Источника

Многие исследования указывают на то, как важна личность основателя, который открывает духовный путь в поле напряжения между первоначальным духовным опытом и социорелигиозным контекстом^[427]. Такой акцент на основателе лишь частично соответствует реальности. Иногда можно быть великой личностью внутри данной школы духовности и при этом не являться ее основателем: Бернард, например, знаменует реформу цистерцианцев, однако он не был основателем Сито. Школа духовности может быть течением, которое связано не с религиозным сообществом, а с личностью какого-то святого (святой) или с его (ее) наследием: личность Августина, например, — источник вдохновения для августинианского ордена, хотя этот орден не был основан Августином^[428]. История одной души, написанная св. Терезой из Лизье, повлияла на формирование благочестия XIX и XX веков. Бывают периоды, знаменуемые «коллективно-духовными течениями, которые не обязаны своим существованием влиянию какой-то доминирующей личности, но которые сами более или менее влияют на все формы духовности, возникающие в их время»^[429]. В этой связи мы можем думать о Французской школе, а в наши дни —

одуховности освобождения. В обоих случаях мы имеем дело со школами, которые оказывают влияние на все школы, возникающие в их время. Поэтому кажется более адекватным говорить об опыте Источника^[430]. Опыт Источника — это опыт фундаментальной затронутости Богом, опыт, затрагивающий и преображающий конкретных людей в их специфической ситуации.

Круг учеников

Для школы духовности недостаточно одного только опыта Источника, нужны еще и ученики, которые усвоят этот опыт, станут им жить и давать ему практическое выражение^[431]. Совместное участие учеников и опыт Источника вместе формируют школу духовности^[432]. Лишь тогда, когда основатель собирает

вокруг себя группу учеников, которые стараются подражать ему и освящать себя одним и тем же способом, лишь тогда, когда один из этих учеников вырабатывает из практических наставлений своего учителя единое целое, складываются условия, необходимые для формирования школы духовности^[433]. То и другое вместе, «личный духовный опыт основателя и опыт формирования первых учеников»^[434], создают школу. Школа духовности обращается к ученикам в тот момент, когда они сами, из сокровенной глубины своих «Я», ищут собственный путь к Богу: «Единственная возможная цель любой школы духовности состоит в том, что она предоставляет душе путь к Богу»^[435]. Школа духовности имеет в виду поиск Бога, один и тот же для всех учеников и в то же время особый для каждого из них^[436].

Контекст

В 1938 году Де Гибер писал: «Я не стану задерживаться на тех внешних обстоятельствах, которые естественным путем группируют духовных авторов в рамках одной школы и оказывают существенное влияние на ее уникальный характер… Обстоятельства в большой мере определяют духовную школу, могут помочь ей в осознании своей целостности и в том, что отличает ее от прочих подобных школ»^[437]. В 1970 году Бернар заявляет: «Располагаясь в мире и осознавая себя, человек ищет единения с Богом. Поэтому мы можем сказать, что основные типы опосредования конкретизируются в соответствии с конститутивной соотнесенностью человеческого сознания с самим собой, с миром и с другими»^[438]. Если де Гибер в 1938 году обстоятельства возникновения школы мог еще называть «внешними» и «естественными», несколько десятилетий спустя Бернар называет их «внутренне присущими». Само происхождение школы духовности связано с историческими обстоятельствами^[439]. Историческая ситуация вносит особый вклад в возникновение, основную концепцию и организацию школы духовности^[440].

Ориентация

Школы духовности характеризуются специфическими ценностями и целями, с которыми соотнесены средства и методы школы. Так, существуют школы, направленные на миссионерство, на обучение, на уход за больными. Внутри сложного комплекса данных веры ставятся акценты, которые способствуют этой ориентированности на цель. Так, в одних школах выделяется марианский аспект, тогда как другие школы более христоцентричны. Эти особые акценты почти никогда не производят догматического впечатления. Они вводят ученика (ученицу) в систему ценностей и в мир идей данной школы. Они позволяют увидеть внутреннюю согласованность школы и ее место в общем контексте христианской духовности.

В 30-е годы обсуждался вопрос, является ли школа продуктом богословских идей или она рождается в изначальном духовном опыте. Весьма скоро предпочтение было отдано этой второй последовательности: сперва — опыт Источника, затем — кристаллизация духовного учения^[441].

Школы духовности в своем большинстве реально обретали форму прежде, чем разрабатывалось их богословие (это очевидно в случае францисканской духовности и во многих других случаях). И нет ничего странного в том, что, хотя разные духовности имеют одни и те же сущностные богословские принципы, они тем не менее отличаются по своей ориентации (кармелиты и доминиканцы). Бывает и наоборот: школы, имеющие сходную внутреннюю ориентацию, могут, однако, отличаться друг от друга в богословском плане (так, внутри игнатиан- ской школы мы знаем богословов, которые, идя по стопам Суареса, развивают определенные богословские взгляды, отвергаемые другими богословами того же иезуитского ордена). Следовательно, противоречило бы исторической реальности судить о различиях между школами духовности по тем метафизическим или богословским предпочтениям, которые фактически появились у них лишь позднее^[442].

Согласованное целое

После того, как первое поколение, имевшее непосредственный опыт Источника, дало школе духовности ее основную форму, задача следующего и более поздних поколений — разрабатывать эту основную форму дальше, чтобы сделать ее доступной для большего числа людей. Мы видим, как постепенно возникает целое, органично устроенное внутри и сопротивляющееся внешним воздействиям. Наиболее сбалансированное описание этой фазы школы духовности дает де Гибер: «Это — органическое целое, в котором присутствуют все элементы, необходимые для духовного продвижения и в котором эти элементы соединены в стабильном и прочном равновесии. Каждая школа духовности составляет целое, в котором нельзя устранить, переместить или изменить ни одного элемента, не подвергнув при этом опасности стабильность целого и его освящающее действие, и отдельные части которого нельзя просто заменить частями из другой,

смежной, школы»^[443]. Вопрос в том, насколько может отличаться школа духовности от того более крупного целого, к которому она принадлежит? В рамках католической духовности была весьма важная дискуссия на эту тему^[444]. Выдвигались разные варианты решения этого вопроса о единстве и множественности. Одни проводят различие между «первичным» и «вторичным»: первично то, что является общим для всех форм духовности; разная систематизация общих элементов вторична^[445]. Другие видят различие между основанием и развитием^[446]. Иногда на единство и множественность смотрят как на два диалектически соотносящихся друг с другом богословских принципа^[447]. Иногда многообразие истолковывается как различие в расположении элементов, общих для всех школ^[448]. И наконец, некоторые считают, что многообразие основано на диалектике средства и цели: цель духовной жизни во всех духовностях одна и та же, различия же происходят из многообразия опосредований^[449]. В конце концов дискуссия зашла в тупик.

Доступность

Более важным, чем вопрос о соотношении школы с более широким целым, является вопрос о ее доступности. Ведь опыт Источника заключался в том, что один или несколько человек посвятили свою жизнь поиску Божьего прикосновения. Но чем больше школа превращается в систему или метод^[450], тем более подавляемым оказывается уникальный путь отдельного ученика. «В такого рода духовности образование легко принимает форму внушения теоретической доктрины. Все направлено на то, чтобы ученик воспринял данную духовность и воплотил ее в своей жизни, но делается меньший акцент на том, чтобы ученик сделал эту духовность чем-то всецело своим»²⁸. И все же процесс свободного усвоения того, что предлагает школа духовности, составляет сущность школы: «Школа духовности есть тот характерный способ, которым определенное собрание людей или определенный период отображают духовный путь к Богу, предпринимаемый душой»²⁹. Школа духовности должна предоставить пространство для этого пути. «Именно внутри этого пространства я должен открыть духовную реальность, прилепиться к Богу и тем самым соединиться с Ним»³⁰.

Реформа

Вслед за первым поколением, в котором опыт Источника еще жив и обладает созидательной силой, приходят новые поколения, в которых этот опыт блокируется сверхинституционализацией. В такие моменты существующие школы реформируются. Опыт Источника, так сказать, заново приводится в действие. Так, клюнийская реформа нам известна как обновление бенедиктинцев³¹. Подобно этому, в XVI веке были обновлены и реформированы нищенствующие ордена. Также и крупные духовные движения, такие как Ecole Frangaise, следует рассматривать как реформирование нескольких школ. Необходимость реформы становится очевидной, как правило, с разных точек зрения: доступ к опыту Источника оказался заблокированным сверхорганизованностью; первоначальный синтез более неуместен в социорелигиоз- ном контексте; совокупность средств более не ощущается как то, что ведет к цели. Тогда наиболее настоятельным становится новое открытие истоков, при котором ученики уже не связывают свои собственные пути с путем данной школы. На Западе что-то похожее происходит уже с 60-х годов (XX века. — Прим. пер.). Те, кто отвечает за образование, говорят об образовательном кризисе, о критической настроенности новых членов духовных школ, об уходах из орденов и конгрегаций, о неспособности руководителей школ понять автономию и ответственность новых членов, о включении желаний самореализации и личной свободы, а также о требовании минимизировать уставы и правила³².

Оглядываясь назад, мы видим следующую основную структуру: школа духовности — это духовный путь, берущий начало в опыте Источника, доступ к которому обеспечивается средствами школы (литургией, формами религиозной жизни и так далее); этот опыт Источника идентифицирует данную школу в культурном пространстве, обеспечивает ей меру прочности в случае реформ и открывает для нее особую перспективу в будущем.

2.1 Духовные пути

Когда школы духовности характеризуют себя, они, как правило, используют основополагающую метафору «пути». Иудейская духовность описывает себя такими словами, как thorah [451] (наставление в жизненном пути) и halacha (ход жизни). Христиане, на которых смотрели как на «последователей Пути» (Деян 9:2, ср. 19:9, 23; 22:4; 24:14, 22) [452], «истинный путь жизни» [453] (Ин 14:6) видели в Иисусе. Буддийская духовность представляет себя как «колесницу» (яна), устремленную к Просветлению (боддхи), и выделяет три потока: Малую Колесницу (хинаяна), Большую Колесницу (махаяна) и Алмазную Колесницу (ваджраяна). Даосизм вращается вокруг дао, что означает «путь». В исламе принятая мистиками форма жизни обозначается словом tariqa, что означает «путь». Немного задержимся на метафоре «пути», применяемой вышеприведенными духовными традициями.

Путь торы. В еврейском языке имеется множество слов со значением «путь»: shuk (улица), chuts (улица), mesillah (большая дорога), halik (ход), ma’gal (след, тропа), natib (дорога, проход), ’orach (тропа), ’ashur (дорога) и так далее. Слово «путь» (derek) встречается чаще всего (700 раз). Как правило, derek указывает на человеческое поведение. Когда речь идет о дороге в вещественном смысле, на первый план выступает не ее целенаправленность и не тот факт, что эта дорога проложена, а сам путь, по которому кто-то продвигается вперед, и вообще движение как таковое³⁸. Если речь идет о чьем-либо «жизненном пути», соединяются два аспекта: ход жизни, который выпал нам на долю, и то поведение, которое мы при этом вырабатываем*⁴. Выбираемый кем-либо образ жизни сущностно связан с наставлением относительно пути: «Я указываю тебе путь мудрости» (Притч 4:11). Слово thorah («наставление») восходит к глаголу yarah («указывать»). Благочестивым людям путь жизни указывает сам Сущий (Притч 16:9).

Путь Сущего и путь благочестивого человека тесно переплетаются друг с другом: «Кто есть человек, боящийся Господа? Ему укажет Он путь, который избрать» (Пс 24:12). Путь, который выбирает благочестивый, есть тот путь, который указывает ему Сущий (Пс 1:6; 24:4–5, 9; 26:11; 102:7; 142:8). Этот путь ведет к совершенству: «Сильный! Совершенен путь Его… Сильный! Он делает мой путь совершенным» [454] (Пс 17:31, 33). Это — «путь вечный» (Пс 139:24).

Путь торы (thorah) развивается далее в раввинистической галахе (halacha). «Это слово восходит к еврейскому глаголу halach (“ходить”): соответственно, оно означает правильное хождение, поведение, которое угодно Богу. Сама иудейская религия понимает себя как путь жизни, по которому должен следовать человек»^[455]. Эта галаха — устная тора — в определенной степени независима от письменной торы. «Вообще говоря, галаха сложилась еще до того, как получила свое обоснование в Библии»^[456]. Иудейская духовность направлена на то, чтобы сообразовать жизненный путь отдельного человека с указаниями Бога. Бог Израиля — это «великий Бог пути, прокладывающий этот путь в жизни тех, кто Ему верен»^[457].

Путь Просветления. Буддийский путь к спасению основывается для всех буддистов на четырех благородных истинах, которые Будда возвестил после своего Просветления (ок. 531 года до н. э.): 1) все пронизано бренностью (страдание, разложение, несвобода); 2) эту бренность вызывает желание (жажда, томление, жизненный порыв); 3) бренности придет конец, если полностью освободиться от жажды существования (отделение, уничтожение, освобождение); 4) существует путь, ведущий к прекращению жажды и бренности (принципы поведения, добродетели, упражнения).

Духовный путь включает прозрения, достигаемые посредством размышления / медитации (все преходяще, причина всякого несчастья — жажда существования), а также упражнения, которые прямо направлены на достижение нирваны, то есть уничтожения порождающих бренность потребностей; божественная оборотная сторона нирваны — пробуждение (боддхи), при котором человек становится Просветленным (буддха*). Упражнения — неотъемлемый элемент «следования пути». «Поэтому первое наставление, которое делает буддийский учитель ученику в ответ на его вопрос о “пути”, — чтобы он отдавал все свои силы упражнениям и уразумел, что эта жизнь дарована ему для упражнения и что эта земля — единственное место для упражнения. Смысл жизни усматривается в упражнениях. Упражняющийся человек осуществляет свое бытие в движении»^[458].

Внутри буддийской духовности наблюдаются три основных течения.

Малая Колесница (хинаяна), называемая также «колесницей слушающих» (шравакаяна) или «школой старцев» (тхеравада)^[459], охватывает древнейшие буддийские традиции. (2) Большая Колесница (махаяна), которая возникла во времена раннего христианства, отличается широким взглядом на путь

спасения. Она обещает спасение Просветления (боддхи) не только тем, кто подчиняется монашеской дисциплине, но и мирянам — при условии, что они придерживаются определенных правил и упражняются в определенных добродетелях. (3) Алмазная Колесница (ваджраяна), называемая также тантрическим буддизмом, возникла в IV–V веках. Для этой колесницы важными средствами на пути к Просветлению являются жест (мудра), ритуальные формулы (мантры) и визуализация глубоких прозрений (мандала).

Путь, который все держит и все пронизывает. Китайское существительное дао означает «путь». Глагол означает «указывать путь» или «следовать по пути». Все вещи тем или иным образом обретают свое единство в принципе «пути». Вот уже 4000 лет эта идея оказывает влияние на разные области китайской культуры и пронизывает собой все формы китайской духовности. Особым образом она была прочувствована и продумана в даосизме. «Вот вещь, в хаосе возникающая, прежде неба и земли родившаяся! О беззвучная! О лишенная формы! Одиноко стоит она и не изменяется. Повсюду действует и не имеет преград. Ее можно считать матерью Поднебесной. Я не знаю ее имени. Обозначая иероглифом, назову ее дао»^[460]. Кто движется изнутри самого себя, следуя Пути, тот знает дао. Это происходит в недеянии (у-вэй). Те, кто осуществляет недеяние, погружены в Путь бытия. Они уничтожаются в Дао. «Пребывающий в Пути остается безымянным. Совершенная добродетель ничего не производит. He-Я есть истинное Я. А величайший человек есть никто»^[461]. Кто дает себя увлечь фундаментальному движению дао, тот «причастен единству Пути — единству истинного человеческого пути, который тот, кто стал единым, вновь обретает в мире и в каждой вещи: обретает Путь как единство мира, как единство каждой вещи»^[462].

Путь Криста. Жизнь Иисуса из Назарета рассматривается христианской духовностью как «истинный путь жизни» (Ин 14:6)*. Его жизнь, жизнь странствующего проповедника, завершается дорогой в Иерусалим (Лк 9:51, Мф 19:1–2, Мк 10:1), становясь «исходом» (Лк 9:31), который ведет к смерти. «Следование» этому пути вызывает глубокий ужас (Мк 10:32). Оно означает: следовать за Христом даже до смерти (Мк 8:34). Узкий путь (Мф 7:14) — это не путь к смерти: с точки зрения Бога, это — путь к жизни. Вот почему Иоанн может сказать: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин 14:6). Путь Иисуса рассматривается как парадигма жизненного пути каждого христианина. История христианской духовности являет большое многообразие воплощений этой парадигмы.

Shari'ah и tariqah. Основанием духовности ислама являются Коран (само- возвещение Бога) и Сунна Пророка (его поведение в разных жизненных ситуациях). Эти два источника вместе образуют шариат (shari'ah), что соотносится с понятием «путь» (=shar'). Шариат есть та магистраль, по которой должен идти всякий верующий. Главная ориентация Корана — абсолютное Единство Бога (суры 73:19; 76:29). Кто читает вслух и цитирует по памяти Коран, вживаясь в него сердцем, тот все глубже и глубже познает, что Бог есть Бог единый и единственный⁴⁸. То, что справедливо для Корана, применимо и к жизни пророка Мухаммада. Внешне Мухаммад — законодатель; внутренне он — воплощение духовного пути⁴⁴. По его жизни верующий может изучать путь, ведущий к Богу^[463].

Путь мистиков — tariqah — считается ответвлением шариата, общего пути, по которому следуют все мусульмане. Шариат образует, так сказать, объективную систему отсчета, в рамках которой мистики идут своим собственным, особым путем совершенного посвящения себя Богу. Решающее значение для этого пути имеет опыт учителей. Для того, чтобы начать духовный путь, необходимо пройти инициацию под руководством опытного духовного учителя (шейха).

Путь Просветления

«Из всех великих религий буддизм наиболее напряженно сосредоточен на том аспекте религии, который мы называем духовностью» — так звучит первое предложение в статье Buddhist Spirituality в восьмом томе справочника World Spirituality^№. Это разъясняется дальше во введении: «Никакая другая религия не оценивала так высоко, как эта, состояния духовного прозрения и освобождения и не обсуждала с такой методичностью и с таким избытком критической рефлексии разные пути и дисциплины, посредством которых достигаются эти состояния, а также те онтологические и психологические основания, которые делают эти состояния столь ценимыми и эти пути — столь действенными»^[464]. В своем историческом развитии буддийская духовность представляет собой довольно пестрый феномен, однако все ее школы признают три «сокровища», выражаемые традиционной формулой: «Я ищу прибежища в Просветленном (буддха), в Учении (дхарма) и в Общине (сангха)».

Будда

Будда* («просветленный», «пробужденный») указывает на историческую фигуру Гаутамы Сиддхартхи, называемого также Шакьямуни, который родился в 566 году до н. э. на территории нынешнего Непала, в 29 лет избрал отшельническую жизнь и с помощью медитации достиг «природы будды» — абсолютно пробужденного разума. Это состояние есть та конечная цель, к которой устремлена буддийская духовность.

Для понимания духовности жизни Будды^[465]важна легенда, в которой рассказывается о глубокой неудовлетворенности Гаутамы своей жизнью — жизнью молодого аристократа, полной изнеженности и роскоши. Он обнаружил, что эта жизнь в основе своей отмечена старостью, болезнью и смертью. Чтобы высвободиться из пут бренности, он избирает путь, противоположный жизни, полной наслаждений, — крайний риторический аскетизм. Самообличением, постом и бодрствованием он истощал свое тело, пока не превратился почти в скелет^[466]. Он изучил на самом себе всю бездну страдания, однако эта крайняя аскеза никакого избавления ему не принесла. Дойдя до низшей точки самоуничижения, Гаутама вспоминает переживание своей юности: глубокую погруженность в тени под кустом шиповника. Он прекращает самоуничижение и садится в позу лотоса на берегу реки с намерением не подниматься до тех пор, пока его не озарит внутренний свет. В этой медитации Гаутама обретает свое Просветление, невыразимый опыт глубины. Этот способ медитации назван «средним путем», так как он располагается между двумя крайностями: жизнью в наслаждениях, с одной стороны, и самоуничижением, с другой. Так, в первой своей проповеди в Бенаресе Будда говорит:

Ведущий духовную жизнь должен удаляться от двух крайностей. Что это за крайности? Одна — это жизнь в удовольствии, посвященная вожделению и наслаждению. Это жизнь низменная, неблагородная, недуховная, недостойная, ничтожная. Другая — это жизнь в горе и печали. Это жизнь, полная страданий, недостойная, ничтожная. Совершенный, о монахи, держится вдали от этих двух крайностей. Он научился следовать срединным путем, раскрывающим глаза и ум и ведущим к покою, знанию, просветленности, уничтожению (нирване)^[467].

Путь, которым пошел Гаутама, — путь глубинной медитации, — является основополагающей моделью для всех буддийских путей. А потому понятно, что в буддийском ритуальном воображении и искусстве центральный образ Будды — это образ Просветленного, сидящего в позе лотоса^[468].

Учение

В жизни Будды выделяется учение о спасении, лаконично сформулированное в четырех благородных истинах. (1) Исходный пункт — глубокая неудовлетворенность жизнью, какой мы ее видим: неустойчивой, преходящей, убогой. Эту боль существования не устранить ни наслаждениями, ни крайним аскетизмом. Обе эти крайности подавляют познание, а не побуждают к нему.

Только средний путь глубинной медитации ведет к тому прозрению (сам- бодхи), что экзистенциальным недовольством движет страстное желание.

Подавленность и страдание могут быть устранены только тогда, когда спустишься с поверхности в глубину. Ведь это поверхностно — полагать, будто «Я» и окружающая действительность таковы, какими я их себе представляю. Все наши понятия обманчивы, и относиться к ним следует как к проекциям, которые порождены нашим страстным желанием самосохранения. Путь, который открывает перед нами эта глубинная рефлексия, есть путь восьмеричный. Будда описывает его так: «Вот, монахи, святая Истина пути, ведущего к уничтожению бренности. Это святой Путь, состоящий из восьми аспектов, а именно: правильный взгляд, правильное намерение, правильная речь, правильное действие, правильный образ жизни, правильное усилие, правильное внимание, правильная концентрация»^[469]. Каждая школа разрабатывает эти аспекты по-разному, но решающими всегда остаются три упражнения (три- шикша): упражнение в добродетели (шила), упражнение в концентрации (са- мадхи) и мудрость (праджня).

Упражнение в добродетели, прежде всего, включает в себя правильную речь, что означает: не лгать, не клеветать, не сквернословить, не сплетничать. Дальше идет правильное действие: не убивать живых существ, не красть, избегать незаконных сексуальных связей. Наконец, нужно правильно питаться: не увлекаться крепкими напитками или наркотиками; не иметь дела с вредными веществами. Это упражнение в добродетели имеет значение как для монахов, так и для мирян. Монахи должны полностью посвятить себя этому пути. Важно, чтобы человек сознательно избрал это упражнение в добродетели и жил им. Нужно воспринять его всей душой. Только в этом случае оно оставит в жизни след, по которому можно будет найти путь к Просветлению.

Упражнение в концентрации требует, прежде всего, полной отдачи своих сил на оказание сопротивления всякой ментальности, которая противоположна четырем благородным истинам, и на стремление как можно более сообразоваться с ними. Внимательность означает осознание нами деятельности собственного тела, восприятий и эмоций и всего того, что творится в нашем уме. Для того чтобы помочь человеку достигнуть подобной сконцентрированности, буддийская духовность предлагает множество техник: фиксировать взгляд на определенной точке; вызывать в уме образы; противостоять дурным

влечениям; размышлять о том, что пугает, чтобы тем самым уклониться от него, или о чем-то хорошем, чтобы оно привлекло нас к себе. Цель всех этих упражнений — настойчиво возрастать в направлении к четырем благородным истинам. Они [упражнения, — Прим. пер.] должны охватить тот слой, где гнездятся инстинкты и формируются добродетели. Шаг за шагом они ведут к состоянию совершенной пустоты: к тому, чтобы отделиться от всего, овладеть чистым вниманием и при этом сохранять безразличие, полностью избавиться от радости или печали, быть в стороне от мира форм, созерцать бесконечную пустоту, созерцать сознание, пустое в своей бесконечности, в своем бытии ничем, пребывать там, где нет ни чего-то, ни ничего. Это полное уничтожение вводит монаха в божественную реальность, не имеющую никакой формы.

Мудрости достигают тогда, когда сознание освобождено от всякой нечистоты. Разум очищен от всякого самообмана и сосредоточен на полном Уничтожении. Это Уничтожение, которое и есть нирвана, «не отрицает реальности трансцендентного и вечного принципа, достижимого человеческим усилием»^[470]. Уничтожение — это сущностный переход к духовному пути. С этой стороны пути данный переход кажется уничтожением (прекращением всякой жажды самосохранения и, следовательно, полной утраты своего «Я»), но с противоположной стороны этот путь предстает как нерожденное, нестав- шее, несозданное и несоставленное^[471].

Община

Третье сокровище — это община (сангха), включающая последователей Будды и его учения. Община учеников Будды возникла в Бенаресе, где Будда после своего пробуждения начал свою проповедь, которая затем продолжалась в течение 45 лет. Свои наставления он адресовал главным образом непосредственным ученикам, но обращались и многие миряне. В результате развились два типа духовности: один — для монахов, другой — для мирян.

Монашеская община. Создание мужских и женских монашеских общин, вероятно, восходит к самому Будде. Каждый год в пору дождей он проводил три месяца, обучая своих учеников пути Уничтожения, которое является Просветлением. Перед самой смертью Будда сделал следующее заявление: «Поскольку у меня никогда не было желания возглавлять общину или навязывать ей свое учение, у меня и нет никаких указаний на этот счет. Я приближаюсь к концу. После моей смерти пусть каждый из вас станет своим собственным островом, своим собственным прибежищем и не ищет иного. Если вы будете действовать таким образом, вы вознесете себя на вершину бессмертия»^[472].

Каждый монах и каждая монахиня должны самостоятельно следовать по пути полного Уничтожения. Поэтому для самых ранних поколений учеников характерна предельная бездомность, помогающая монаху освободиться от всяких пут^[473]. Единственное, чем должен заниматься монах, — это медитировать, то есть следовать восьмеричным путем к Просветлению. Монашеский буддизм преобладает в Малой Колеснице^[474].

Путь мирян. Помимо монахов и монахинь, община учеников включает и мирян^[475]. Первыми учениками были миряне. Во время миссионерских странствий Будды к нему присоединялись мужчины и женщины всех сословий. Миряне были тесно связаны с монашескими общинами, обеспечивая их средствами к существованию. Уже во время первых соборов монахи и монахини сопротивлялись тенденциям крайнего аскетизма и односторонности. Однако со временем миряне все более принципиально стали выступать против регламентированной монастырской духовности Малой Колесницы. На первый план они выдвинули добродетельную жизнь Будды и прежде всего — его добродетель сострадания (каруна). Но и в концептуальном плане миряне делали другие акценты: в то время как для монахов Будда буквально исчез, растворился в нирване, миряне видели в том же событии скорее апофеоз Просветления. Буддийское искусство позволяет увидеть, как Будда превращается для мирян главным образом в объект поклонения. И что важнее всего: достижение Буддой нирваны воспринимается не как конец его духовного пути, но как его начало. С этого момента «природа Будды» (боддхи-саттва) в том, кто обладает универсальным совершенством, явлена всему миру как благость и сострадание, цель которых — избавить мир от страдания и бренности. Так родилась Большая Колесница.

Путь «природы Будды» приглашает всех буддистов без различия к достижению цели — тем способом, который присущ уникальности каждого, хотя и после долгого пути упражнений. Путь боддхисаттвы, оформившийся в Махаяне, предлагает духовность, которая открыта для всех буддистов. Совершенные добродетели могут привести мирян к духовной зрелости. Посредством идеала боддхисаттвы буддизм развивается в народную религию с универсальным характером^[476].

Тантрический буддизм, Алмазная Колесница, еще больше приспосабливается к мирянам, поскольку он предлагает не просто путь интеллектуального сосредоточения (самадхи), но средства, которые соединят ученика с божественной «природой Будды»: жест руки (мудра) соединит его с телом Будды, повторение формул-заклинаний (мантра) отождествит ученика с речью Будды, а изображения (мандат) сделают доступным для восприятия дух Просвет- ленного. Эти средства ускоряют путь к Просветлению^[477].

Тройственный путь

В истории христианской духовности широкое распространение получил мотив тройственного пути^[478]. В этой связи важную роль сыграли трактат Бо- навентуры De triplici via и, позднее, трактат Гарсии де Сиснероса Exercitatorio de la vida spiritual (1500)^[479]. К концу XVI столетия тройственный путь был принят всеми авторами в качестве классического деления. Здесь идет речь о многоуровневом мотиве. В нем переплетены платоновская аллегория пещеры, восхождение на гору Синай, путь христианской веры, три смысла Писания и другие классификации.

Бегство из темной пещеры

В своей аллегории пещеры Платон дает сжатое резюме духовного пути: восхождение философа к мудрости^[480]. Аллегория пещеры дает увидеть, как из главных платоновских прозрений органично вытекает идея тройственного пути.

В ее основе — поле напряжения между миром Идей (Благое, Прекрасное, Единое), к которому причастна душа, с одной стороны, и материальным миром иллюзии, которому принадлежит тело, с другой. Это поле напряжения создает матрицу для первого уровня духовного пути — отделения от материального мира, к которому нас привязывает наше тело и наша плотская душа (страсти).

Однако освободиться от уз этого материального мира можно лишь после того, как достигнешь прозрения в бытие мира Идей, обладающего реальностью. Это прозрение глубоко отпечатывается в памяти — как воспоминание, остающееся в душе от мира Идей. Здесь начинается второй уровень духовного пути — узрение отпечатков Истинной Реальности, оставшихся в высшей части души в виде воспоминания и наделенных силой открыть и осветить путь, ведущий к Высшему Бытию. (3) Приближение к этому Высшему составляет третий уровень, кульминирующий в совершенстве (telos) созерцания (theoria) и в выходе за пределы себя самого (ekstasis)^и. В этих трех платоновских уровнях мы четко различаем схему тройственного пути: путь очищения (via purgativa), который выводит из сферы материального существования, из небытия; путь озарения (via illuminativa), который пробуждает и развивает способность прозрения в реальный мир, и путь единения (via unitiva), который ведет к экстатической (ekstasis) сопричастности (metexis) с высшей реальностью.

Путь обращения

Этот тройственный путь был по-своему воспринят христианской духовностью. (1) Люди должны обратиться, чтобы избавиться от греха; это избавление происходит в искупительном акте Христа (viapurgativa). (2) Люди должны постигнуть истины веры и моральные принципы, как они установлены Христом и Церковью (via iUuminativa). (3) Люди должны быть полностью освящены Духом, соединяющим каждого христианина с Богом соответственно конкретному призванию (via unitiva)^[481]. Такая схематизация духовного пути опирается на тот факт, что уже в Новом Завете представлено множество полей напряжения, позволяющих без особых препятствий принять платоновский тройственный путь: моменты отъединения, которые случались в жизни Иисуса (сорокадневный пост в пустыне; Его частое пребывание в одиночестве); моменты озарения (явление в славе на горе Фавор) и моменты экстаза (Дух, сходивший на Него с небес). Свой вклад вносит сюда и Павел, в особенности когда он различает между телесным, душевным и духовным (1 Фес 5:23) и когда создает поле напряжения между «плотью» и «духом», которое — почти на каждой странице — свидетельствует, с одной стороны, об уровне очищения, а с другой, — об уровнях озарения и единения.

Триады Оригена

В трудах Оригена духовный путь внутренне структурируется через триаду «дух- душа-тело». (1) Дух (рпеита) — это божественное в человеке — не как часть его идентичности, но как божественное присутствие: то, что ведет человека к добродетели и к полному познанию Бога. (2) Душа (psyche) — это место, где можно делать выбор: выбирая дух, душа становится духовной; обращаясь к плоти, она становится плотской. Соответственно этому полю напряжения в душе различаются высшая душа и низшая душа. (3) Плоть (sarx) — это область греха в Павловом смысле: область, в которой отсутствует Бог. Антропологическое поле напряжения «дух-душа-плоть» — это поле духовной борьбы. Душа должна обратиться и позволить вести себя Духу: Дух Божий, как педагог, ведет душу к добродетели и к богопознанию. Если душа повинуется, она становится духовной^[482].

Восхождение на гору Синай

Григорий Нисский в своей Жизни Моисея соединил линии Платона и христианства в образе восхождения на гору Синай — (1) восхождение души, которая очищает себя, (2) чтобы созерцать Бога во мраке облака и (3) соединиться с Ним. Дионисий Ареопагит передает мистическое восхождение с помощью того же образа, но на свой лад — с точки зрения Небесной Иерархии. Для него иерархия — это духовная модель, посредством которой достигается богопо- добие и единство с Богом^[483]. С божественной точки зрения, иерархия — это божественный порядок, а с точки зрения человеческой, — духовный путь. «Так как иерархический порядок предполагает, что одни очистились, а другие очищаются, одни просветились, а другие просвещаются, одни усовершились,

а другие усовершаются, каждый будет достигать богоподобия тем способом, который сообразуется с его местом»^[484]. Чистота, просвещенность* и совершенное единение — это божественные действия, которые пронизывают все степени бытия и вызывают в человеке активные и пассивные процессы очищения, просвещения** и совершенствования.

Троякий смысл Писания

Бонавентура присоединяется к «тройственному иерархическому акту» (triplici actui hierarchico) Дионисия, «а именно: [акту] очищения, озарения и усоверше- ния. Очищение ведет к умиротворению, озарение — к истине, а совершенствование — к любви»^[485]. Собственный вклад Бонавентуры заключается в том, что он ставит эту триаду в зависимость от более высокой структуры meditatio- oratio-contemplatici*** таким образом, что она [триада] возвращается при каждом из этих элементов lectio divina**** ^[486]. Не только размышление (meditatio) проходит в соответствии со схемой «размышление-молитва-созерцание», но также молитва и созерцание развертываются в рамках триады «очищения- озарения-усовершения»: «Ты должен теперь знать, что упражняться (se exercere) в тройственном пути можно тремя способами: медитативным чтением, молитвой и созерцанием»^[487].

В тот же период картузианец Гуго Бальмский составил трактат Viae Sion (обычно называемый Theologia mystica) по той же схеме. Возможно, его композиция сложилась под влиянием Бонавентуры, но разработка трактата следует своему собственному плану. Работа 1уго тесно связана с Песней Песней, а также с Дионисием Ареопагитом и Фомой Галлом^[488].

Давид из Аугсбурга, современник Бонавентуры и член того же ордена, связывал «внутренне-внешнее» поле напряжения с триадой, которая в то время уже вошла в традицию, — «начинающий-опытный-совершенный». В своем труде De exterioris et interioris hominis compositione secundum triplicem statum indpwntium, proficientium et perfectonim он впервые предлагает указания для внешней дисциплины начинающих послушников (первый уровень); затем он обсуждает внутреннее преобразование, условия духовного продвижения (уровень опытных)

и, наконец, намечает семь стадий пути к созерцанию (уровень совершенных)^[489].

Путь Дао

В даосской духовности следует различать три слоя традиции^[490]. (1) Древнейший слой — спекулятивно-философский. Важнейший текст этого периода — Дао дэ цзин, приписываемый Лао Цзы (ок. 300 года до н. э.). Первая половина текста (главы 1-37) посвящена Дао, другая половина — Дэ — атрибутам Дао и человеческому поведению. Здесь является существенным возвращение к единому вседер- жащему основанию — Дао — через достижение покоя и через согласие питаться космической энергией. Примерно в то же время, что и Лао Цзы, Чжуан Цзы написал Истинную книгу о цветущем юге, собрание кратких историй и диалогов. Под «Дао» Чжуан Цзы подразумевал поток существования как таковой. Чтобы соединиться с этим потоком, нужно уразуметь, что все есть часть Дао. Чтобы прийти к этому уразумению, мы должны перестроить свое сознание, а именно: уничтожить свое заботливо сконструированное «эго». Это именуется процессом «забывания» — забывания всех различений и ментальных классификаций^[491].

Второй слой сформирован экстатико-шаманистической традицией. Этот слой религиозно окрашен и имеет практический характер. Начало этому практическому даосизму положило движение Небесных Мастеров во П веке нашей эры. Приверженцы этого движения интересовались ритуалами и видениями. Центральной была тема бессмертия. Лао Цзы был обожествлен^[492]. (3) Третий поток традиции имеет аналитико-интроспективный характер. Здесь мы улавливаем влияние буддизма. Элементы буддизма, направленные на достижение сознательности, на аскезу и медитацию, преобразовали даосизм в более деятельную и целенаправленную духовность. «Где раньше мистическая практика состояла в “возвращении” к Дао, в забвении собственной сложившейся личности и различающего сознания, там она превратилась теперь в деятельное устремление»^[493]. Мы хотели бы осветить несколько аспектов даосской духовности.

Изначальное движение

Дао — это вседержащее, всепроникающее движение, изначальная мать вселенной. Будучи «неуловимым», оно лежит в основе всего, что движется: «Дао (Путь) создает и формирует все вещи, не будучи чем-либо телесным. Будучи безмолвно и неподвижно, оно пронизывает хаос и тьму»^[494]. Дао — это внутреннее движение, которое проявляется в развертываниях реальности: «Дао есть ход вещей, их сущность, их уникальный порядок, их единство»^[495]. Тот уникальный

индивидуальный путь, которым, — подчиняясь Дао, — следует всякая существующая вещь, именуется Дэ. Это — искусство видеть вещи как выражение Пути: «[Совершенномудрый] добрых называет добрыми, но также и недобрых, так как добро есть выражение всех вещей. Искренних он называет искренними, но также и неискренних, так как искренность — выражение всех вещей»^[496]. Дао делает вещи тем, что они есть. Оно — тот источник жизни и бытия, из которого мы все вышли и в который мы все вернемся^[497].

Недеяние

У-вэй— это не расчисляющее действие: спокойная отрешенность, которая ни во что не вмешивается, но позволяет Пути в каждом движения бытия совершать свой ход, уступает дорогу фундаментальному движению вещей и людей и прослеживает их изначальную динамику: «Он прослеживает тот путь, которым прошли люди, чтобы помочь вещам вернуться к своей сущности»^[498]. Недеяние осуществляется на всех уровнях: знания, желания, памяти, ожиданий, деятельности и т. д., но оно всегда является «действием всего бытия»^[499]. Тот, кто достиг недеяния, достиг и полного единства и действует в безмятежности^[500]. Тот, кто соединился с глубочайшими движениями какой-либо вещи, может позволить ей двигаться изнутри ее собственной сущности. «К тому, кто хранит Великое Бесформенное, стекается весь народ; он стекается к нему и не испытывает никакого ущерба; он обретает мир и покой»^[501]. Достижение этого недеяния есть путь очищения: он включает в себя все большее освобождение от всяких пристрастий, искажений, противоречий, ущемлений, принижений, возвеличиваний.

Благородный человек должен очистить свой дух. Действие посредством недеяния — это небо. Выражать без выражения — это характер. Любить своих ближних и делать всем доброе — это человечность. Рассматривать разные вещи как общие — это прекрасно. Не выделяться в выдающемся положении — это великодушие. Обладать множеством вещей — это богатство. Поэтому: сохранять свой характер — это самодисциплина. Формировать свой характер — значит обладать властью. Следовать Пути — это значит быть совершенным^[502]*.

Абсолютная тишина

Путь совершает свое движение в абсолютной тишине^[503]. Безмолвием отмечена та «трансцендентная имманентность», посредством которой Путь движет всеми вещами: «Лишенное формы есть гигантская форма, сокрытое и безымянное есть Дао»^[504]. Путь ускользает от всякой артикуляции. «Нельзя сказать, что Путь существует. Но и нельзя сказать, что Путь не существует. Ибо находят его в тишине — когда больше не заняты важными делами»^[505]. Только тот, кто успокоится и затихнет, сможет понять спокойную тишину Дао: «[В мире] — большое разнообразие вещей, но [все они] возвращаются к своему началу. Возвращение к началу называется покоем, а покой называется возвращением к сущности»^[506]. Но даже в покое и тишине невозможно уловить Дао, ибо, как говорит Чжуан Цзы, великий принцип и великое начало ускользают от нас, и именно это — «высшее проявление Дао и всех вещей; этого не уловить ни словами, ни молчанием; где нет более ни слов, ни молчания, там можно уловить Дао; оно превосходит всякий человеческий разум»^[507].

Бессмертие

Религиозный даосизм, глубоко укорененный в древнейшем спекулятивном слое Лао Цзы и Чжуан Цзы и взлелеянный потоком комментариев на их тексты, рассматривает Дао как исполнение религиозного чаяния — бессмертия. По ту сторону долгой и здоровой земной жизни даосы стремятся избежать смерти и достигнуть жизни вечной и совершенной: взойти на небеса и обрести себе место в небе, или в раю бессмертных. Религиозный даосизм предлагает своим приверженцам средства для достижения этой цели. Прежде всего, оказывается воздействие на свое тело с помощью диеты, дыхательных техник, искусства движения (тай-цзи), сексуальных приемов, средств, расширяющих сознание. Воздействуя таким образом на свое тело, его освобождают от культурных шаблонов и от ограниченного эго-сознания, так что Дао может беспрепятственно двигаться и распределять свои энергии (ци). Тогда, основываясь на здоровом и энергичном теле, можно развивать техники медитации, соединяя их с работой тела. При всем многообразии методов речь всегда идет о процессе трансформации, который «ведет к новой личности с космическими измерениями, в которой физическое и воображаемое тело, индивидуум и космос, пронизывая друг друга, восходят туда, где обычное человеческое существо превращается в истинного даосского святого, как его описывал Чжуан Цзы»^[508].

Этот процесс трансформации делает даоса способным подняться в мир Света, в страну бессмертия. Эта страна описывалась как горный край, окруженный водой, дворцы, сады и изумительная природа. Существа, живущие там, совершенно свободны в своих движениях. Они вольны сами выбирать себе форму, в какой пожелают явиться.

Библиография

BORCHERT В., Mystiek. Het verschijnsel, degeschiedenis, de nieuwe uitdaging, Haarlem, 1989. Buddhist Spirituality. Indian, Southeast Asian, Tibetan and Early Chinese (World Spirituality 8), eds. T. Yoshinori et al. New York, 1993.

Christian Spirituality. Origins to the Twelfth Century (World Spirituality 16), eds. B. McGinn & J. Meyendorff, in collab. with J. Leclercq, New York, 1985.

Christian Spirituality. High Middle Ages and Reformation (World Spirituality 17), ed. J. Raitt, in collab. with B. McGinn & J. Meyendorff), New York, 1987.

Christian Spirituality. Post-Reformation and Modem (World Spirituality 18), eds. L. Dupre & D. Saliers, in collab. with J. Meyendorff), New York, 1989.

Dumoulin H., Spiritualitdt des Buddhismus, Mainz, 1995.

Early Islamic Mysticism. Sufi, Qur’an, Mi’raj, Poetic and Theological Writings (The Classics of Western Spirituality 86), ed. and introd. M. Sells, New York — Mahwah, 1996. Gramlich R., Islamische Mystik, Stuttgart, 1992.

Gramlich R., WeUvenicht. Grundlagen und Weisen islamischer Askese, Wiesbaden, 1997. Habito R., Total Liberation. Zen Spirituality and the Social Dimension, Maryknoll (New York), 1989.

Hindu Spirituality. Postclassical and Modem (World Spirituality 7), eds. K. Sundararajan 8c

Mukerji, New York — London, 1997.

Hindu Spirituality. Vedas through Vedanta (World Spirituality 6), ed. K. Sivaraman, New York— London,1989.

Islamic Spirituality. Foundations (World Spirituality 19), ed. S. Nasr, New York — London, 1987. Islamic Spirituality. Manifestations (World Spirituality 20), ed. S. Nasr, New York — London, 1991.

Jaoudi М., Christian and Islamic Spirituality. Sharing a Journey, Mahwah (New Jersey), 1993. Jewish Spirituality. From the Bible to the Middle Ages (World Spirituality 13), ed. A. Green, New York — London, 1986.

Jewish Spirituality. From the Sixteenth-Century Revival to the Present (World Spirituality 14), ed.

A. Green, New York — London, 1987.

Kohn L., Early Chinese Mysticism. Philosophy and Soteriology in the Taoist Tradition, Princeton (New Jersey), 1992.

Kohn L., Taoist Mystical Philosophy. The Scripture of Western Ascension, Albany, 1991.

McGinn B., The Presence of God. A History of Western Christian Mysticism, New York, 1991–1998. Mitchell D., Spirituality and Emptiness. The Dynamics of Spiritual Life in Buddhism and Christianity, New York, 1991.

Pyysiainen I., Beyond Language and Reason. Mysticism in Indian Buddhism, Helsinki, 1993. Ruh K., Geschichte der abendlandischen Mystik, Miinchen, 1990.

Schimmel A., Mystische Dimensionen des Islam, Miinchen, 1992².

Scholem G., Die jUdische Mystik in ihren Hauptstromungen, Frankfurt a.M., 1957.

2.2 Литургическая духовность

Литургическое обновление II Ватиканского собора преследовало две цели: «Это устроение должно так распределять тексты и обряды, чтобы они яснее выражали святыню, которую они знаменуют, и чтобы христианский народ мог без труда понять ее, поскольку это возможно, и принимать полное, деятельное и совместное участие в совершении Богослужения»⁹³. Здесь сформулированы два отношения. Во-первых: отношение между литургической формой («тексты и обряды») и ее смыслом («святыня, которую они знаменуют»). Во-вторых: отношение между литургической формой («распределение текстов и обрядов») и христианами («понимание» и «участие»). Для литургической духовности имеют значение обе сферы отношений.

Значение формы. С самого начала Литургическое движение занялось таким обновлением языка литургических форм, которое позволило бы увидеть в языке его раннецерковные истоки, сделать узнаваемым его единство с вселенской церковью, его развертывание в церковном году и его глубокую связь с Писанием. Литургическая форма должна быть прозрачна для божественной реальности и в то же связана с реальностью человеческой⁹⁴: собрание народа Божьего; выражение условий человеческого бытия; описание человеческих позиций; развертывание ясных перспектив. Так, Гвардини справедливо говорит, что литургическая форма — это эпифания: в ней четко проявляются изначальные факты — творение, возникновение человека и церковь^[509].

Деятельное участие в форме. Второй сферой внимания Литургического движения было «активное участие» (participatio actuosa)^[510]— лейтмотив литургического обновления в ходе II Ватиканского собора^[511]. Деятельное участие означает, что участник все глубже вникает в «настоящий смысл движений и жестов, относящихся к делу», но «в то же время остается открытым влиянию значимого религиозного содержания во всей его существенности и силе»⁹⁸. В деятельном участии различаются четыре уровня. (1) Участие в совершении литургии. Через совместное пение, совместные молитвы, диалог «каждый

человек, даже самый простодушный, может питаться благочестием литургии. Литургия должна быть демократизирована»^[512]. (2) Участие народа. То, что молящиеся, исполняя каждый свою роль, совместно совершают литургию, основано не на демократической настроенности отдельных лиц, эти роли назначающих, а на том основном факте, что народ Божий является действующим субъектом по отношению к Богу^[513]. II Ватиканский собор высказывает желание, «чтобы все верующие привлекались к тому полному, сознательному и деятельному участию в Богослужениях, которого требует сама природа Богослужения, на которое, в силу своего Крещения, христианский народ… имеет право, будучи также и обязан к нему… Этому полному и деятельному участию всего народа должна быть оказана особая забота в устроении и развитии Богослужения…»^[514]. (3) Участие в таинствах. В 1903 году Пий X в своей энциклике Motu proprio заявил: «Деятельное участие в святых таинствах и в торжественной молитве Церкви есть изначальный и необходимый источник истинного христианского духа»^[515]. Пий X имеет здесь в виду духовную сопричастность тому, что происходит в литургии, мистериальную сущность ритуала^[516]. На этом уровне участие есть «подобающее расположение», которое позволит участникам «содействовать с благодатью Свыше, дабы не принимать ее тщетно»^[517]. Юнгман называет это «пониманием, которое действительно понимает и потому плодотворно»^[518]. (4) Участие в связи с Богом. Литургическая форма (чтения, жесты, моменты тишины, диалоги, молитвы) есть выражение связи с Богом, которая актуализируется, когда народ эту форму реализует. Ритуал раскрывает, проводит и направляет эту молитвенную установку. Живая связь с Богом становится реальной (actuosa) в участии и через участие.

Эти два измерения католической литургии, на которые мы указали (литургическая форма и ее актуализация), внутренне присущи всякой христианской духовности. Мы покажем это с помощью трех парадигм.

Литургия храма

Во всех повествовательных и песенных традициях Древнего Израиля устойчивым элементом является пустыня: это место богоявления (Исх 19:16слл.), место заключения Завета-Союза (Исх 24), место, где происходят чудеса с перепелами и с водой (Исх 15–17). Как бы ни истолковывались «пустыня, степь печальная и дикая» (Втор 32:10) и события на горе Синай (Исх 20слл.)^[519], ясно, что здесь рассказывается о происхождении отношений Завета-Союза между Сущим и Его народом — отношений, которые составляют самую суть литургии Израиля^[520].

Самовозвещение Сущего

Литургия храма достигает памятью сердца пустыни, вновь припоминая самовозвещение Сущего на горе Синай (Исх 33–34). Эта история начинается с драматического отступления Сущего: «Сам [Я] не пойду среди вас» (Исх 33:3). Это движение отступления вызвало рыдания народа (Исх 33:4слл.) и вмешательство Моисея (Исх 33:12слл.). Моисей умоляет Сущего, чтобы Он остался со своим народом (Исх 33:13–16). В этом драматическом контексте обещание Сущего выступает как обещание помощи: «Я проведу пред тобою всю славу Мою и провозглашу имя Сущего* пред тобою, и кого помиловать — помилую, кого пожалеть — пожалею» (Исх 33:19). Впоследствии это обещание было исполнено: «И сошел Господь в облаке, и остановился там близ него, и провозгласил имя Сущего**. И прошел Господь пред лицем его и возгласил: Сущий, Сущий!***» (Исх 34:5–6). Контекст, в котором происходит это возвещение Имени, — культовый^[521]. Сущий, возвещая свое Имя, представляет Себя в первом лице единственного числа, выступающем как особая форма самообя- зывания (Исх 34:10) и культовая реализация слов «Я есмь Сущий» (Исх 3:14).

Общение между Сущим и Его народом

Исключительные отношения между Сущим и Его народом составляли самую суть древнейшего израильского культа. Мы поясним этот тезис с помощью двух примеров. Первый — это созданный до Давида псалом 28^[522]. В этой, ханаанской по происхождению, песни все определяла ось, проходившая между Ваалом и богами. Когда эта песнь была воспринята израильским культом, эта ось сместилась в сторону силовой линии «Сущий-и-Его-народ». Завершающий

стих — «Сущий [523] даст силу народу своему» (28:11) — особенно четко выражает эту реальность: дух сопротивления и оборонительная сила Сущего наделяют духом сопротивления и оборонительной силой народ Сущего в его освободительной войне. Для Израиля Бог — это не бог среди богов. Сущий присутствует особым образом для своего народа.

В качестве второго примера мы избрали очень древние законоположения, предназначенные для защиты особого почитания Сущего (Втор 13:2-18 и 17:2–7)¹¹⁰. Здесь идет речь о законах против изменничества по вине пророков (13:2), членов семьи (13:6), вообще каких-либо людей (13:13 и 17:2), пытающихся склонить своих сограждан к идолопоклонству: «пойдем и будем служить богам иным» (13:7, 13; ср. 17:3). За подобное совращение народа полагается смертная казнь (13:5,9-10; 17:5), ибо оно есть зло в самом сердце [524] народа (13:5), тогда как самое сердце народа Израиля — это Сущий. Он есть интимнейшая жизнь Израиля. Следование иным богам означает распад самого бытия народа. Законы охраняют особую связь между сердцем народа и Сущим, который в этом сердце пребывает¹¹¹. Эти ранние законоположения можно понять лишь при допущении, что между Сущим и Его народом была особая и крепкая связь еще до освободительного процесса в Ханаане и что именно она отражалась в культовом богослужении¹¹².

Земледельческий ритм

Когда Израиль сделался оседлым, изменилась структура литургии. Люди стали ориентироваться на земледельческий ритм. Они приняли аграрный праздничный календарь: праздник бездрожжевого [525] хлеба в начале уборки зерновых (хлеб выпекался без дрожжей из свежих злаковых зерен); праздник недель (праздник урожая в конце уборки зерновых; праздник кущей [526]); праздник сбора винограда как завершение урожайного года. Позднее праздник бездрожжевого хлеба был объединен с древним Песахом [527]. Во время перечисленных праздников каждый обязан был принимать участие в собраниях, в частности, — в трех ежегодных паломничествах. Священники в святилищах давали указания и прорицали, совершали разнообразные жертвоприношения, очищали и благословляли народ. Они посвящали паломников в культовые предания, связанные с местами поклонения. При всех адаптациях к ханаанской среде сохранялось, однако, самое главное: в культе Бог и Израиль соединялись друг с другом исключительной связью. Культ содействовал общению между Сущим и Его народом, посетителей святилища делал причастными к божественной сфере, земледельцам давал возможность обратиться к Сущему с благодарениями и молитвами, дабы обрести благословение на ближайшее будущее, а народу в целом давал шанс вернуться с помощью покаянных ритуалов к тому благополучному состоянию, которое было утрачено из-за преступления¹¹*.

«Мы размышляли о благости Твоей»

Кульминацией псалма 47 является восклицание: «Мы размышляли, о Сильный*, о благости Твоей посреди храма Твоего» (стих 10), что означает: мы видели Твою благость воплощенной посреди Твоего храма. Святая гора излучает Твою силу, высокие стены говорят о Твоей высоте, крепостные валы внушают трепет перед Тобой (стихи 2–9), но они не могут сделать того, что делает Твой народ: признать Твою доброту и проникнуться ею до глубины души. Доброта Сильного может так преобразить самые души людей, что люди уподобятся Ему в Его доброте. Именно это обращение внутрь формирует внутренность Его храма — сердце, которое позволяет Его доброте преобразить себя до такой степени, что «уподобляется» этой доброте. Самое глубокое уподобление, которое совершают паломники в храме, — это возглашение Имени: «Сущий». Когда люди в храме восклицают: «Будь здесь!» [или: «Присутствуй!»], они уподобляются Сильному, сообщающему Себя в чистой доброте: «Я [присутствую] здесь ради вас!» После этого глубокого преображения «посреди храма Твоего» община выходит наружу для совершения процессии вокруг городской стены с целью убедиться в присутствии Сильного среди людей — присутствии, которое поддерживает их во всякое время и до самой смерти (стихи 13–15). Духовная суть псалма скрыта во внутренней части храма — там, где опыт того, что услышано и увидено снаружи (стих 9), преобразуется в опыт восприятия и усвоения доброты и великой благости Сущего.

Присутствующий без образа

Богослужению Израиля свойственна безобразность^[528]. Эта безобразность не является недостатком богослужения, а, напротив, выражает его суть — связь Сущего со своим народом. «Я увидел страдание народа Моего в Египте и услышал вопль его от приставников его; Я знаю скорби его» (Исх 3:7). Присутствие Сущего делается явным в освобождении Им народа. Поэтому для литургии Израиля характерно то, что она увековечила это освобождение в своей

памяти^[529]. Это освобождение не может быть представлено как объект, а может лишь быть интериоризировано общиной, которая сама становится источником освобождения, распространяющегося с Сиона на всю землю, более того, — на все народы (Пс 66). Возглашение Имени в знак памяти об освобождении можно было бы назвать «образом Бога» в литургии Израиля^[530]. Это Имя не терпит никакого «образа», так как оно само есть взволнованное сочувствие, движущее людьми. Отсутствие образов и запрет на них суть следствия этой духовности.

Евхаристия

В евхаристии совершается ритуал, в который входят возвещение Слова Божьего, молитвы общины и крестная жертва Христа. Ритуал состоит из четырех частей: начальные обряды, литургия Слова, евхаристическая литургия и заключительный обряд^[531].

Начальные обряды

Начало евхаристии состоит из шести небольших обрядов (вход, приветствие, обряд покаяния, Aym*, Gloria, молитва), которые преследуют двоякую цель: «цель этих обрядов в том, чтобы верные, собираясь вместе, объединились в общину и должным образом подготовили себя к слушанию Слова Божьего и к достойному совершению евхаристии»^[532]. Исследуем вкратце эти две цели^[533]. (1) В первых словах чинопоследования мессы (ordo missae) обыгрывается мотив общины: «После того, как собран народ» (populo congregate). Эта исходная ситуация, которая сама по себе есть динамическое событие (in unum convenientes**), углубляется в открывающем обряде. Песнь входа, обращенное к пастве приветствие и обряд общей исповеди создают взаимную связь между собравшимися. Одновременно песнь входа (которую составляет пассаж из Писания), крестное знамение, общее покаяние перед Богом и Kyrie, песнь хвалы Богу и молитва ставят собравшихся перед лицом Бога. (2) Чтобы суметь должным образом услышать Слово Божье и совершить евхаристию, требуется особое поведение (recte et digne [534]) — восприимчивость или, точнее, чистота сердца. Сердце рассеянное, закрытое или занятое собой сначала приводится посредством обряда к смиренному осознанию того, что оно неправедно перед Богом (actuspenitentialis [535]), затем ритуальное молчание и молитва открывают сердце и обращают его к Богу. Молитва ставит собравшихся перед лицом Бога в ожидании Его Слова.

Литургия Слова

Служение Слова состоит из нескольких элементов, среди которых особо выделяются три чтения: из Первого Завета [536], из апостольских посланий и из Евангелия. Есть и другие элементы: псалом, ритуалы, связанные с Евангелием, проповедь, символ веры и молитвенные прошения. Являются ли эти элементы лишь своего рода сопровождением главных элементов (трех чтений), или они играют особую роль?¹²⁰

Последование трех чтений устремлено к чтению Евангелия как к кульминационному пункту. Это подчеркивается ритуально: Евангелие окуривается ладаном, чтение предваряется жестом смирения и ритуальным диалогом. В чтении происходит нечто важное: сам Бог говорит со своим народом. Отсюда становится понятным смысл заключительных ритуальных слов: «[Это — ] Слово Божье», — означающих: «Это сказано самим Богом». Народ адекватно (recte) реагирует: «Благодарение Богу». Народ выражает свою благодарность Богу за Его самовозвещение. Здесь мы видим, как ритуал направляет внимание участников на самое существенное — на самовозвещение Бога. Ту же направленность ритуал предлагает и в пении между чтениями. (2) Чтения соединяются между собой пением псалма и пением AUeluja. Цель этого пения — способствовать духовному усвоению: «В процессе пения народ усваивает Слово Божье»¹²¹. Так что обряд направлен не только на то, чтобы исполнить три (иногда — два) чтения в некоем ритуальном нарастании смысла, но и в предоставлении возможности — через ритуал — интериоризировать эти чтения. (3) За кульминационным пунктом чтения Евангелия следуют проповедь, символ веры и молитвенные прошения, — происходит как бы спад напряжения. Но это — лишь в том случае, если мы подходим к чтениям с точки зрения их содержания. Если же мы смотрим на них как на внешне обращенную к нам речь (dabai [537]), то проповедь, символ веры и молитвенные прошения «ритуализируют» тот способ, которым народ эту речь воспринимает, усваивает и соотносит с Богом. «Проповедь, исповедание веры и молитвенные

прошения, или молитвы верных, развивают (evolvunt) литургию Слова и завершают (concludunt) ее»^[538]. Чтения предлагают «духовную пищу»^[539], а проповедь помогает эту пищу «переварить». В исповедании веры народ выражает свое согласие с обращенным к нему Словом^[540]. Наконец, «укрепленная Словом Господним, община возносит молитвенные ходатайства о нуждах всей церкви и о спасении мира»^[541].

Евхаристическая литургия

Евхаристическая литургия (liturgia eucharistica) состоит из трех частей: приготовление даров, евхаристическая молитва и обряд причащения. Эти три части имеют ту внутреннюю ритуальную структуру, которую наметил Иисус на Тайной вечере: берутся хлеб и вино, глаза обращаются к небу, произносится благодарение, затем — молитва благословения, преломляется хлеб, произносятся установительные слова, хлеб и вино поглощаются^[542]. В этом трехчастном последовании мы также видим нарастание. (1) Под сопровождение пения дары хлеба и вина посвящаются Богу. Поскольку эти дары приносит Богу сам же собравшийся народ, он выражает свое участие в этом жертвоприношении. В благословении, произносимом над хлебом и вином, говорится, что мы отдаем Богу то, что получили от Него. Цель этого обряда — вызвать в участвующих «дух смирения», с помощью которого народ позволит преобразить себя самого в жертвоприношение Богу. Люди молятся, чтобы эта жертва была принята. Тот молитвенный настрой, который достиг кульминации в литургии Слова (в oratio universalis*), теперь определяет приготовления к совершению евхаристии. (2) В евхаристической молитве приготовленные дары предлагаются Богу с прошением, чтобы они сделались телом и кровью Христа. Это пресуществление даров в тело и кровь Христа происходит в тот миг, когда над ними произносится так называемый установитель- ный текст, в котором излагается то, что сказал и сделал Иисус во время Тайной вечери. Связывая этот текст с предложенными дарами, церковь актуализирует то, что произошло вечером накануне смерти Иисуса: Он даровал своим ученикам самого Себя в хлебе и вине как вечное воспоминание. Молитвы, подкрепляющие это событие, конкретизируют ту вселенскую молитву, которой завершается литургия Слова: все сотворенные существа на небе и на земле, живые и умершие, созываются для участия в евхаристическом восхвалении. (3) Евхаристическая литургия достигает кульминации в обряде принятия хлеба и вина, в которых принимается сам Христос как дар Божий.

Принимая в себя хлеб и вино, народ становится телом Христа: «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1 Кор 10:17). Обряд причащения предваряется Молитвой Господней, в которой народ просит дать ему хлеб и прощение, а также обрядом приветствия друг друга, выражающим мессианский смысл общения участников. За причащением следует ритуальный момент молчания, когда дары Божьи воспринимаются душой, что выражено в молитве: «То, что вкусили мы устами, Господи, да примем чистою душою». Обряд причащения можно рассматривать как момент преимущественно созерцательный. После чтений (lectio) литургии Слова, размышления (meditatio) над ними в проповеди и соотнесения их с Богом через молитву (oratio) сам Бог принимается как дар в теле Мессии (contemplatio).

Заключительные ритуалы

Заключительные ритуалы мессы отличаются краткостью: объявления, приветствие, благословение и отпуст¹²⁷. Центральными в них являются благословение и отпуст, которые можно понимать двояко: на ритуальном уровне — как завершение обряда, а на духовном — как поручение миссии в восклицании «Идите!» Событие мессы, которое можно рассматривать как процесс все углубляющегося общения (взаимного общения, которое вырастает в мессианское тело, и общения с Богом в принятии дара самого Бога), обращено к миру как своему объекту. Идти в мир (ife [543]) — в этом собственный смысл литургического собрания (missa est [544]).

Месса как участие

Как бы ни различались между собой отдельные роли, исполняемые в евхаристии, в сущности, речь идет всего о двух действующих лицах: Боге и Его народе¹²⁸. Они ищут друг друга в продолжение всего обряда мессы, от начала и до конца. Бог дает узнать Себя под разными именами (Господь, Отец, Всевышний, Живой и так далее). Он пребывает в своем Слове и дарит Себя в плоти и крови Мессии. Обряд формирует в людях такой настрой, что они действительно принимают самовозвещение и самодарение Бога (participatio actuosa): конец начальных обрядов отмечен ритуальным молчанием, «во время которого каждый должен осознать себя стоящим перед лицом Бога»¹²⁹. Псалом между чтениями помогает народу «усвоить Слово Божье»¹³⁰. Во вселенской молитве, знаменующей кульминационный пункт литургии Слова, народ присоединяется к страстному ожиданию всего творения (Рим 8:19),

которое полностью препоручается Божьей милости. Евхаристическая часть собирает и готовит народ, — как и дары хлеба и вина, — для того, чтобы он принес себя Богу в живую жертву, которая есть Иисус Христос, и в этой жертве, как в мистическом отражении (antiphrasis), принял самодарение Бога в причастии, которое в последующем за ним молчании могло бы оказаться делом не просто физического поглощения, но — и прежде всего — духовного преображения. Наконец, все происшедшее переводится во внутренний план через акт отпуста, цель которого — привести к осуществлению того, что было совершено в ритуале. Ведь только осуществление сможет показать, действительно ли я что-то усвоил. И наоборот, осуществляя что-либо, я это усваиваю.

Ритуалы в исламе

Суть мусульманской духовности выражена в ее символе веры: «Нет Бога, кроме Аллаха*». Духовность есть способ, которым этот символ веры переводится во внутренний план. Бог явил свое единство в Коране — основании мусульманской духовности¹³¹. Через рецитацию Корана душа все более глубоко принимает Бога, и открываются пути, следуя которыми, душа может к Богу приблизиться. Это приближение достигает вершины в полном предании себя Богу, в предложении собственного существования Тому единственному, о Ком только и может быть сказано, что Он действительно существует^[545]. Единство Бога явлено в пророке Мухаммаде, который воспринял слово и сообщил его человечеству. Мистик следует за пророком в различных фазах своего таинственного единения с Богом¹³³. Бог проявляет Себя, наконец, в предписанных ритуалах: в молитве, посте, паломничестве и джихаде. Они, — именно как откровение Божьей воли, — суть способы, с помощью которых душа может приблизиться к Богу. По этой причине так много работ по духовности ислама посвящено «тайнам богослужения» и внутреннему смыслу обрядов¹³⁴. В этом параграфе мы опишем духовность этих обрядов'³⁵.

Молитва

Ритуальная молитва делится на пять частей: утреннюю, полуденную, послеполуденную, вечернюю и ночную. Перед молитвой следует очистить себя: омыть руки, лицо и ноги. Это очищение сопровождается молитвой о прощении. Молящийся, склонив голову и скрестив руки, стоит перед своим Господином как слуга. Сознавая, что он стоит перед Лицом Бога, он рассматривает себя самого как ничтожество. Важнейший текст в каждой канонической молитве — это глава, открывающая Коран (surat alfatihah): «Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала — Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших». Слуга во время молитвы должен слушать. Согласно мистическому преданию, Мухаммад объяснял молитву следующим образом. Слуга говорит: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного!» — и Бог говорит: «Мой слуга обращается ко Мне». Слуга говорит: «Хвала — Аллаху, Господу миров». Бог отвечает: «Мой слуга оказывает Мне милость». Слуга говорит: «Милостивый, милосердный», — и Бог отвечает: «Мой слуга восхваляет Меня». Слуга говорит: «Царь в день суда», — и Бог отвечает: «Мой слуга прославляет Меня и повинуется Мне»^[546]. В этом истолковании высказывания молитвы понимаются диалогически: высказывания о Боге — это высказывания о связи между Богом и человеком. То же верно и для высказываний о человеке. Слуга говорит: «Тебе мы поклоняемся и просим помочь!» — а Бог говорит: «В этом и Моя доля, и доля Моего слуги, и Мой слуга получит то, о чем просит»^[547]. Как раз по причине этой взаимной любви между Богом и человеком, явствующей из первых фраз Корана, «каноническая молитва не считается исполненной, если не читается вслух эта глава»^[548].

Совершая молитву, человек наклоняется и касается земли головой. Выпрямляясь, он говорит: «Бог слышит тех, кто восхваляет Его». После этого, простершись ниц, молящийся говорит: «Слава моему Господу, Всевышнему». Это действие повторяется с целью еще более приблизиться к Богу. Наконец, молящийся садится в позу смиренного раба, полностью посвятив и предав себя Всевышнему. Все это время молящийся обращает свое лицо в сторону Каабы, дома Божьего в Мекке. Внутреннее движение, присущее молитве, — это полное предание себя Богу, сущность ислама. «Когда ты воздеваешь руки и произносишь: «Бог велик», — пусть в сердце твоем не будет ничего, кроме прославления, а во время прославления пусть в сердце твоем не будет ничего, кроме славы Бога, Всевышнего, дабы, восхваляя Его, ты позабыл и этот мир, и грядущий»^[549]. Молитва уводит молящегося за пределы его самого, к Богу, чтобы существовал только Бог: «пока в его сердце не останется ничего, кроме Бога, в высшей степени достойного хвалы, и пока он не станет думать о себе самом столь мало, чтобы почувствовать себя меньше пылинки»^[550]. Единение с Богом в молитве преображает человека в то, чем он является

в своей сущности: в существо, живущее Богом*. Из молитвы человек выходит другим: «Из-за трепета, который он ощущает перед Божьим величием, он оставляет молитву с настолько преображенным лицом, что друзья с трудом его узнают»^[551].

Пост

Во время месяца рамадана всем взрослым предписывается пост: они должны в течение дня воздерживаться от пищи, питья, курения и половых сношений. С захода и до восхода солнца поста нет. В общинах суфиев период поста продлен. Руми говорит: «Голод — это пища Бога, посредством которой Он оживляет тела верных»^[552]. Пост часто связывается со словами Корана о Боге, «который меня кормит и поит» (сура 26/79). Пост — это средство приблизиться к Богу: уничижая себя, человек усиливает присутствие и силу Бога, будучи убежден, что «мощь Гавриила** пришла не с кухни, но из созерцания Творца жизни»^[553]. Внешний пост имеет целью пост внутренний, в котором различимы три фазы^[554]:1) дисциплина низшей души (nafs) и обуздание страстей во избежание грехов лжи, злоречия, ревности, гордыни; по словам Мухаммада, пост предназначен для преодоления физических ограничений и «культивирования в себе свойств, присущих Богу»; 2) воздержание от разрешенных вещей: праведный гнев сдерживается; справедливости предпочитается милосердие; добровольный отказ от определенных поступков из страха преступить границы и для того, чтобы, познав, что Бог тебя принял, позволить войти в сердце глубокому покою; 3) воздержание от всего, кроме Бога, для того чтобы сосредоточиться на Боге и ни на чем больше; следует избегать всего, что может создать завесу между Богом и душой; Бог — единственный Возлюбленный. Эта последняя фаза внутреннего поста составляет самую суть ислама — полное предание себя Богу. Освободиться от всякой мирской пищи — это одна сторона монеты, другая сторона — полностью исполниться Богом.

Паломничество в Мекку

Паломничество в Мекку — это ритуал, состоящий из нескольких ритуальных действий: ношения предписанной одежды, входа в Мекку и семикратного обхода Каабы; посещения Арафата — равнины в окрестностях Мекки; проведения ночи в Муздалифе, вблизи Мекки; бросания камней в те три места, где Сатана пытался искушать Исмаила; жертвоприношения животного в Мине; повторения семикратного обхода Каабы; питья воды из источника Зам- зам; молитвы на том месте, где стояли Авраам* и его сын после того, как возвели Каабу. Все эти действия должны совершаться с чистым расположением. Паломник все оставляет позади, как если бы он умирал; молясь о прощении и просвещении, он посвящает себя памятованию о Боге (dhikr) и сосредоточивается лишь на одной мысли: «Нет бога, кроме Бога». Паломничество — это единственный акт приближения к Богу с целью полного предания себя Ему. Завершив паломничество, паломник прощается с Меккой и вновь возвращается домой. Теперь начинается истинное путешествие — туда, где паломник живет с Богом в повседневности. Мистикам было присуще особое сознание того, что Бог возвел Себе престол не на камне, а на «Каабе сердца» своих истинных почитателей^[555].

Война за путь Бога

Ислам — религия мира, но предписывает и войну (джихад) с целью защиты от врагов, укрепления мира и обеспечения того положения, в котором предписания Бога могут соблюдаться. В Коране сказано: «Те, которые уверовали, сражаются на пути Бога, а те, которые не веруют, сражаются на пути дьявола. Сражайтесь же против приверженцев Сатаны: ведь козни Сатаны слабы»** (сура 4 / 76). Битва против зла вне человека именуется «меньшей битвой». «Большей битвой» считается борьба против низших сил души (nafs), в которой выделяются три стадии^[556]. (1) Первая стадия — это борьба с душой, которая полностью управляется злыми силами как изнутри, так и извне.

Когда человек осознает свое положение, он начинает сопротивляться. Таковы души, в которых пробуждается чувство совести, — «души, сами себя упрекающие» (сура 75/2). (3) Наконец, дух торжествует над злыми силами, когда воля полностью подчинится воле Бога (сура 89/27). Это победа — совершенное единство между человеческой волей и волей Бога.

Библиография

Bernhardt К., GottundBild. EinBeitragzurBegrwndungundDeutungdesBilderverbotes im Alien Testament, Berlin, 1956.

Austin G. et al., Called to Prayer. Liturgical Spirituality Today, Collegeville (Minnesota), 1986. Bradshaw P., Two Ways of Praying. Introducing Liturgical Spirituality, London, 1995.

The Candles Are Still Burning. Directions in Sacrament and Spirituality, ed. M. Grey etal, London, 1995.

Crusemann F., Studien zur Formgeschichte von Hymnus und Danhlied in Israel, Neukirchen— Vluyn, 1969.

Fenwick J., Liturgy for Identity and Spirituality, Manganam, 1992.

Irwin K., Liturgy, Prayer and Spirituality, New York, 1984.

Jungmann J., Missarum Solemnia. Eine genetische Erhlarung der Romischen Messe, Wien etc., 1962⁵.

Keyzer A. de, От voor Gods gelaat to staan. Een expositio missae, Baarn, 1999.

Rruyswijk A., ‘Geengesneden beeld…', Franeker, 1962.

LaRocca J., Spiritual Transformation. The Liturgical Year and Spiritual Exercises, San Anselmo, 1993.

Het leven vieren tot voor God, в Speling 47, 1995, № 4.

Liturgia e spiritualita, ed. Associazione professori di liturgia, Roma, 1992.

Liturgy and Spirituality in Context. Perspectives on Prayer and Culture, ed. E. Bernstein, Collegev- ille (Minnesota), 1990.

Meyer H., Eucharistie. Geschichte, Theologie, Pastoral, Regensburg, 1989.

Omnes Circumadstantes, eds. C. Caspers & M. Schneiders, Kampen, 1990.

Spirituality and Liturgy, в The Way Supplement, № 67, 1990.

2.3 Монашеские сообщества

Многообразие жизни монашеских сообществ (киновий*) развертывается в двух полях напряжения: «эремито**-киновитском» и «интровертно-экстравертном».

Сообщества эремитов. Даже сугубо отшельническая жизнь^[557]включала общинные элементы: проживание вблизи от настоятеля, регулярные собрания (литургия, обмен опытом и его проверка), совместная покупка и продажа товаров. Иногда группа отшельников образовывает небольшую улицу (лавру), колонию из нескольких келий (в пещерах, в хижинах), где они живут вместе под началом настоятеля. Переход к киновиям происходит, когда отшельники решают посвятить себя жизни в послушании настоятелю. Амма Синклитика говорит прямо: «Пока мы в киновии, послушание предпочитается аскетизму. Последний учит гордыне, а первое — смирению»^[558]. Отшельник-киновит добровольно препоручает себя воле другого, который переламывает его эгоизм; он старается обеспечить средства жизни для другого и стремится к евангельской беззаботности. «Они отказываются от власти над вещами, добываемыми собственным усилием, как отказываются и от власти над собой»^[559]. Общине эремитов присущи несколько совместных занятий (общие трапезы и молитвы) и стена, которая отделяет общину от общественного жизненного пространства. Пахомий был первым, кто написал устав для общинной жизни в служении анахорезе***: программу, в которой все вращается вокруг личного совершенствования в общине, вводящей монаха в «тайник уединения»^[560].

Киновитские сообщества. Согласно Василию, отшельничество идет вразрез с фундаментальной структурой человеческой природы и с христианской любовью. Мы — социальные существа и нуждаемся друг в друге. Мы должны любить себе подобных^[561]. Община ведет к единению с Богом. «Это великолепный способ продвинуться вперед — постоянное исполнение и соблюдение заповедей Господних, когда братья живут вместе в общине»^[562]. Мы, люди, направляемы любовью к тому, чтобы искать всеобщего спасения: «Одиночка хоронит себя в своих харизмах и не использует их для служения обществу…

Согласно общему мнению, жизнь в одиночку не дает преимуществ, скорее, наоборот. Это в еще большей степени верно относительно жизни в полной изоляции»¹⁵³. Фоном здесь служит идеальное братство апостолов, как оно описывается в Деян 2 и 4: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее… Не было между ними никого нуждающегося» (Деян 4:32, 34)¹⁵⁴. Августин, в том же духе, что и Василий, также ставит общину на первое место: «Прежде всего прочего — жить вместе в согласии, быть одним умом и одним сердцем, на пути к Богу. Ибо разве не для этого вы пришли жить вместе?»^[563]Община — это путь к Богу, так как любовь соединяет с Богом.

Интровертированные общины. Монашеские сообщества действуют не только в эремито-киновитском поле напряжения, они знают еще и интровертно-экстравертную полярность. Помимо таких внешних черт, как дверные засовы, завесы, запертые пространства, удаленность от общества и тому подобное, интровертный характер общины определяют три фактора. (1) Ученость. С самого начала ученость была важным аспектом монашеской жизни на Западе. Ирландию называли «островом ученых»^[564]. В VI веке Кассиодор основал монастырь, который должен был стать центром учености. Его Institutiones содержат полную программу интеллектуального образования. Бенедиктинцы в Англии главным образом занимались науками. Высшим пунктом стала реформа Мавра: «Невежественный бенедиктинец — это противоречие в определении»^[565]. (2) Литургия. Во всех монастырях интровертного типа огромную роль играла литургия. Это верно для эремитских сообществ, но особенно — для сообществ типа киновий. Литургия освящает время и формирует сердце общины. Это особенно характерно для клюнийской реформы. В этом реформистском движении литургия все определяла и обусловливала. Реформа в аббатстве Солем* возвращается к тому же: монахи уклоняются от всякой деятельности во внешнем мире и всецело предаются практике и изучению литургии. Здесь создается новый тип монаха: «Преимущественно литургическое устроение пронизывало всю монашескую жизнь, придавало ей аристократичность и вело к строго традиционной жизненной позиции»^[566]. (3) Молитва. Помимо литургии, дни заполняются разнообразными молитвами, соединенными или нет с физическим трудом. Этот акцент на молитве мы замечаем особенно в женских ответвлениях орденов: у бенедиктинок, цистерцианок, кларисс, доминиканок, кармелиток.

Экстравертированные общины. Экстравертность монашеских сообществ находит выражение в пастырстве, апостолате и социальной вовлеченности.

Что касается пастырства: первая монашеская община клириков была создана около 370 года Евсевием, епископом Верчелльским. Примерно в то же время киновитскую общину священников основал Августин. В Средние века бытовала сильная тенденция принуждать духовенство к монашескому образу жизни (canonice vivere). Нищенствующие братья считали своей важнейшей задачей через свою бедную и братскую совместную жизнь в нищете и странничестве воплотить идеал страннической жизни Иисуса и Его учеников (vita apostolica). Во время реставрации, главным образом во Франции, возникло несколько священнических конгрегаций, посвятивших себя возрождению церкви через миссионерство в народе. (2) Что касается миссионерства: в бенедиктинские века¹⁶⁹ монахи активно участвовали в распространении христианской веры в Европе. Подобное движение мы наблюдаем в миссионерских конгрегациях, которые отправлялись в Новый Свет, чтобы, вслед за колонизацией, учредить христианство на только что открытых за пределами Европы континентах. Нужны были специфические формы апостольства, когда церкви приходилось сталкиваться с такими вызовами современной ей культуры, как рост городов с их независимой ментальностью, церковные расколы, Просвещение, секуляризация. Чтобы ответить на эти вызовы, потребовались надличностные организации: отдельные лица отныне могли быть перемещаемы, группы лиц могли быть объединены и управляемы из единого центра. Эта система была в дальнейшем тщательно разработана иезуитами. Готовность и исполнительность были поставлены на первое место. Централизованное управление возобладало над горизонтальными и локальными связями. Крайними следствиями этой экстравертированности стали секулярные институты. Они действуют в самом средоточии мира. Общинность перерастает в апостолах (3) Социальная вовлеченность. С самого начала делам милосердия посвящали себя главным образом женщины из монашеских общин. Они принимали близко к сердцу участь заключенных, больных, вдов и сирот^[567]. Василий возлагал на городские монастыри задачу оказания помощи мирянам в воспитании и обучении детей и в уходе за больными. С тех пор дела милосердия (гостеприимство, забота о больных, воспитание детей, освобождение рабов, опека над странниками и беженцами) стали играть роль. Но особенно в новейшее время, в частности, в XIX веке, были основаны сотни конгрегаций, ставивших своей целью, как правило, просвещение и уход за больными.

Из необозримого множества форм монашеской жизни мы выбрали три примера: суфии, которые обнаруживают в монашестве мистический путь, кармелиты, поскольку среди них отшельничество развилось — через сообщество эремитов — в сообщество нищенствующих, и винцентианки, которые ведут тщательно продуманный экстравертно-монашеский образ жизни.

Суфии

Слово «суфий» (Sufi) истолковывается по-разному. Худжвири, перечисляя в XI столетии значения этого слова, подытожил их таким образом:

Некоторые утверждают, что суфий называется суфием потому, что носит шерстяную одежду (суф); другие говорят — потому, что он находится в авангарде (саффи аввалъ); еще другие — потому, что суфии считают себя принадлежащими к «Товарищам Скамьи» (Ашаб ас-Сафа), которые собирались вокруг мечети Пророка. Еще другие заявляют, что слово это восходит к слову сафа (чистота)¹⁶¹.

Общепринятым считается происхождение от слова суф («шерсть») — по причине грубой шерстяной одежды, которую носят суфии. И все же три последующих объяснения тоже небезынтересны. Они указывают на тенденцию суфийских орденов возводить свои сообщества к Мухаммаду. Объяснение с помощью выражения «авангард» (саффи аввалъ) отсылает к тем, которые живут в близости Божьей и пьют непосредственно из «источника, из которого пить будут рабы Божьи, давая протекать ей протоками» (сура 76 / 6) [568]¹⁶². Объяснение, привлекающее «Товарищей Скамьи», указывает в том же направлении. Под этим выражением имеется в виду некая группа благочестивых бедняков, которые оставили все, чтобы последовать за Мухаммадом в Медину. Там они садились на скамью у входа в мечеть пророка, проводя так значительную часть суток. Оба эти объяснения указывают на глубоко набожных людей, которые хотели жить в непосредственной близости к пророку, чтобы в полной чистоте сердца разделить с ним Опыт Источника. Из этой благочестивой группы — через цепь учителей и учеников — развился богатый спектр суфийских сообществ¹⁶³.

Сущность суфизма — в интериоризации пути ислама (shari’ah), то есть в превращении его в духовно-интровертный путь (tariqah). Как мы уже видели, мусульманский путь выражен в одной-единственной истине: «нет бога, кроме Аллаха». Эта истина, в которой Бог возвещает о Себе, и есть Коран. Те, кто усваивает Коран, молитвенно повторяя его стихи, достигают единения с бого-человеческой любовью (сура 5 / 59). Они познают, что Бог ближе к ним, чем их шейная артерия (сура 50 / 16). «Куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха» [569] (сура 21 / 09). Бог — единственная реальность (al-haqq). Познанием и любовью, молитвой и упражнением в добродетели люди стремились инте- риоризировать эту истину в ее абсолютном смысле: нет никакого другого «бытия», никакого другого «Я», никакой другой реальности, кроме Аллаха.

Община

Чтобы вступить в общину, ученик должен был сделаться служителем людей, служителем Бога и блюсти собственное сердце. При наличии этих условий он просил духовного лидера общины принять его в орден. Принятие в общину обставлялось ритуалом. В присутствии духовного лидера он давал обет служить Богу при любых обстоятельствах. После благословения новый послушник получал плащ суфия и шапку дервиша. Обряд завершался приветствиями со стороны братьев и совместной трапезой^[570].

Через этот обряд принятия новообращенный делался частью сообщества людей, с которыми он мог отныне чувствовать себя единым телом: «Тот, кто желает пребывать с Богом, должен пребывать с суфиями»^[571]. Самым главным, что братья должны были давать друг другу, была взаимная поддержка в духовном пути. Братство приглашает к упражнению в добродетели: к взаимной любви, смирению, терпению, доброй воле, заботе о больных, уважению^[572]. Кроме того, братство делает возможной бедность: суфии отрекаются от всякой собственности. Все направлено на то, чтобы достигнуть состояния полной независимости, «состояния завершенности, состояния созерцательного видения, в котором все существующее исчезает и остается только источник всякого бытия»^[573].

В центре общины — духовный лидер, который оберегает своих учеников от иллюзий и заблуждений. Ученик вверяет себя, «словно труп, в руки того, кто омывает мертвых», — своему учителю, уже прошедшему весь путь^[574]. Задача шейха — «сделать возможным духовное возрождение и преображение»^[575]. На ранних стадиях суфизма дом духовного лидера был местом собраний суфиев. Позднее суфии стали образовывать центры, которые могли вместить большее их число. В некоторых из этих центров суфии жили в небольших кельях, другие центры состояли из одного просторного помещения, в котором суфии жили, учились и трудились.

Памятование о Боге (dhikr)

Среди духовных упражнений суфиев особо выделяется одно: дхикр^[576]. Дхикр — это многократное повторение определенных божественных имен. Через

постоянное повторение одного из имен Бога молящийся входит в реальность, выражаемую этим именем. Эта практика основана на Коране: «Помните Меня, и Я буду помнить вас» (сура 2 / 147* [152]; см. также 29 / 44 (45) и 33 / 41–43). Коран предоставляет и сами формулы для повторения.

Наиболее возвышенное из обращений — Аллах, имя, в котором присутствует Бог. Объявляя Имя, его почитатель соединяется с Богом^[577]. Как правило, имена возглашаются внутри суфийской общины, которая группируется вокруг шейха. Суфии держат глаза закрытыми. При этом важен ритм дыхания: на вдохе суфий выпрямляется, на выдохе произносит Имя. Молитвенники сцепляются друг с другом и совершают мистический танец^[578]. Цель дхикра: «Все сотворенное исчезает, остается один лишь истинный субъект, вечный Бог, Который всегда был и всегда пребудет»^[579]. Памятование о Боге уводит молитвенника за пределы всякого выражения и всякой мысли, в бытие-в-Себе Бога, и молитвенник становится подобен лилии, затаившей дыхание и застывшей в безмолвном поклонении^[580]. Приходит ясное осознание того факта, что «не существует ничего, кроме того Единственного, Который есть Имя, Именуемый и Именующий, в своем Абсолютном и Безусловном Бытии»^[581].

Духовный путь

Духовный путь в целом следует той же динамике, что и путь дхикра, составляющий его сердце^[582]. Первая фаза — это «покаянное обращение» (tauba): отворачивание от мира. У этого обращения могут быть разные стимулы: слово, сон, стих из Корана, встреча. Начинающий должен упражняться в воздержании (гиага’) и послушании (zuhd). Все, что может увести сердце от Бога, отбрасывается. Вторая фаза — это постоянная борьба с низшей частью души (nafs), с инстинктами и вожделениями. Эта борьба, которую называют «величайшей священной войной», есть исходный пункт пути самоочищения. Цель состоит не в том, чтобы убить неупорядоченные инстинкты, но, скорее, в том, чтобы преобразовать их в послушный инструмент посвящения себя Богу. Третья фаза — совершенная отдача себя Богу (tawakkul). Эта самоотдача ведет к внутреннему покою. Тем, кто полностью сосредоточился на Боге, а не на каких-либо второстепенных причинах, уже никто и ничто не может причинить вреда.

Главный вождь на этом пути — нищета (Jaqr): к этому понятию восходит название дервиш («нищий попрошайка»)**. Факир ничего не имеет, и им ничто не обладает. Конечный результат — «освобождение от освобождения» (tarq at-tarq), отдача, забывающая отдачу. В этот момент дервиш внутренне освобождается от самого себя. Худжвири говорит:

Когда его дела освобождаются от пут приобретения, его действия более не приписываются ему самому. Тогда он — Путь, а не путник, и это означает: дервиш есть некое место, по которому нечто проходит, но не путник, следующий собственной воле^[583].

После того, как Путь и путник пройдут все вышеупомянутые стадии и все то, что в них содержится (страстное желание, любовь, познание и так далее), суфий достигнет уничтожения-в-Боге. Традиционное присловье позднего суфизма: «Когда нищета (faqr) становится совершенной, она — Бог»^[584]. Невыразимое обилие благодати переполняет сердце благодарностью (shukr). К суфию приходит глубокая удовлетворенность (rida). Достигнута совершенная гармония между возлюбленным и Возлюбленным в мистической любви (mahabba) и мистическом познании (ma'rifa) — состояние пребывания в Боге (baqa).

Кармелиты

Между 1206 и 1214 годами Альберт из Авоградо^[585], патриарх Иерусалима, запечатлел — в форме послания — «модель жизни» {formula vitae) для тех мирян- отшельников, которые поселились у источника Илии на горной гряде Кармель^[586]. Они были частью отшельнического движения, развернувшегося в XI–XII веках^[587]. Они покидали очаг и кров в поисках уединения как места, наиболее благоприятного для созерцания. Среди них были богоискатели, желавшие совершить паломничество на гору Кармель и остаться там отшельниками. Так, около 1200 года жила на Кармельской гряде группа эремитов, «которые, словно пчелы Господни, в своих кельях, подобных сотам, собирали мед духовной сладости»^[588]. Эти отшельники, «следуя примеру святого эремита и пророка Илии, жили в одиночестве на горе Кармель»¹⁸⁸. Некоторые из этих отшельников жили в послушании некоему Б. (о котором нам больше ничего

не известно)^[589]. Они жили в местечке Вади-‘айн-эс-сиах (или вблизи него), в трех километрах от самой северной точки Кармельской горной цепи, в километре от побережья, сотнях в двух километров от двух источников (самый южный из которых был известен как «источник Илии», или просто «Источник»)^[590]. Некоторое время эремиты, вероятно, приобретали опыт отшельничества под началом кого-то старшего, затем попросили Альберта Иерусалимского о поощрении их образа жизни и представили на его рассмотрение проект. Альберт развил этот проект в тщательно продуманный устав жизни (formula vitae), основная идея которого в том, что эремиты должны свой отшельнический образ жизни (пребывание в келье, размышления над Писанием денно и нощно, труд в безмолвии, молитвенное чтение псалмов, пост и воздержание, борьба с бесами) преобразовать в сообщество эремитов (жизнь под началом приора, общее имущество, совместная евхаристия, еженедельный капитул).

Это сообщество эремитов продержалось недолго. Уже в первом поколении кармелиты были вынуждены покинуть Кармель. После 1238 года — со времени первых гонений и погромов со стороны ислама — кармелитам пришлось вернуться в Европу. Там они встретили изменившуюся ситуацию^[591]. Возрастали города, но и все четче вырисовывались новые религиозные движения. Приобрели огромную популярность и получили поддержку пап нищенствующие братья. К ним кармелиты чувствовали симпатию. Достигнув необходимых условий для этой формы жизни (публичное совершение евхаристии, выслушивание исповедей, собственный храм и кладбище, право быть нищенствующими, разрешение осуществлять пастырскую опеку над душами), они избрали — отчасти из практических соображений — образ жизни нищенствующих орденов: монастыри в городе, совместные трапезы, молитва по часам, походы за подаянием. Такое развитие (от просто эремитов к эре- митскому сообществу, от общины эремитов — к нищенствующему ордену) отразилось и в Уставе Кармеля™^[592].

Устав Кармеля — это, собственно говоря, послание. За кратким вступлением (prologus) следует отправной пункт (exordium), на котором строится все послание. Основное содержание составляют экспозиция (narratio), просьба (petitio) и резюме (conclusio). Модель жизни (formula vitae) Альберт представляет в экспозиции (narratio) послания^[593]. Он развертывает ее как четырехступенчатый духовный путь^[594].

Основные положения

В первых главах устанавливается кармелитская форма жизни: учреждение приората, посредством которого эремиты становятся эремитским сообществом (I); назначение индивидуальной кельи для каждого эремита, обеспечивающей отшельнический образ жизни (Ш); запрещение по своей воле менять келью (V) и закрытое помещение с входом, где живет приор (VI). Два последних условия удовлетворяют киновитскому образу жизни. Позднее были добавлены два пункта, касающиеся нищенствующих орденов: возможность жить в городе (И) и совместная трапеза (IV).

Если мы внимательно рассмотрим это построение, нам бросятся в глаза три конструктивные черты. (1) Речь идет о сообществе, которое, в плане отношения к власти, строится по модели «приор-с-братьями» (I и XVII–XVIII), где приор принимает жизненно важные решения (II–III и IX). Община проявляет себя в собраниях (совместное питание, совместное слушание чтений из Писания, совместное совершение евхаристии, совместное еженедельное обсуждение состояния дел в общине и состояния каждого ее члена (IV, VIII, X, XI)); в экономическом устройстве (X–XI) и в благоговейном молчании, способствующем воспитанию справедливости (XVI). (2) Община состоит из отдельных братьев, каждый из которых имеет активное и пассивное право голоса (I). Каждый имеет собственную келью (III), но не в качестве частной собственности (V). Должны учитываться возраст, элементарные потребности и состояние здоровья каждого брата (IX, XII, XIII). Каждый выполняет свою работу молча (XV, XVI). На еженедельном капитуле уделяется внимание состоянию каждого из братьев (XI). (3) Община эремитов находится в диалоге со своим контекстом. Община, безусловно, поддерживала контакт с патриархом Иерусалима (пролог), со своими приверженцами, которые одаривали ее жильем (II) и давали ей милостыню (IX), с посетителями (интересующимися, паломниками, коллегами) и с движениями религиозного обновления в быстро изменявшейся культуре (II, XIII).

Духовные упражнения

Духовная архитектура только тогда становится живым внутренним пространством (interieur), когда она интериоризируется. В этом смысл второго раздела экспозиции Альберта (VII–XIII), где на первом плане стоят духовные упражнения: пребывание в келье, размышление, бдение (VII), чтение псалмов, молитва (XIII), общее имущество (IX), собрания в кельях (X), проведение капитула (XI), пост (XII) и воздержание (XIII). Пребывание в келье пробуждает сознание того, что ты находишься перед лицом Бога. Когда размышляешь над Писанием, открываются глаза на благодатную реальность Бога. Делясь всем своим (вещами, талантами, способностями) с общиной, отдельный кармелит становится братом для всех остальных. Освобождаясь от излишеств, создаешь пространство для Другого. Упражнение требует постоянного повторения: размышлений днем и ночью (VII), непрестанной

молитвы (XIII), труда днем и ночью в молчании (XV–XVI). Практическая цель духовных упражнений — чистота сердца (пролог): выстраивание чистого внутреннего пространства, способного принять Другого.

Всеоружие Бога

В третьем разделе своей экспозиции Альберт показывает, как сформированное, очищенное и восприимчивое внутреннее пространство облекается свойствами Бога — Его оружием (XIV). Это — конечная цель (telos*), которую Устав Кармеля разделяет со всеми остальными формами монашеской жизни: облечься во Христа (exordium), Который есть воплощение Божьих добродетелей. Этот процесс облечения происходит в три этапа. (1) Сперва чистое и восприимчивое сердце облекается целомудрием и святостью Бога. (2) Целомудрие и святость суть пути доступа к сущности всеоружия Бога: Божьей праведности, которая принимается в делах любви; Божьего доверия, которое мы принимаем, делая шаг в направлении Другого; Божьего ожидания, которое мы принимаем, когда мы взыскуем спасения (исцеления, счастья), которое нам предназначено в единственном Спасителе всего мира — в Иисусе Христе.

Самовозвещение и самоотдача Бога в вере, надежде и любви до краев наполняет душу Его присутствием.

Постоянная интериоризация

Созерцание остается уязвимым, если оно не бережется от порчи (от надменности, рутинности, поверхностности). Постоянство в созерцании (облечение свойствами Бога) требует особых предосторожностей и упражнений, которые Альберт обсуждает в четвертом разделе своей экспозиции (XV–XVI). Наиболее подходящий контекст для мистического преображения в Боге — труд в молчании. Труд и молчание вместе являются залогом того, что самовозвещение и самоотдача Бога (Его всеоружие) действительно проявятся в повседневной жизни. Работа в молчании сообщает созерцанию постоянство, которое укрепляется по мере того, как духовная практика настраивается на эсхатологическую тональность, устраняющую всякую претенциозность в том, кто этой практикой занят. Эсхатологическая духовность^[595]через творение «дел» сводит на нет всякое самоопределение. Труд в безмолвии увлекает кармелита прочь от «блеска современного мира»^[596]. Трудясь в безмолвии, кармелит созерцает «неизмеримое бытие Бога, сокрытое в надежде»^[597]. Смысл больше не исходит из «этого времени» (этого эона), он исходит из мира потустороннего: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор 2:9).

Винцентианки

Дочери Милосердия — это каритативная религиозная община, основанная Винцентом де Полем и Луизой де Марильяк. Описание образа жизни этой общины мы находим в Общем уставе^[598], состоящем из девяти глав. За вступительной главой, в которой намечаются цель, основная форма и основные типы поведения сестер милосердия, следуют три главы, касающиеся обетов бедности, целомудрия и послушания. Четыре главы о взаимоотношениях и одна глава о распорядке дня, недели и месяца завершают этот жизненный устав. Мы сосредоточимся на основной форме^[599].

Открытость внешнему миру

Винцентианский образ жизни принципиально развертывается из ситуации больных и бедных. Поскольку деятельность сестер милосердия в основном проходит во «внешнем мире» (в домах больных людей), классический монастырь не подходит для нее в качестве формы. По этой причине Винцент говорит следующее:

Они должны помнить, что, хотя они состоят не в монашеском ордене, поскольку это состояние не подходит к делам их призвания,

тем не менее, так как они намного более открыты внешнему миру, нежели прочие монашествующие,, они обязаны вести добродетельную жизнь.

Открытость внешнему миру отличает Дочерей Милосердия от прочих монашествующих:

Конечно, есть больницы, созданные для ухода за больными. И, разумеется, есть монахини, посвятившие себя Богу, чтобы взять на себя этот больничный уход. Но до сих пор никогда еще не случалось, чтобы уход за больными осуществлялся в их домах (IX, 246)^[600].

Для Винцента открытость внешнему миру есть самое благородное церковное призвание (IX, 38, 41,173, 459, 684; X, 113–116).

Винцентианская модель

Духовная архитектура Винцента де Поля строится изнутри той ситуации, в которой живут больные. Так, Дочери Милосердия

намного более открыты внешнему миру, нежели прочие монашествующие, так как обычно у них нет иного монастыря, кроме домов больных,

нет иной кельи, кроме меблированной комнаты, нет иной часовни, кроме приходской церкви, нет иного места для прогулок, кроме городских улиц или коридоров больниц.

Представление о классически монашеском образе жизни вызывается понятиями «монастырь», «келья», «часовня», «двор для прогулок», выражающими «уединение, характерное для монастыря». Слово «монастырь» напоминает о самоуглублении, сердце которого — келья; часовня локализует молитву, прогулки по внутреннему двору — общение друг с другом. По контрасту с этим Винцент использует те же образы, чтобы очертить «пространственное расположение» сестер милосердия. Их монастырь — это дома больных людей: бедняки с их заразными болезнями, умирающие, у чьего смертного ложа они бодрствуют (II, 549; III, 54). Их келья — это арендованная комната, которая может также служить пристанищем для бедняков, лишенных собственного крова. Их часовня — это приходская церковь, в которую ходят люди, принадлежащие к бедным и больным. Их двор для прогулок образуют городские улицы: по ним ходят бедные, на них обитают нищие, по ним должны ходить и вы, чтобы служить больным (X, 662; IX, 82, 90).

В традиционной модели соотношение между внешним и внутренним выражается в отгороженности от мира, зарешеченных окнах и покрывалах. Монахини, в противоположность монахам, были обязаны соблюдать эти ограничения. Винцент намечает особое соотношение между внешним и внутренним: сестры милосердия не знают

никакого затвора, кроме послушания,

никаких решеток, кроме благоговения перед Богом,

никакого покрывала, кроме святой скромности.

Обычной форме отношений между внутренним и внешним Винцент противопоставляет форму контакта: послушание, благоговение и скромность.

(1) Послушание. Винцентианское послушание удерживает сестер в постоянной сосредоточенности на больных и бедных:

Они ходят лишь туда, где требуется их работа, и не тратят времени на бесполезные визиты. Разве это не то, дочь моя, что ты имела в виду, когда сказала, что у монашествующих имеются монастыри, а у Дочерей Милосердия есть только послушание? (IX, 313; см. также IX, 512–513).

Благоговение. Так как бедные — наши господа, они требуют безусловного уважения:

Сестры, будьте милосердными и кроткими в своем обхождении с бедными. Вы знаете, что они наши господа и что мы должны нежно любить и уважать их^[601].

Благоговение перед бедными основано на том факте, что через них присутствует Господь:

Обходитесь с ними почтительно, так, как мы обходились бы с нашим Господом (IX, 119; см. также X, 332).

Скромность. Скромность — естественный плод уважительного служения: «Вы должны служить бедным» и поэтому вы должны «быть в высшей степени скромными» (IX, 86). Скромное поведение — сдержанность в разговоре (IX, 86), в обхождении с людьми (IX, 121; XIII, 555), в личных контактах — имеет целью устранить поглощенность собой в заботе о другом:

Постоянно упражняйтесь в этой святой скромности и думайте о том, что вы призваны в конгрегацию не затем, чтобы дать волю собственным склонностям или удовлетворять собственную плоть (X, 60).

Упражнение в добродетели

В самом начале своего Общего устава Винцент де Поль указывает, что сестры «должны соединять внутренние упражнения в духовной жизни с внешними делами христианской любви в отношении бедных»^[602]. Внутренние упражнения включают в себя упражнения в добродетели и духовные практики. Сначала Винцент упоминает упражнение в добродетели.

На основе этого размышления они обязаны вести жизнь настолько же добродетельную, как если бы они были призваны в монашеский орден.

Так как жизнь сестер открыта влияниям «извне», они должны создавать этому противовес своим упражнением в добродетели: «Посему, сестры мои, хоть вы и не заключены в монастырь, вы должны, тем не менее, быть в равной мере настолько же добродетельными — и даже более добродетельными», — чем обычные монахини (X, 658). Почему? «Когда монахиня хочет совершить нечто скверное, ее скрывает решетка» (X, 658). А у сестер милосердия нет этой защиты:

Нет никого, кто жил бы среди людей так, как Дочери Милосердия, и у кого столько возможностей причинять зло, как у вас, мои сестры. Вот почему так важно, чтобы вы были добродетельней, чем монахини (X, 658).

В центре добродетельной жизни — четыре добродетели, вместе образующие крест: смирение, любовь, послушание и терпение (X, 521–539). В качестве живого напоминания об этом каждая из сестер носит деревянный крестик^[603]. Среди этих четырех добродетелей центральной является любовь^[604].

Любовь — самая возвышенная из всех добродетелей. Она сообщает весомость и ценность всем прочим добродетелям. Благость Бога избрала нас, дабы любить Его, назвав нас «Дочерями Любви*» (X, 472).

Любовь вводит бедного в наше сердце,

любовь делает возможным, чтобы мы не могли видеть кого-то, кто страдает, не сострадая с ним. Любовь открывает сердце одного человека другому человеку и позволяет почувствовать то, что испытывает другой (XII, 271).

Эта любовь должна стать внутренним существом сестер милосердия:

Люди судят о том, достойна ли дочь прекрасного имени Дочери Милосердия, не по прохождении какого-то времени, а по тому, облачена ли она внутренне в одежду любви к Богу и к ближнему. Именно это делает ее «дочерью милосердия» (X, 461).

Эта любовь соединяет с Богом:

То, чего желает Бог, должно исполняться в любви, в любви, дочери мои. О! Я молюсь, чтобы это сделало служение ваше прекрасным! Но знаете ли вы, что это значит: все совершать в любви? Это значит совершать в Боге, так как Бог есть любовь; то есть совершать ради Бога в абсолютной чистоте (IX, 249).

Любовь предоставляет Богу повод для присутствия:

Если вы служите бедным с добротой, кротостью и уважением, вы делаете присутствие Бога ощутимым. Делать то, что сделал Бог, значит быть самим Богом (X, 134).

Духовные упражнения

От добродетельной жизни Винцент переходит к описанию духовных упражнений. Дочери Милосердия обязаны

вести себя

повсюду, где они оказываются среди людей, с наивозможной скромностью, чистотой сердца и тела, отрешенностью от творений и созиданием,

как настоящие монахини в затворе, присущем монастырю^[605].

Духовные упражнения Винцент описывает всего четырьмя словами: скромность, чистота сердца и тела, отрешенность от творений и созидание. (1) Скромность — это духовное упражнение в самоуглублении, опрощении и сосредоточенности^[606]. Винцентианская скромность интериоризирует влияние ближнего, вводя его в самую сердцевину существования. (2) Чистота сер дца и тела имеет целью принятие Бога:

Как Бог есть сама чистота, так и я хочу прилепиться к Нему, дабы хранить себя в чистоте (X, 663).

Чистота приобретается конкретными упражнениями (XII, 419–423), но, сверх того, она подразумевает чистоту сердца:

Есть чистота тела и есть чистота духа. Тот, кто чист телом, не обязательно тем самым целомудрен. Именно чистота духа формирует эту добродетель изнутри и делает ее совершенной. Это даже сама сущность сей добродетели (XII, 418).

Цель отрешенности — в высвобождении творений из кокона фиксированной и закрытой смысловой сферы, для того чтобы сделать их открытыми знаками, которые говорят со своим Творцом^[607]. Отрешенность «до такой степени необходима, что без нее вы не сможете исполнить долг вашего призвания» (X, 155). (4) В контексте духовной жизни «созидание» означает процессы, противоположные тенденциям разрушения и низвержения^[608]. Как может кто-то, кто находится постоянно «вовне» (в местах, где живут бедные, среди людей) быть созидаемым? Ответ может быть найден лишь в радикальном внутреннем принятии бедных, вызываемом открытостью Другому, когда отдаешь себя ему в искренней внимательности, происходящей из Источника всякой жизни. Это — подлинность (identiteit), созидаемая любовью.

Библиография

Arrondo J., Espiritualidad de la vida consegrada, Madrid, 1994.

Der Benediktinerorden. Gott suchen in Gebet und Arbeit, Hrsg. C. Schiitz & P. Rath, Mainz, 1994. Billy D., Evangelical Kernels. A Theological Spirituality of the Religious Life, New York — Staten Island (New York), 1993.

ChittisterJ., The Fire in These Ashes. A Spirituality of Contemporary Religious Life, Kansas City, 1995.

Dizionario degli istituti di perfezione, ed. G. Pelliccia & G. Rocca, Rome, 1974–1983.

Frank K., Geschichte des christlichen Monchtums, Darmstadt, 1993⁵.

Germain E., La vie consacree dans I’eglise. Appmche historique, Paris, 1994.

Gould G., The Desert Fathers on Monastic Community, Oxford, 1993.

Gramlich R., Alte Vorbilderdes Sufitums, Wiesbaden, 1995–1996.

Hawel P., DasMonchtum im Abendland. Geschichte, Kultur, Lebensform, Freiburg, etc. 1993.

Horne J., Mysticism and Vocation, Waterloo (Ontario), 1996.

Lebeau P., La vie religieuse. Un chemin d’humanite, Namur, 1992.

Maloney R., HeHearstheCryofthePoor. On the Spirituality of Vincent de Paul, Hyde Park (New York), 1995.

Maloney R., The Way of Vincent de Paul. A Contemporary Spirituality in the Service of the Poor, Brooklyn (New York), 1992.

Mezzadri L., Vincent de Paul (1581–1660), Averbode — Den Bosch, 1994.

Monchsvater und Ordensgriinder. Manner und Frauen in der Nachfolge Jesu, Hrsg. J. Weismayer, Wiirzburg, 1991.

Renard J., Seven Doors to Islam. Spirituality and the Religious Life of Muslims, Berkeley (California) — London, 1996.

SlLBER I., Virtuosity, Charisma, and Social Order. A Comparative Sociological Study of Monasticism in Theravada Buddhism and Medieval Catholicism, Cambridge — New York, 1995.

Smet J., The Carmelites. A History of the Brothers of Our Lady of Mount Carmel, Barrington — Darien (Illinois), 1975–1985.

Vincent de Paul, Correspondance, entretiens, documents, Paris, 1920–1925.

Waaijman K., The Mystical Space of Carmel, Leuven, 1999.

2.4 Духовность и культура

В 1990 году в Амстердаме началась работа по международному проекту Art meets Science and Spirituality in a Changing Economy («Искусство встречается с наукой и духовностью в меняющейся экономике»). Его целью было вовлечь деятелей искусства, академических ученых, духовных лидеров и экономистов в диалог на тему: каким образом искусство, наука и духовность (три столпа культуры) могут повлиять на обновление в экономике?²⁰⁴ В этом проекте духовность рассматривается как центральный культурный фактор — точка зрения, которая начинает проникать в важные участки нашей культуры.

Духовность в сфере промышленности и бизнеса. В сфере промышленности и бизнеса наблюдается растущий интерес к духовности. Пять факторов определяют духовное содержание делового предприятия: 1) доброкачественный деловой кодекс, в котором определены центральные ценности предприятия и указаны стратегии достижения целей; 2) внимание к качеству продукта и принятие соответственных мер по проверке и защите этого качества; 3) умение оценивать сотрудника как личность и внимание к взаимоотношениям между сотрудниками; 4) общественная позиция в делах предприятия: вносит ли данная компания вклад в общественное благо или замыкается в собственных интересах; 5) ответственность за качество окружающей среды.

Образование и духовность. Как фактор, действующий в сфере образования, духовность предполагает культурное изменение на трех уровнях: 1) образовательные институты должны сосредоточиться на иных ценностях, чем знания и умения (на культурных доминантах); среди целей образования важное место должно уделяться религиозному и философскому образованию; 2) повышение уровня сознания и образованности тех преподавателей, которые воспринимают религию и все, что с ней связано, как табу; духовность и мистика часто трактуются некомпетентно; 3) систематическая забота о той духовной среде, в которой живет молодежь.

Духовность и медицина. В наши дни духовности здравоохранения стали уделять немного больше внимания²⁰⁵ в двух аспектах. (1) Аспект больных: больные люди не совпадают со своими болезнями; нельзя видеть в них лишь «объект терапии», нельзя их изолировать, пренебрегать ими, эксплуатировать их; они требуют уважения как целостные личности. (2) Аспект заботы: духовная жизнь пациентов должна быть явным образом вовлечена в заботу

о них; уход за больными должен быть компетентным; должны приниматься во внимание чистота и честность тех, кто обеспечивает этот уход.

Естествознание и духовность. После веков отчуждения между естествознанием и духовностью постепенно начинают возникать явные точки соприкосновения^[609]. (1) Исследуя глубинную структуру реальности, человек доискивается смысла и ценностей, направляющих это исследование^[610]; физическое и психологическое рассматриваются как единое целое^[611]. (2) И духовность, и естествознание исследуют глубинные слои реальности, стремясь при этом выявить и сделать постижимым смысл конкретного мира^[612]. (3) Духовность и науку объединяет сама структура процесса исследования: отказ придерживаться привычных образов и моделей, движимость исключительно порывом к истине^[613].

Искусство и духовность. В новейшее время искусство и духовность развивались параллельными путями. В последнее столетие современное искусство все больше утверждалось в своей независимости от общепринятых форм, сначала — по отношению к церкви, а затем — и по отношению к культурным и эстетическим нормам. Нечто подобное мы наблюдаем и в сфере духовности: здесь мы тоже видим движение дистанцирования относительно социо- религиозных норм. В то же время искусство и духовность все-таки продолжали стремиться друг к другу и взаимно друг друга обогащать^[614].

В данной главе нам бы хотелось ближе рассмотреть три вопроса: мудрость как форму знания в Древнем Израиле, монашество бенедиктинских веков как культуросозидающую силу и некоторые точки соприкосновения между духовностью и изобразительным искусством наших дней.

Школы мудрости

Наряду с древней семейной мудростью^[615]в придворных царских кругах Иерусалима, — а также, в определенной мере, и в более широких слоях населения, — развивалась культура мудрости, укорененная в широко распространившихся культурах мудрости Египта, Месопотамии и Сирии. Ее прагматическое и ориентированное на опыт знание, сохранявшееся в пословицах, притчах, баснях и максимах, предназначалось для различных групп: придворных, чиновников, земледельцев, ремесленников и купцов. Учителя мудрости обращаются к этим группам с учетом их общественных функций. Мудрость ожидает «на распутьях» (Притч 8:2).

Ввиду высокой литературной культуры, описываемой здесь, уже в ранний период царств, должно быть, существовала развитая система образования. По сути дела, духовность мудрости — это «совместное обучение». Это совместное обучение, с одной стороны, помещалось в более широкий социальный контекст, который сам по себе уже подразумевает усвоение опыта и сообщение ценностей; с другой стороны, это обучение было отчетливым образом укоренено в традиции: люди усваивали притчи, пословицы, дидактические стихи как «опыт порядка, опыт закономерностей, очевидность которых была засвидетельствована в ходе многих поколений»²¹⁸. Конечной целью этой подготовки было сделать учеников способными, применяя изысканные выражения, давать советы, выносить верное суждение по поводу самых разных ситуаций и уметь вести себя подобающе. Эта культура мудрости распространяла «просвещенную духовность»²¹⁴, цель которой заключалась в критическом исследовании имманентных процессов и закономерностей: «В совместной жизни людей, в их экономической деятельности, а также и в обхождении человека с самим собой, — будь то в умеренности или в невоздержанности, — можно наблюдать некоторые внутренние закономерности, которые стоило бы установить»²¹⁵.

Опытное знание

Мудрость — форма знания, которую можно описать разными способами. Исходный пункт — понимание и различение (евр. бинап твуна), основанные на способности видеть различия (Притч 2:2–3; 3:19; 8:1 [616]). Поэтому одно из ключевых дидактических средств — это притча (машалъ), в которой сопоставляются две данности. Внимательный ученик распознает и связь между' ними, и разницу. Но одного только различения недостаточно. Нужно еще видеть разницу между поверхностью и глубиной, между истиной и мнимостью. А это возможно лишь в том случае, если познающий имеет верное интуитивное «чувство» (да am) предмета (Притч 1:4; 9:10; 11:9). Чувство и различение направлены на открытие перспективы будущего: замысла, плана, расчета (мэзимма). Это «проектирование пути» (ср. Притч 1:4; 3:2; 5:2) требует дисциплинированности (мусар), достигаемой воспитанием и наставлением (Притч 1:8; 3:11; 4:13). Мудрость (хохма) при этом происходит из опыта —

из близкого знакомства с объектом (ср. Пс 103:27). Этот узор из познавательных форм ткется лишь тогда, когда познание сопровождается благоговением (йиръа): почтительностью, трепетностью, удивлением, восприимчивостью. У кого нет благоговения, тот не приобретает никакого опыта и не способен к различению и пониманию.

Учение и действие

Псалом 33 — это псалом мудрости с алфавитной композицией [617]. В средней части (стихи 9-15) учитель мудрости призывает своих учеников «вкусить и увидеть» сущность описываемого перед этим опыта.

Вкусите и увидьте, как благ Сущий!

Блаженны сильные, которые прибегают к Нему!

Благоговейте перед Сущим, святые Его,

Ибо нет недостатка у благоговеющих перед Ним [618].

Учитель взывает к восприимчивости своих учеников: им следует вкусить и увидеть, что именно благость Сущего сообщается в опыте страдания и счастья, страха и покровительства (стихи 4–7). Для этого требуется доверие (при- бегание к Сущему) и крайняя восприимчивость (трепет, благоговение). В той же средней части учитель призывает учеников к активному ученичеству, которое выражалось бы в их поведении.

Придите, дети, послушайте меня: я научу вас благоговению перед Сущим.

Кто есть тот человек, что доволен жизнью и желает видеть долгоденствие?

Удерживай язык свой от зла,

уста свои — от лживой речи,

удаляйся от зла и делай добро,

ищи мира и следуй за ним (стихи 11–14) [619].

Учитель призывает своих учеников к такому поведению, которое исполнено почтительности: никакого злоречия, никакого обмана, никакого злого дела; но — делание добра, стремление к миру. Теперь благоговение более не является восприимчивостью («вкусите и увидьте»), а становится практикой («делайте»), Две формы благоговения (восприимчивость и добродетельность) принадлежат друг другу и дополняют друг друга.

Добрая жизнь

Мудрецы размышляли о политических, социальных и экономических отношениях, об удачной и неудачной судьбе и о неизбежной смерти. При этом они предпочитали анализировать внутреннюю позицию людей: то, как внутренняя жизнь проявляется во внешнем поведении человека, и, прежде всего, то, как он может скрывать свои внутренние порывы за внешним фасадом; тайны сердца человека, его страхи и иллюзии; двусмысленный феномен стыда и так далее (Иов 8:20слл.; 20:22слл., Сир 4:20–26*; 41:14–42:8 и так далее). Наряду с психологической реальностью объектом познания была природа: растения, животные, суша и вода, небесные тела и времена года. Мудрецы в школах мудрости старались освещать существующие взаимосвязи, события, опыт насколько возможно непредвзято. Это не означало, что их суждения были свободны от оценок. «Явно или неявно в изречениях все время производились оценки и решались вопросы, требовавшие суда; и происходило это на фоне основного знания, которое обязывало также и в нравственном отношении»^[620]. Центральной ценностью считалось благо, добро: добродетельное, приятное, полное наслаждения сводились в одно понятие. «Добро воспринималось Израилем просто как сила, как что-то, определявшее саму жизнь, воспринимавшееся в повседневном опыте и в нем действовавшее, то есть как что-то такое, что просто существовало и так же мало нуждалось в обсуждении, как свет и тьма»^[621]. Добро и зло — всепроникающие силы. «Относительно реальности добра и зла, формирующей жизнь, среди учителей не было никаких споров»^[622].

Источник добра

Духовность мудрости реализуется в контексте конкретной жизни, которая переживается как добро. Квинтэссенция этого добра — Сущий: «Познание мира всегда было для Израиля и познанием Бога, а познание Бога — познанием мира»^[623]. Никакой иной реальности, кроме той, что управляется Сущим, учителя просто не знали^[624]. Сущий образует средоточие творения (Притч 3:19, ср. 16:1, 4; 22:2; 29:13) и душу дома (Пс 126:1, ср. Притч 10:22). Он — источник плодоношения, Он дает спутника жизни, от Него зависит исход битвы, Он — заступник перед судом. Сталкиваясь с хаосом, мудрый человек обращается к Сущему — центру познаваемой реальности, центру, который следует постоянно искать снова и снова. Эта благоговейная привязанность к Сущему обретает выражение в такой жизни, которая хранит вещи и этим утверждает себя (см. Притч 3:7, 9, 33; 8:13, 35; 11:1; 12:22; 14:2; 16:11; 21:3 и так далее).

Божественное вдохновение

В книгах мудрости Бог являет Себя как личный Бог: поддержка слабых и беспомощных, помощник праведников, стремящихся к мудрой, честной, смиренной и благочестивой жизни²²¹. Особенно важна Его помощь в правильном видении реальности: «Будучи еще юношею, прежде нежели пошел я странствовать, открыто искал я мудрости в молитве моей: пред храмом я молился о ней, и до конца буду искать ее» (Сир 51:18–19). На глазах всей общины (публично; стоя перед храмом) мудрец взывает к Богу (молится, умоляет, просит) о даровании мудрости. «Если Сущему, Который велик, угодно будет, он [мудрец] исполнится духом распознавания» [625] (Сир 39:7). Глубина и божественное воздействие распознаются как благодать. Мудрец исполнится ею, только если Бог того захочет. Мудрость поэтому имеет две стороны: мудрец старается «искать мудрости в молитве» (Сир 51:18–19) и приобретет ее только в том случае, если «Богу будет угодно» (Сир 39:7). Мудрец располагается в поле напряжения между молитвой и созерцанием. Он молится о духе созерцания. Только тот человек, которому даровано благословение этой созерцательной мудрости, — воистину учитель: он «будет источать слова мудрости своей и в молитве благодарить Сущего [626]; благоуправит свою волю и ум и будет размышлять о тайнах Сущего [627]» (Сир 39:8–9).

Бенедиктинские века

С VI по X век Европа претерпела развитие, которое в значительной мере определялось монашеством. Особое влияние на культуру на самых разных уровнях (духовности, литургики, науки, искусства, управления и экономики) оказали бенедиктинцы. Здесь идет речь о постепенном процессе. Совместное действие нескольких факторов, — среди них — сила и гибкость Устава Бенедикта

и, конечно же, основные направления государственной и церковной политики, сказалось в том, что многообразные и локально обусловленные формы западной духовности в конце концов совпали с очертаниями бенедиктинства. Поэтому постепенно харизма Бенедикта смогла достигнуть того культурного влияния, которое позволяет нам говорить о «бенедиктинских веках».

Отличительные черты бенедиктинства

В период упадка Римской империи и подъема новых народов мы видим, как различные локальные формы монашеской жизни, каждая из которых первоначально делала свой собственный акцент на тех или иных переменных факторах (как-то: дистандированность от общества; аскетическая строгость; организация; соотнесенность с культурой; формы молитвы; учение и молитва; stabilitas [628] или peregrinatid [629]; миссионерство и апостолат и так далее), в процессе взаимообмена, через контроль со стороны государства и через встроенность в церковь продвигались ко все большей унификации монашеского жизненного уклада²²². В этом процессе унифицирования выделяются три силовых линии.

Возрастающее влияние Устава Бенедикта. Первоначально монастыри следовали разным уставам: каждый монастырь составлял себе свой устав, в ходу был так называемый «смешанный устав» (Regula mixta). Около 700 года н. э. монахи привезли Устав Бенедикта в Англию. Из Рипона, монастыря Вилфрида, Устав распространился по всему острову, а оттуда — трудами монахов-миссионеров (Виллиброрда, Бонифация) — отправился завоевывать север Европейского континента. Тем временем Устав достиг влияния и в Западной Франции.

Каролингская политика. Карл Великий, расширяя свою империю, ловко использовал аббатства. На невозделанных землях он основывал монастыри, которые в результате упорного труда монахов превращались в цветущие оазисы. Так называемые «королевские» монастыри сделались плацдармами имперской организации каролингов. В нехристианизованных регионах они выполняли роль пешек в миссионерской стратегии²²³. Между 800 и 820 годами таким способом было основано примерно 600 монастырей (если не считать Италии), в которых, — насколько это было возможно, — был насажден единый монашеский режим. Этот процесс унификации был завершен при Людовике Благочестивом. На соборе в Аахене Устав Бенедикта был объявлен обязательным для всей имперской церкви.

Клерикализация монашеской жизни. В этом процессе сыграли роль несколько взаимодополняющих факторов. Прежде всего, с древних времен существовали сообщества священников, имевшие значительное сходство с монашескими. Далее, многие епископы основывали монастыри, из которых они позднее рекрутировали свой клир и которые сами часто создавали новых епископов. И наконец, сами монашеские сообщества нуждались в священниках для совершения евхаристии. По этой причине монахи назначали священников из своей же среды. По своему строению крупные аббатства зеркально отражали всю иерархию духовенства сверху донизу.

Культурное воздействие

Первоначально монастырь состоял из маленького здания, которое вмещало от двенадцати до двадцати обитателей. В каролингский период монастырь

развился в огромный комплекс, возводимый вокруг одного или нескольких дворов. Кроме монастырской церкви, там строились жилые помещения для большого числа монахов, офисы для управляющих обширными земельными угодьями, комнаты для гостей, комнаты для персонала из мирян. В крупных аббатствах к этому добавлялся еще и центр для городского населения с домом для раздачи милостыни, больницей, школой, залами для собраний подчиненных и залом для отправления гражданского правосудия. В архитектуре такого города-монастыря можно видеть целый комплекс замыслов: «Место для монашеской жизни, база для миссионерства и центр церковно-культурной деятельности»^[630].

Культурное воздействие системы аббатств прежде всего заключалось в возделывании земель, сельском хозяйстве, разведении скота и возведении монастырей и пристроек к ним. Тем самым целый регион получал стимул к развитию^[631]. Внутри монастырей процветала многосторонняя культурная жизнь: наука, искусство, юриспруденция. Скриптории и библиотеки заботились о распространении и сохранении текстов. В своей Admonitio generalis (789 год) Карл Великий приказывает во всех монастырях основать школы.

Культурное воздействие, с одной стороны, обеспечивало монастырю его существование в мире, но, с другой стороны, и сам мир проникал в монастырь. Гражданские власти вменяли монахам в обязанность оказывать им молитвенную, а также и экономическую поддержку; заявляли права на помещения для гостей и требовали голоса в избрании настоятелей. Это переплетение с властями означало, в конечном счете, упадок крупных аббатств, что, в свою очередь, привело к радикальной реформе — к реформе в аббатстве Клюни в начале десятого столетия. Решающим в этом реформистском движении было то, что реформированные монастыри вновь обрели автономию (право самим избирать настоятеля) и освободились от влияния знати и епископов (exemptio*), в результате чего открылся путь к новому истолкованию Устава Бенедикта. Новым было и то, что монастыри замкнули свою автономию в рамках конфедерации реформированных аббатств. Впервые в истории монашества был создан настоящий орден (ordo) — с централизованным управлением и твердо установленными обычаями (consuetudines). В начале двенадцатого столетия около 2000 монастырей объединились в рамках ордена Клюни.

Бенедиктинская духовность

Узнать о бенедиктинской духовности лучше всего позволяет Устав, приписываемый Бенедикту Нурсийскому и предназначавшийся для монашеской общины в Монте-Кассино (Италия)^[632]. В своем первозданном виде этот устав соединял отшельническую форму жизни (в первых главах, основывавшихся, главным образом, на Правиле Наставника [Regula magistri], самом развернутом и самом детальном правиле того времени — в начале VI века) с формой киновии (в позднейших главах, опиравшихся в большей степени на Пахомия, Василия и Августина). Этот устав практичен и прост, гибок и мудр. Суровый в духовном отношении, он проявляет умеренность в отношении практическом. Особый акцент в нем делается на гармонии: молитва и работа; послушание и совесть.

Устав Бенедикта смотрит на монашескую общину как на школу для тех, кто «действительно ищет Бога»^[633]. Божье присутствие ощущается в атмосфере защищенности и покоя, пронизывающей место и общину. Это присутствие особым образом переживается в трех ситуациях: 1) литургия совершается в присутствии Бога^[634]и исполнена благоговения перед Ним^[635]; 2) настоятель (аббат) — заместитель Христа^[636]и посредник Божьей воли^[637]; 3) Бог присутствует в гостях, в больных и в младших^[638]. Духовные упражнения направлены на то, чтобы монах смог ощутить Божье присутствие. Именно — и прежде всего — жизнь в общине выводит из сосредоточенности на себе^[639], воспитывает уважение к другим^[640]и обращает душу к Богу^[641]. То, что верно для послушания, верно и для всех духовных упражнений (бдения, посты, lectio divina*, молитвы): они направлены на очищение сердца, чтобы сделать его восприимчивым для Божьего присутствия^[642]. Чистота сердца имеет два аспекта: по отношению к Богу оно исполняется благоговения^[643], питаемого молитвой и тишиной, послушанием и чтением Писания^[644]; по отношению к людям сердце исполняется смирения и сокрушения, выражающихся в слезах, но в то же время исполняется глубокой религиозной радости и покоя^[645]. Все упражнения сходятся воедино в любви: любви к Богу и любви между братьями. Конец Устава акцентирует этот момент особенно выразительно^[646].

Тоска по небесному Иерусалиму

Для монахов и живущих с ними рядом людей монастырь — это символ небесного Иерусалима, выражающий тоску по нему. «Почитание неба» — важнейший

мотив, которому дали выражение монахи Средневековья: «Монахи предпочитали пользоваться новым, ими же созданным языком для выражения той тоски по небу, которая настолько завладевала сердцем каждого созерцательного по натуре человека, что это сделалось главной отличительной чертой монашества»^[647]. Монастырь представляет небесный Иерусалим в осязаемой форме. Все, что в нем происходит или что исходит от него, есть некая возможность стать причастным к этому Иерусалиму. Монашество в этом смысле есть предвкушение (praegustatio) небесной радости. Монахи и живущие в монастыре верующие миряне как бы «вмаливают» в себя небесный Иерусалим. Их тоска по Иерусалиму — это способ, посредством которого это небесное отечество делается для них «ощутимым на вкус». Эта тоска происходит из затронутости болью любви (compunctio). Скорбь о своей потерянности пробуждает в них тоску, влекущую их к Богу. Так странник уже издалека «предвкушает» родную землю^[648].

Духовность и искусство

В 787 году на II Никейском соборе спор об иконопочитании разрешился в пользу его сторонников. Чтобы оправдать парадоксальную ситуацию присутствия трансцендентного Бога в видимой иконе, созданной человеческими руками, собор провел защиту, в которой сошлись три аспекта. Они смогут пригодиться нам при описании духовности изобразительного искусства^[649].

В иконе нет непосредственного присутствия Бога. Присутствие Бога даруется лишь тому, кто в процессе истолкования обращается к Трансцендентному^[650]. (2) Икона направляет прочь от самой себя и воздает честь Святому [Богу]. Благоговейный взгляд на икону означает, что на тебя смотрит сам Святой, от Которого данная икона получает свое достоинство и Которому она его возвращает^[651]. (3) Осуществляемое в иконе есть непрерывный переход от видимого к невидимому, так же как во Христе человеческая и божественная природы постоянно переходят одна в другую²⁴'’.

Элемент интерпретации

«Самобытное не просто находится в нашем распоряжении; действительно самобытная реальность дается нам не вдруг, и мы не вдруг прикасаемся к ней, чтобы воплотить ее»^[652]. Духовный взгляд на произведение искусства — это истолковывающий взгляд, так же как творение духовного произведения искусства есть истолковывающее творение — нащупывание самого существенного. Хороший пример такого истолковывающего взгляда — живописная манера Пита Мондриана. Глядя на его картины, можно подумать, что он увидел и воплотил предсуществовавшую гармонию. На самом деле этому заключительному моменту спокойного равновесия планов, линий и цветов предшествовало множество этюдов, в которых, идя от конкретных объектов, он добивался того, чтобы уловить их сущностную структуру. Когда он писал деревья, он изучал каждое из них, стремясь схватить более глубокую реальность. Эти этюды были упражнениями в искусстве сущностного видения. Гуляя по Парижу, Мондриан изучал крыши и фасады большого города так же, как раньше он пытался усмотреть сущностную структуру деревьев. Вот как он описывал в 1942 году эту манеру живописи: «Прошло очень много времени, прежде чем я пришел к прозрению, что индивидуальная форма и естественный цвет вызывают субъективные состояния чувств, затемняющие чистую суть реальности. Естественные формы внешне изменяются, но реальность остается верна себе самой. Изображение чистой реальности необходимо требует, чтобы естественные формы были сведены к постоянным элементам формы, а естественный цвет — к первичным цветам»^[653]. Тот, кто рассматривает картины Мондриана, видит результат процесса поиска. По ходу этого поиска взгляд художника преобразился в спокойное видение сути. То же самое мы наблюдаем у Поля Сезанна. Согласно ему, подлинный художник ищет подлинной реальности. Внешнее он оставляет позади. Все его внимание сосредоточено на элементарной простоте самой реальности. В этом смысле, согласно Сезанну, через живописное полотно как его творец, так и его зритель приходят к новой жизни и рождаются в новый мир^[654].

Благоговение

Икона направляет прочь от самой себя и воздает честь Святому. В этом ее возвышенность, или, вернее, ее свобода от высоты. Она ускользает от собственного. Она производит в том, кто на нее смотрит, боль или погружает его (или ее) в безмолвие, или наводит страх. Некоторые картины причиняют боль своей суверенностью. Они пребывают в себе. Они излучают суверенность и вызывают в зрителе благоговение.

Согласно опыту многих художников, в творческом процессе происходит нечто необыкновенное. Поэты называют это «вдохновением»: «Ты пишешь что-то, что, — по крайней мере, когда оно удается, — далеко превосходит твои

собственные намерения. Это религиозное переживание. Было бы глупо это отрицать», — сказал Жан-Пьер Рави в одном интервью^[655]. У художников есть такой опыт: в тот самый момент, когда картина, — во всяком случае, по всем канонам искусства, — кажется, вот-вот достигнет завершения, она ускользает от художника. Что-то большее, чем создание картины, вмешивается в этот процесс: «Во всяком случае, в том, что воспринимается чувствами — в форме, цвете, языке или звуке, ощущается некое измерение, которое нельзя просто свести к этим элементам. Произведение искусства ускользает как от своего творца, так и от своего зрителя. Дает о себе знать какая-то неизвестная реальность, над которой никакое человеческое существо не властно. Можно назвать это благодатью»^[656]. Имеется некий «избыточный компонент», который (за пределами ограничений ремесла, однако пользуясь его методами и приемами) одушевляет произведение искусства. Жан-Мишель Альберола: «Картинам нужно так много времени, чтобы возникнуть, что я чувствую себя вынужденным благодарить само искусство живописи за их рождение… Речь о том, что нужно благодарить Бога; я благодарю искусство живописи. Вот и все»^[657]. Для Жана-Мишеля Альберолы искусство — это благодарение, и это он выражает в своей живописи. «Крупными красивыми буквами, как что-то из другого времени, он пишет кистью слово GRACIAS*. Другие холсты он подписывает Ex-votd** — четкими большими красными буквами»^[658].

Вовлеченность

Интерпретирующий поиск того, о чем сообщает произведение искусства, а также благоговение и признательность как за то, что зрителю явлено, так и за то, что от него ускользает, — все это основывается на допущении «диалогичности», которая в христианской духовности имеет троичную структуру и глубоко связана с личностью Христа. «Наслаждение красотой, с точки зрения христианства, предполагает экзистенциальную вовлеченность в даруемое Богом освящение того, что воспринимается чувствами. Это означает быть в общении с божественной жизнью любви, обнимающей всю реальность, а также и то, что воспринимается чувствами. Наслаждаться красотой значит быть основательно вовлеченным в ту религиозную убежденность, что Бог заботится об этом мире и пронизывает его»^[659].

Ключевое понятие тут — «вовлеченность». Эта вовлеченность, возникающая через восприятие, охватывает целый спектр значений: от простой

«заинтересованности» до глубокой «растроганности»: любопытство, удивление, восхищение, ошеломленность. Когда люди рассказывают, как на них действует искусство, они почти всегда говорят, что оно делает их совсем другими людьми^[660]. Искусство выявляет более глубокие слои личности. Переживание человека, рассматривающего какую-то картину в состоянии духовной вовлеченности, столь глубоко и сильно, что он начинает смотреть на самого себя совсем иначе, чем в повседневных условиях^[661]. Заинтересованность, затронутость — это исходный момент. Он приводит в движение фундаментальные душевные слои зрителя картины. На другом конце спектра — «восторг», «восхищение», «отдание себя чему-то большему, чем ты сам. Это не просто разрядка внутренней напряженности. Затрагивающий нас шедевр признается нами в качестве чего-то большего, чем мы, чего-то такого, чему мы можем отдаться»^[662].

Библиография

Art Meets Science and Spirituality, London — New York, 1990.

Art Meets Science and Spirituality in a Changing Economy, eds. C. Tisdall el al, ‘s-Gravenhage— Amsterdam, 1990.

BaggleyJ., Doors of Perception. Icons and Their Spiritual Significance, Crestwood (New York),

1995.

Benevent М., Entre science et spiritualite. Eindispensable renouveau, Nimes, 1992.

Bostrom L., The God of the Sages. The Portrayal of God in the Book of Proverbs, Stockholm, 1990. Brughetti F., Estetica espiritual, Buenos Aires (Argentina), 1991.

Capra F. & Steindl-Rast D., Belonging to the Universe. Explorations on the Frontiers of Science and Spirituality, San Francisco, 1992- Constable G., Culture and Spirituality in Medieval Europe, Aldershot — Brookfield (Vermont),

1996.

Eaten J., The Contemplative Face of Old Testament Wisdom. In the Context of World Religions, London — Pliladelphia (Pennsylvania), 1989.

Degeest verbeeld, в Speling50, 1995, № 3.

KardongT., The Benedictines, Wilmington (Delaware), 1988.

Kardong Т., Commentaries on Benedict’s Rule, Richardton (North Dakota), 1987.

Maas F., Schoonheid vraagt от goedgezelschap, Vught, 1997.

Nasr S., Islamic Art and Spirituality, Ipswich — Albany, 1987.

Neglected Wells. Spirituality and the Arts, ed. A. Murphy & R. Cassidy, Blackrock (Colorado)— Dublin, 1997.

Ondememerschap en spiritualiteit, в Speling 45, 1993, № 4.

Quantum Questions. Mystical Writings of the World’s Great Physicists, ed. K. Wilber, Boulder— London,1984.

Rad G. von, Weisheit in Israel, Neukirchen — Vluyn, 1970.

Sacred Interconnections. Postmodern Spirituality, Political Economy, and Art, ed. D. Griffin, Albany, 1990.

Sheldrake R. & Fox М., Natural Grace. Dialogues on Science and Spirituality, London, 1996.

Spirituality and the Artist, в The Way Supplement, № 66, 1989. // Spirituality and Culture, в The Way 25, 1985, № 3.

Vogue A. de, Ce que dit saint Benoit. Une lecture de la regie, Begrolles-en-Mauges, Maine-et- Loire, 1991.

Vogue A. de, Etudes sur la regie de Saint Benoit. Nouveau recueil, Begrolle-en-Mauges, Maine- et-Loire, 1996.

De vormkracht van spiritualiteit, в Speling 40, 1988, № 3.

2.5 Реформация

Реформация [663] — это сложный процесс, в котором взаимодейст вуют три момента: 1) обращение к прошлому, которым всякая реформация питается и оправдывается; 2) оценка настоящего; 3) герменевтическое опосредование между тем и другим. В зависимости от того, какой из этих моментов подчеркивается, говорят о возвращении к источникам (возрождение, реставрация), об обновлении (аджорнаменто [664], приспособление, модернизация) или о переосмыслении (обновление, перетолкование, возобновление, преобразование).

Обращение к прошлому. В иудео-христианской традиции наиболее древней была реформация Иосии (639–609 гг. до н. э.), начавшаяся в тот момент, когда в храме была «обнаружена» книга Торы, так называемая «вторая Тора», («Второзаконие»), Иосия хотел возвращения традиционных ценностей: единения вокруг Сущего и сопутствующей этому централизации культа. Другой пример — духовность Нагорной проповеди. Иисус определенно заявляет, что Он не намерен менять текст Торы (Мф 5:17–19), но стремится лишь к такому переистолкованию Писания, которое сделало бы возможным читать Писание, выйдя за пределы законнической интерпретации (Мф 5:20). Иисус делает такое чтение (Мф 5:17) возможным разными способами: разоблачая источник нарушения заповеди (Мф 5:21–22,27-28 и т. д.), расширяя границы заповедей (Мф 5:33–34, 38–39 и т. д.), вновь возвращаясь к ситуации до Моисея (Мф 12:1–8; 19:8), либо взывая к человечности, которая превосходит любые религиозные заповеди (Мф 12:9-12). Нагорная проповедь реформирует иудейскую духовность, исходя из собственно иудейского происхождения этой духовности. Подобное возвращение к источникам мы наблюдаем в Реформа- ции [665], которая читает Писание на его оригинальных языках, и в орденах, которые возвращаются к первоначальному монашескому Уставу.

Соотнесенность с контекстом

Любую реформацию можно понять только в ее историческом контексте. Например, реформация Иосии произошла в то время, когда ассирийская держава клонилась к закату, а Вавилония еще не достигла своей мощи. Возникший на этой почве вакуум власти был использован Иосией с целью самоидентификации Израиля: единый народ с единой столицей, в которой обитает единое Имя Сущего (Втор 6:4–5). Другой пример: реформация нищенс твующих

орденов в значительной части представляла собой религиозно приемлемую форму распространявшегося движения бедности, стремления к демократизации и роста новой научной культуры²⁶⁸. Третий пример: Devotio modema*. Это движение обновления невозможно понять вне контекста Позднего Средневековья: церковь, неспособная противостоять расколу Запада; упадок монашеских сообществ; народные движения; мощное влияние рационализма.

Опосредование. Реформация — это не химический процесс, в котором прошлое и настоящее действуют друг на друга непосредственно. Требуются люди, которые сами переживают процесс преобразования: Бернард из Клер- во и Гийом де Сен-Тьерри, Доминик и Франциск, Тереза Авильская и Хуан де ла Крус. Они соотносили традицию со знамениями времени. Так, аббатство Клюни устранило местные влияния (обеспечив себе свободу выбирать собственных настоятелей и создав конфедерацию монастырей) и использовало эту свободу для того, чтобы дать место новому измерению внутри бенедиктинской традиции^[666]. Тереза Авильская соединила новую, интровертно ориентированную психологию с новым прочтением кармелитского устава, в котором она обнаружила решительный призыв к внутренней жизни, медитации и созерцанию.

Теперь мы рассмотрим феномен реформации более подробно с помощью трех примеров: реформы Иосии, движения Devotio modema и обновления религиозной жизни под эгидой II Ватиканского собора.

ВтОРОЗАКОННИЧЕСКАЯ РЕФОРМАЦИЯ

Второзаконническая реформация возникла около 700 года до н. э. в кругах, которые, на основе старых законнических сводов, задумали возвращение к истокам. При царе Иосии (639–609 годы до н. э.) у этого движения появился шанс претворить свои идеи на практике^[667]. Его программа излагалась в так называемом «ядре Второзакония» (Втор 12:26)^[668], которое в главных чертах согласно с книгой Торы, «обнаруженной» в храме в 622 году до н. э. Реформация происходила в период, когда ассирийская империя утратила свою гегемонию. Иосия воспользовался возникшим вакуумом власти, чтобы возродить хотя бы отчасти тот Древний Израиль, который был при Давиде. Суть этой реформации — закрепление Имени («Сущий») в самом центре царства: в Иерусалиме.

Место, которое Он избирает, чтобы пребывать Имени Его там Второзаконническая реформация достигла своего пика в централизации культа в Иерусалиме. За счет локальных святынь Иерусалимский Храм стал единственным местом, где можно было поклоняться Сущему. Во второзакон- ническом движении эта централизация описывается такими оборотами, как: «место, которое Он избирает, чтобы пребывать Имени Его там»* (Втор 12:11; 14:23; 16:2,6,11; 26:2, Неем 1:9); «место, которое Он избирает, чтобы поместить в нем свое Имя» (Втор 12:5, 21; 14:24, 3 Цар 14:21, 7, 2 Пар 6:20; 12:13; 33:7). Некоторые ученые истолковывали эти обороты, исходя из предположения, что второзаконническое движение смотрело на Имя как самостоятельное существо, ипостась, которая должна была заменять самого Сущего^[669]. Сущий делает Себя присутствующим в культе через свое Имя, которому оказывается почитание^[670]. Против такого подхода выдвигались возражения. Да и в приведенных оборотах речь идет не об Имени как ипостаси, но о «месте, где — на основании манифестации Ягве — в полноте власти произносится Я есмь Ягве и откуда под покровительством Ягве возвещаются дела милости и правосудия»^[671]. Речь идет о «личном, явленном в сфере культа присутствии Ягве»^[672]. При этом справедливо указывается, что «присутствие Имени» конкретно означает, что Имя возвещается: «торжественное возвещение Божьего имени самим Ягве на месте отправления культа»^[673]. В возвещении Имени священником или народом Сущий** делает Себя присутствующим в Иерусалиме, чтобы всегда обитать в нем^[674].

Место, которое Он выбирает

В оборотах, приведенных выше, часто встречается глагол «избирать». Что-либо «избрать» значит «повернуться», «обратить себя» к этому^[675]. Сущий обращает Себя к Иерусалиму. Нет никакой разницы между «местом, которое Сущий избирает» и «местом, которое Сущий избирает, чтобы дать своему Имени обитать в нем»^[676]. Ведь фраза «место, которое Он избирает» подразумевает

то сущностное движение, которое проявляется только в дополнении: «чтобы дать своему Имени обитать в нем». При всем этом мы не должны забывать, что «место, которое Он избирает», понимается как место «посреди народа». Избирающее обращение дает народу центр. Сущий избирает некое место, чтобы в этом месте находился народ^[677]. Дом Давидов и благоденствие народа обретают свое место именно в этом движении избрания (Пс 131:13–17), внутри того Места, которое избрал Ягве^[678].

Учреждение Имени

У Имени «Ягве», которое обитает в Иерусалиме, имеются как внешний аспект, так и внутренний. Внешний аспект — это излучение, распространяемое Именем из Иерусалима на Израиль и на весь мир. Как имя, «инкрустированное» на камне, дает излучение далеко вокруг себя^[679], так Имя излучается с Сиона. Излучение Имени — это господство Ягве^[680]. Возвещение Имени — это объявление его владычества, обнародование этого владычества^[681]. Внутренний аспект Имени как события — это культовое возвещение Имени, для чего, разумеется, должны были предусматриваться точные указания насчет его правильного произношения. Оберегание божественного имени — его формы и его произношения — было одной из важнейших задач священника. Итак, тот факт, что, согласно второзаконническому движению, имя «Сущий» могло произноситься только в рамках культа в Иерусалиме, означает, что там сохранялось и право на подлинное произношение Имени: единый Ягве.

Ягве единственен

В центре второзаконнической реформации стоит воззвание: «Слушай, Израиль: Сущий, наш Сильный, Сущий единственен! Ты должен любить Сущего, Сильного твоего, всем сердцем, и всей душой, и всеми силами твоими»* (Втор 6:4–5). Это воззвание охватывает три семантических слоя. (1) Есть только один Ягве^[682]. Цель воззвания — воспрепятствовать «дроблению» Ягве по разным святилищам с собственными представлениями о Ягве, собственным богослужением, собственной (политически значимой!) интерпретацией истории и своими собственными популяризирующими законоопределениями^[683].

Это воззвание — фундамент для централизации культа: есть лишь одно место, которое избрал Ягве для того, чтобы там обитало Его Имя, поскольку есть только один Ягве^[684]. Шема? «самым ясным образом выражает единственность и исключительность Ягве»^[685]. Второзаконническая школа делает это воззвание исходным пунктом своей концепции, помещая его в начало своей вводной речи^[686]. (2) Есть только одно написание Имени. «Для истории имени Ягве реформа Иосии означала решительный поворот в написании: от у hw к у hw№^m. Почему второзаконническая реформация ввела единообразное написание yhwh, которое со времени Иосии, за несколькими исключениями (собственные имена, аллелуйя и т. п.), так строго соблюдалось всей письменной традицией? Главный мотив, должно быть, заключался в том, что это написание отличало Имя от всякого другого имени. Это написание препятствовало всякому смешению с ягвистическими святилищами на юге^[687]. Прежде всего, оно означало решительное отторжение от уЛ-богослужения в Вефиле и других Агу-святилищах в северном царстве^[688]. Далее, это написание обеспечивало четкое разграничение между Ягве и Иоа- и Иау-божествами Ближнего Востока. (3) Воззвание «Ягве единственен» нельзя читать без слов, которые следуют за ним: «ты должен любить Сущего, Сильного твоего, всем сердцем, и всей душой, и всеми силами твоими» (Втор 6:5)^[689]. Утверждение «Ягве единственен» следует понимать, исходя из данной во Второзаконии заповеди любви^[690]. Сущий един в своей безраздельной любви к Израилю. Всецелое обращение Сущего к Израилю находит подобающий отклик во всецелой же любви Израиля: «всем сердцем, и всей душой, и всеми силами твоими» (стих 5). Как един Сущий в своем обращении к Израилю, так должен быть един и неразделим Израиль в своем обращении к Сущему^[691]. Уже в древнейших второзаконниче- ских текстах мы находим это объяснение в любви: «Сегодня ты говоришь Сущему, что Он станет твоим Сильным… Сегодня Сущий говорит тебе, что ты станешь Его собственным народом»** (Втор 26:17–18)^28в. Оба партнера выражают взаимное согласие на безраздельную верность друг другу^[692].

Devotio Moderna

Позднее Средневековье (XTV–XV века) — это время контрастов. С одной стороны — подавляющие факты: эпидемии чумы, неурожаи, наводнения, Столетняя война, конфликты между дворянством и горожанами, преступность, подъем национализма, гнетущие церковные налоги, торговля церковными должностями, обмирщение духовенства, упадок религиозной жизни, крах иерархии, концилиаризм [693], Западная Схизма, короче говоря, «осень Средневековья» [694]. С другой стороны — обнадеживающие тенденции: бедняки Христовы (pauperes Christi), которые уже с начала двенадцатого столетия представляли Христа в образе личной нищеты; движение женщин (mulieres religiose#), которое было связано с монастырскими реформами премонстрантов и цистерцианцев; нищенствующие братья (mendicantes), которые в нарождавшейся городской культуре солидаризировались с меньшими (minores); бегарды и бегинки, которые открывали себя для божественной Любви; соборы, посвященные реформам.

Внутри этого поля напряжения Devotio Moderna определяется как рефор- мационное движение, которое распространилось из долины реки Эйссел по всей Северо-Западной Европе²⁸⁸. Инициатором его был 1ёерт Гроте (1340–1384)²⁸⁹. Когда ему было десять лет, его родители умерли от чумы. Окончив местную городскую школу, пятнадцатилетним юношей он уехал в Париж, где достиг степени магистра искусств (magister artium). Он вел жизнь простого клирика (clericus simplex) и получал церковные должности. В 1374 году, в результате серьезной болезни или разговора с кем-то, он пережил обращение. Он сжег свои книги по магии, отказался от своих должностей, отдал свой дом в распоряжение бедных набожных женщин, роздал свое имущество и удалился в картузианский монастырь Монникхейзен, близ Арнема. Там он познакомился с важнейшими источниками христианской традиции. Через пару лет он вернулся в мир с твердым намерением внести свой вклад в обновление церкви. Он был посвящен в диаконы и начал странствовать, проповедуя внутреннее обновление церкви и разоблачая злоупотребления. Своим реформаторским рвением 1еерт Гроте стяжал одобрение, но зато и нажил себе врагов среди владельцев монастырей, охотников за бенефициями и священников, которые жили в конкубинате. В 1383 году после сенсационной проповеди против духовенства Гроте был принужден к молчанию. Однако в период молчания он давал в письмах духовные наставления, писал свою Книгу часов и посвящал себя созиданию благочестивой религиозной жизни. В 1384 году он умер от чумы.

Devotio Moderna — это движение, отличавшееся большим многообразием. По ходу своего развития оно проявлялось в различных областях: в церковной реформе, в обновлении монашеской жизни, в развитии школьного обучения, в словесном выражении духовной жизни, в изобразительном искусств ве и в книжной культуре. В рамках этого целого выделяется несколько «силовых линий».

Общая жизнь

Подобно многим другим формам монашеских сообществ, в «общей жизни» Devotio Modema отражалась жизнь первоначальной иерусалимской общины: у этих людей было одно сердце и все было общее. Для приверженцев этого движения их общинная жизнь имела основание в Боге, Который есть всеобщее благо; этому благу и мы причастны как образ Божий и можем делать причастными к нему и других. Эта главная вдохновляющая идея воплотилась в нескольких формах монашеского благочестия^[695]. Первая форма — это братья и сестры общей жизни, которые, без учета различий в общественном статусе, без монашеского устава или обета и без отличительного облачения, помогали друг другу обрести свой путь к Богу в бедности и тишине. Вторая форма — это движение «третьего ордена», которое в 1399 году учредило капитул Утрехта, а к XV веку насчитывало более 160 домов. Третья форма — это монашеское движение, развившееся на основе аббатства в Виндесхейме (1387). В качестве жизненной модели был избран образ жизни регулярных каноников, в качестве устава — устав Августина. На основе Виндесхейма было создано несколько монастырей, которые в 1395 году присоединились к капитулу Виндесхейма.

Книжная культура?⁹¹

Для 1еерта Гроте, в этом пункте, несомненно, испытавшего влияние картузи- анцев, книги занимали важное место в его концепции реформы. Книги сохраняют наследие традиции. Первое место, естественно, принадлежит здесь Писанию. Братья и сестры из Devotio Moderna взяли на себя издание Вульгаты и усердно трудились над ее переводом на голландский язык. Для своей Книги часов Гроте перевел некоторые псалмы и перикопы* из Библии. Братья

и сестры из Devotio Modema собирали и копировали, помимо Писания, и другие важные книги. Эта работа создала экономический базис для первых общин Devotio Moderna. Кроме того, она служила источником медитации [696]: копиисты, трудясь над переписыванием книг, отбирали высказывания, которые казались им подходящими для размышлений и духовных бесед²⁹².

Медитация

В своем трактате De quattuor generibus meditabilium [697] Геерт Гроте указывает четыре области для медитации: Священное Писание, откровения святых, высказывания отцов церкви и более поздних учителей, а также воображение. В том, что касается Писания, медитация должна иметь целью глубокое само- отождествление с Иисусом, особенно в Его страданиях и крестной смерти. В том, что касается откровений святых, через то, что им явлено, жизнь Иисуса приобретает колорит и конкретность²⁹³. Что касается дискурсивного размышления, из литературы, созданной Devotio Moderna, мы знаем, что оно является размышлением человека о своих грехах, о смерти, о последнем суде и о небесном блаженстве. Последний раздел (его Геерт Гроте разработал подробнее всего) касается воображения: оно дает нам возможность переживать жизнь Иисуса, воспринимая ее как бы с близкого расстояния.

Внутреннее благочестие

Медитация — это часть некоего процесса. Читают текст (lectio) с целью живо представить себе (meditatio) прочитанное. Увиденное внутренним взором, — прежде всего, страдающего и распятого Христа, — дают увлечь воображению, так чтобы при этом сердце воспламенилось любовью к Богу (oratid [698]). Иногда это молитвенное погружение в Бога исполнено утешения (contemplatid [699]). Главное в этом процессе — обращенность внутрь: человек внутренне усваивает то, что представил себе в ходе размышления. Жизнь Иисуса и особенно Его страдания не могут оставаться чем-то внешним: это должно глубоко запечатлеться в сердце. То же касается и нашей греховности, нашей смерти, последнего суда, Божьих благодеяний и небесной радости. Конечная цель обращения внутрь — это единение с Богом, и образец этого единения воплощен в Христе.

Подражание Христу

Духовность Devotio Moderna достигла своего парадигматического выражения в Подражании Христу, написанном Фомой из Кемпена (1380–1471), представителя «нового благочестия» во втором поколении. Почти 72 года он вел созерцательную жизнь в монастыре на горе св. Агнессы. Подражание Христу состоит из четырех книжиц (libelli), которые были написаны в промежутках между 1420 и 1441 годами и в конце концов были собраны в одном томе²⁹⁵. Каждая из этих четырех книжек раскрывает одно из измерений Devotio Modema. Первая книжка находится в поле напряжения между светом и тьмой: монастырь есть путь к свету. Вторая — в поле напряжения между Богом и человеком: в самоуглублении человек открывается сердцем, чтобы принять в него Бога. Третья конкретизирует эту обращенность внутрь в событии приема в общину. Наконец, четвертая вращается вокруг того, как Господь сообщает Себя в послушании [700] сына.

Между тьмой и светом. Первая книжка открывается фразой: «Кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме» (Ин 8:12). Тем самым устанавливается основное напряжение — тьмы и света. В первых главах доминирует тьма, причиняемая самонадеянным познанием (1.1–5), неупорядоченными желаниями (1.6) и суетной вовлеченностью в социальную жизнь (1.7-14). Описывая это самоомрачение, Фома Кемпийский все время внутренним взглядом обращен к Истине: «Блажен, кого истина сама собою учит не преходящими образами и звуками, но так, как сама есть» (1.3.1). Тот, кто хочет, чтобы Истина оказала на него свое воздействие, должен отвернуться от конечного и обратиться к бесконечному: «Попекись же отвлечь свое сердце от любви к видимому и обратить его к невидимому» (1.1.5). Поведение, которое делает нас пригодными для принятия незримого света истины, описывается такими словами, как «смирение» и «страх Божий», основанные на познании себя (1.2), «простота» (1.3) и «послушание» (1.9). Но главное — это любовь (1.15–16). «Без любви внешнее делание никому не служит на пользу. Но дело, когда по любви делается, хоть мало будет и невидно, во всем становится плодоносно. Не на то взирает Бог, сколько кто делает, а на то, из чего происходит дело. Тот много делает, кто много любит» (1.15). Существует выход из тьмы — к свету монастыря (1.17) с его упорядоченной медитацией над Писанием (1.5), с его сияющими примерами (1.18) и с его продуманными упражнениями (1.19–24). Фома поощряет «ревностность к преуспеянию» (1.25.2) и презирает вялость и нерешительность.

Жизнь, обращенная внутрь. Вторая книга открывается фразой: «Царство Божье внутри вас» (Лк 17:21). Здесь ось напряжения проходит уже не между тьмой и светом, а между Богом и человеком: Царство Божье во Христе ищет

воплощения в жизни, обращенной внутрь (2.1). Поэтому первые главы посвящены внутренней жизни, которая состоит в смирении и в сохранении внутреннего покоя, в простом внимании и в чистоте сердца, в самоанализе и в чистоте совести (2.2–6). Эта интровертированность есть сосредоточенность не на себе, а на Боге (2.1.44). Божественная реальность интериоризируется в конкретную повседневную жизнь: «С Богом ходить внутренне и вне себя не держаться никакой привязанности — вот состояние внутреннего человека» (2.6.27). Последние главы касаются того божественного полюса, который сообщается в Иисусе. Поэтому на первом плане — любовь к Иисусу и доверительная дружба с Ним (2.7–8). Бог дарует нам во Христе глубокое утешение, которое следует принимать с благодарностью (2.9-10). Любовь к Христу достигает своей критической точки, когда предлежит страдание. Истинное подражание Христу состоит в следовании путем Креста (2.11–12). Это — наибольшее свидетельство любви, так как при этом соединяешься в своем страдании со страданием Христа: «Итак, определи себя, яко добрый и верный раб Христов, в духе мужества носить крест, на нем же 1осподь твой любви ради за тебя распялся» (2.12.43). Этот крестный путь — не конец, а отправная точка на пути к Богу: «Чем более сам для себя умирает человек, тем совершеннее начинает жить для Бога» (2.12.59).

Единство со Христом. Третья книжка^[701]— это введение в евхаристическое благочестие. Тот, кто регулярно принимает Христа в причастии (3.3 и 10), должен окружить это событие величайшей заботой (3.12): глубоким почитанием (3.1) и поклонением (3.2), сознавая возвышенность этого события (3.5). Следует тщательно выполнять необходимые упражнения (3.6–7). Прежде всего, тут нужны пламенная устремленность и великое благоговение (3.13–15 и 17). Забота, которой окружается причастие, соотносится с его сутью: соединение с Богом в принятии Его самопередачи в хлебе и вине (3.2; 3.13). Причащение — это двустороннее событие. С одной стороны, имеется пламенное желание ученика: «0,1осподи мой Боже, когда же я совсем соединюсь с тобою

и, будучи поглощен Тобою совершенно, сам себя забуду!» (3.13.3). С другой стороны, есть ответ Возлюбленного, отдающего Себя душе: «Сколь великая сладость благоговейной душе, когда… предлагается в пищу ей не иное что, а Ты Единый Возлюбленный и вожделенный паче всякого сердечного желания!» (3.11.1). Суть этой взаимности — преображение в Боге: «О, когда бы Ты своим присутствием всего меня возжег, попалил и в Себя преобразил, чтобы мне стать едино с Тобою духом во благодати внутреннего общения и во излиянии пламенной любви!» (3.16.10).

Самопередача Господа в любви. Четвертая книжка^[702]— это живой взаимообмен между Господом и Его слугой. Это движение начинает слуга: «Говори,

Господь» (4.2.1), — а Господь отвечает: «Слушай, сын мой» (4.3.1). Речь Господа — это не просто внешние слова, но Его прямая самопередача Себя (4.2.8) той душе, которая с любовью принимает речь Господню, обращенную к сердцу (4.3). «Блаженна душа, слышащая в себе глаголющего Господа и от уст Его приемлющая слово утешения» (4.1.2). Сын «ходит пред Богом в смирении и истине» (4.4). Событие любви между Богом и душой подобно волне, идущей то вверх, то вниз. Изначальное движение вверх приводит к гимну любви (4.5). «Любовь часто не знает меры, но свыше всякой меры разгорается. Любовь не чувствует бремени… Одержим любовью, хочу вознестись выше себя, в избытке горячности и изумления» (4.5.18 и 26). Затем говорится о борениях в любви, о смирении, которое делает человека скромным, о Божьей любви, которая делает легкой любое бремя и которая есть последняя цель всех вещей (4.6–9). Эти главы ведут к осознанию того, что любовь Бога — это все. В свете этого сознания все прочее обращается в ничто: «Истинно неизреченна сладость созерцания Твоего — тою сладостью ущедришь любящих Тебя» (4.10.4). После этого слуга Божий спрашивает, как ему сделаться инструментом в руках любви, изменяя направленность своих желаний, учась терпению и послушанию и применяясь к Божьим видению и воле, терпеливо перенося все (4.11–20). Таким образом, нет иного утешения и успокоения, кроме как в одном Боге (4.21).

Ибо в Тебе, Господи Боже мой, — всепревосходящее совершенство. Ты Един Всевышний, Един Всесильный, Един Вседовольный и Всеобильный, Един Всесладкий и Всерадостный, Един Всеизящный и Вселюбезный, Един Всечестный и Все- славный превыше всего, в Тебе все блага купно совершенны суть и были и пребудут. И для того все мне мало и все не полно, что Ты кроме Себя Самого мне даруешь и о Себе открываешь или обещаешь, доколе не узрю Тебя и в полноте не достигну, и не может сердце мое воистину быть в мире, ни в полном довольстве, если в тебе не упокоится и не вознесется выше всех даров и всякого создания (4.21.3).

В этом — самая суть полного любви созерцания: сознавая Божью благость, видя все в Его свете, принимая Его во всем (4.22–23). Следующие дальше диалоги снова говорят обо всем том, что сбивает нас с пути (назойливое любопытство, себялюбие, боязнь людей, человеческие привязанности, желания, непостоянство), и обо всем том, что ведет к Богу: свобода, достигаемая через самоотдачу в молитве; молитвенное претерпевание всяких напастей и обращенность к Богу (4.24–33). Всякий, кто любит Бога, ощущает Его над всем и во всем (4.34). Дальше автор снова переходит к противоположности любви и утешения: к искушениям, несправедливостям, себялюбию, обращенности к внешнему, беспокойствам, поглощенности преходящими вещами, страху перед мнением людей, мирскому знанию, легковерию, короче, — ко всей нищете жизни (4.35–47). Во всех этих ситуациях искусство заключается в том, чтобы обратиться к всепревосходящей благости Бога и пламенно устремиться к свету вечной жизни (4.48–49). Чтобы нам достигнуть этого света, нужно

полностью препоручить себя Богу, отрешиться от природы и соединиться с благодатью, опустошить себя, не впадая в депрессию, сохранять скромность в стремлении к познанию (4.50–58). Сущность же всего этого — доверие к одному только Богу (4.59). «В Тебе конец всяческих благ, и вершина жизни, и глубина словесного глагола, и нет иного крепкого утешения всем рабам Твоим, кроме как на Тебя превыше всего возложить упование. К Тебе возвожу очи мои, на Тебя верно уповаю, Боже мой, Отче всякого милосердия» (4.59.17–18).

Обновление в согласии со временем

И Ватиканский собор хотел обновить религиозную жизнь возвращением к источникам и приспособлением ее к меняющемуся времени, как и указывает название декрета — Decretum de accomodata renovatione vitae religiosae («Декрет об обновлении монашеской жизни с применением ее к современным условиям»)²⁹⁸. При этом собор выработал пять принципов.

Следование за Христом

Первый принцип — это «постоянное возвращение к истокам всякой христианской жизни» (статья 2). Этот принцип объединяет монашествующих со всеми остальными христианами. Как они, так и монашествующие должны вновь и вновь обращаться к источникам: Писанию и духовным традициям. В предписаниях к исполнению суть этого постоянного возвращения описывается так: «Следует всячески поощрять изучение Евангелия и размышления над ним у всех монашествующих со времени новициата» (статья 16 Предписаний к исполнению Декрета об обновлении монашеской жизни). Это обновление затрагивает самую суть монашеской жизни: «следование за Христом и соединение с Богом» (статья 2е Декрета). Здесь сформулированы два аспекта единого духовного процесса. (1) Прежде всего — живое участие в духовном пути Иисуса Христа: «все более пламенное соединение [монашествующих] со Христом через самоотдачу, объемлющую всю их жизнь» (статья 1). Это следование за Христом релятивизирует евангельские советы (хранить безбрачие, быть бедным и послушным ради Царства Божьего) — советы, которые до сих пор определяли духовную сферу монашества. Важен сам образ жизни Христа — «девственный и нищий» (статья 1). Трактуя евангельские советы, Декрет снова и снова выражает это основное движение: безбрачие принимается ради Царства Небесного; нищета — это соучастие в нищете Христа (статья 13); послушание отражает пример Иисуса Христа (статья 14). (2) Цель следования

⁸⁹⁸ Первоначально название гласило: De statibusperfections adquirendae («О состояниях совершенства, достойных стремления»), потом — De religiosis («О монашествующих»). Мы следуем тексту из Acta Apostolicae Sedis 58, 1966, 702–712. [Русский текст Декрета см. в Второй Ватиканский собор, Брюссель, 1992. — Прим. пер.] за Христом — соединение с Богом: «дающие обет соблюдать евангельские советы должны прежде всего искать и любить Бога, Который Сам первый возлюбил нас (ср. 1 Ин 4:10, 19), и во всем стараться развивать жизнь сокрытую со Христом в Боге (ср. Кол 3:3)» (статья 6). Следование за Христом имеет целью жизнь, сокрытую в Боге. Монашествующие отвечают на «Божественный призыв», который приглашает их «жить только для Бога», ибо «вся их жизнь посвящена на служение Богу» (статья 5). Поскольку члены всех монашеских орденов «ищут выше всего и единственно Бога», они все отмечены «созерцанием, через которое они умом и сердцем прилепляются к Богу» (статья 5).

Первоначальное вдохновение

Реформирование монашеской жизни должно не только ориентироваться на «истоки всякой христианской жизни», но и вернуться к «первоначальному духу орденов» (статья 1). Это возвращение разъясняется чуть дальше: «поэтому они должны признавать и верно блюсти дух своих Основателей и постановленные ими цели, как и здравые предания, — все то, что составляет наследие каждого ордена» (статья 2Ь). Цель этого возвращения — обнаруживать и сохранять в каждом ордене «свои особые характер и задание», так чтобы каждый орден действовал «во благо самой Церкви» (статья 2Ь).

В первоначальном вдохновении ордена выделяются два слоя: дух основателя и более поздние духовные традиции. К обоим компонентам прилагается критическая нота. «Собственные цели» (propriaproposita) следует отличать от более поздних — часто благочестивых — целей, которые были добавлены спустя какое-то время. Посредством слова «здравые» более поздним «преданиям» (см. статью 2Ь) сообщается норма: они должны служить благу членов ордена в согласии со здравым смыслом²⁹⁹. Понятия «здравости» и «собственных целей» делают возможной критическую рефлексию по поводу двух главных источников (изначальная харизма и более поздние традиции-предания), которые все вместе (omnia) составляют «наследие каждого ордена». «Все вместе» — тоже критическое выражение: в религиозной реформации речь идет не просто о возврате к началу, но о новой интерпретации всей традиции в целом — об исходных текстах, включая восприятие (receptie) этих текстов, а также о том новом опыте, который с течением времени обогатил данную монашескую традицию.

Жизнь Церкви

Обновление церковной жизни, как постановил собор, должно проходить «под руководством Церкви» (статья 2). Кто-то может подумать, что под словом «Церковь» здесь подразумевается иерархия. Однако сам же Декрет предлагает

^2,9 Прилагательное «здравые» было выбрано сознательно. В более раннем проекте было: «досточтимые предания».

иную интерпретацию: «Все ордены участвуют в жизни Церкви, притом каждый соответственно своему особому характеру, усваивают и посильно развивают ее начинания и намерения, как, например, в области библейской, литургической, догматической, пастырской, экуменической, миссионерской и социальной» (статья 2с). Жизнь Церкви предлагает свое руководство обновлением монашеской жизни; это значит: монашеским сообществам следует быть там, где в Церкви возникает новая жизнь. Они должны участвовать в жизни Церкви: осваивать начатое Церковью обновление (замечать его, внутренне к нему прилаживаться и через это преображаться) и всеми силами способствовать этому обновлению как бы изнутри (Библия и литургия, догма и пасторат, экуменизм и миссионерство, социальная вовлеченность).

Изменившиеся условия нашего времени

«Применение к меняющимся условиям времени» (статья 2) было одной из главных целей П Ватиканского собора. Отсюда и название декрета: Декрет об обновлении монашеской жизни с применением ее (renovatio accomodata) к современным условиям. Эта интенция далее разъясняется: «Ордены должны способствовать развитию у своих членов соответственного познания людей в современных обстоятельствах и нуждах Церкви, с тем чтобы они могли мудро судить во свете веры об особых условиях мира нашей эпохи и, горя апостольским рвением, более действенно помогать людям» (статья 2d). Монашествующие должны стремиться к «соответственному познанию» (congruam cognitionem) обстоятельств, в которых живут современные люди, и при этом учиться вникать в то, каковы действительные нужды Церкви. Цель этого познания — двоякая: (1) стать способными мудро судить об особых условиях мира нашей эпохи и (2) стать способными более действенно помогать людям этого мира и этой эпохи. Это познание не должно оставаться внешним («познанием о чем-то»), но должно обращаться внутрь: «Образ жизни, молитвы и деятельности должен соответственно применяться к современным физическим и психическим условиям монашествующих, а также, — поскольку это требуется особым свойством каждого ордена, — к нуждам апостольства, к требованиям культуры, к социальным и экономическим обстоятельствам» (статья 3). Монашеская форма жизни в целом должна соответствовать основным психосоматическим паттернам, которыми живет современный человек. Монашеская форма жизни должна проникаться сегодняшними обстоятельствами не только внутри своего круга, но и выходя при этом наружу (апостолат, культура, социо-экономическая ситуация). Перестройка внутренней жизненной формы (образ жизни, молитва, работа), как и внешней жизненной формы (апостолат, культура, социо-экономи- ческий контекст), должна отражаться и в орденской одежде (статья 17) и в подготовке монашествующих (статья 18). Необходимо также найти важный принцип для основания новых орденов (статья 19) и для выбора новых средств и методов деятельности (статья 20).

Духовное обновление

У приведенного выше общего описания обновления имеются две главные координаты: возвращение к источникам (пункты 1 и 2) и применение к меняющимся обстоятельствам (пункты 3 и 4). Однако нельзя связывать эти две координаты механически. Нам нужно опосредование между ними обеими: герменевтическая составляющая обновления. Поэтому собор подчеркивает, что обновление должно включать и то, и другое (simul complectitur): возращение к источникам и применение к меняющейся культуре (статья 2). Вместе они и составляют обновление: вместе они следуют «побуждению Святого Духа» (статья 2), которое гарантирует, что обновление не выродится в «реставрацию» или «внешнее приспособление». Поэтому Декрет последовательно утверждает, что «даже наилучшие применения к нуждам нашего времени не приведут к результатам, если не будут движимы духовным обновлением, которому всегда должно принадлежать первое место, также и в развитии дел апостольства» (статья 2е). Взаимодвижение «взад-вперед» между источниками и духом времени, воплощающее их «совместность» (simul), есть действие Духа, который делает обновление духовным процессом — процессом духовного обновления. У такого понимания имеются две важных коннотации. (1) Взаимодействие между источниками и духом времени осуществляется самими членами орденов, то есть конкретными монахами и монахинями. Исходя из этого, Декрет объявляет как о своей главной заботе, — прежде всех прочих интра-институциональных забот, — что «действительное обновление и подлинное применение к современным условиям не могут состояться без сотрудничества всех членов ордена» (статья 4). Действительное обновление на основе источников и подлинное применение к обстоятельствам может удаться только тогда, когда обе координаты начнут взаимодействовать во всех монашествующих и сделаются потоком монашеского творчества в них. (2) Поскольку сами монашествующие образуют необходимое звено между возвращением к истокам и применением к времени, требуется подготовка монашествующих: «соответственное обновление орденов зависит прежде всего от подготовки их членов» (статья 18). Эта подготовка касается всех уровней: «монашеская и апостольская, богословская и техническая подготовка». Если такой подготовки «соответственно умственным дарованиям и личному развитию каждого» не происходит, то обновление будет «только внешним» (статья 18). Самое важное здесь — это внутреннее обновление, происходящее в личности монаха или монахини, которые погружаются в Писание и в истоки своего ордена и в то же время (simul) размышляют об «обычаях, образе мышления и чувствованиях в современной общественной жизни» (статья 18). Обязанность каждого монаха или монахини — в том, чтобы, помня об этом внутреннем обновлении, включиться в процесс ongoing formation [703]: «На протяжении всей своей жизни монашествующие должны прилежно стремиться к усовершенствованию этой духовной, богословской и технической культуры» (статья 18).

Библиография

Bruin С. de, Persoons Е. & Weiler, A., Geert Grote en de Modeme Devotie, Deventer — Zutphen, 1984.

Carson D., A CaU to Spiritual Reformation. Priorities from Paul and His Prayers, Leicester, 1992.

Constable G., The Reformation of the Twelfth Century, Cambridge, 1998.

Der einzige Gott. Die Geburt des biblischen Monotheismus, Hrsg. B. Lang, Miinchen, 1981.

Elm K., Reformbewegungen und Observanzbestrebungen im spatmittelallerlichen Ordenswesen, Berlin, 1989.

Epiney-Burgard G., Gerard Grote (1340–1384) et les debuts de la Devotion moderne, Wiesbaden, 1970.

McGrath A., Spirituality in an Age of Change. Rediscovering the Spirit of the Reformers, Grand Rapids (Michigan), 1994.

McGrath A., Roots that Refresh. A Celebration of Reformation Spirituality, London, 1992.

Reformatio ecclesiae. Beitragezu kirchlichen Reformbemiihungen von derAlten Kirche bis zur Neuzeit, Hrsg. R. Baumer, Paderborn, 1980.

Rose М., Der AusschliesslichkeitsansspruchJahwes. Deuteronomische Schultheologie und die Volks- frommigkeit in der spaten Konigszeit, Stuttgart etc., 1975.

Rose M.,Jahwe, Zurich, 1978.

ScHMlEDL J., Das Konzil und die Orden. Krise und Emeuerung des gottgeweihten Lebens, Vallen- dar — Schoenstatt, 1999.

SCHNEIDERS S., Finding the Treasure. Locating Catholic Religious Life in a New Ecclesial and Cultural Context, New York, 2000.

SCHNEIDERS S., Selling All. Commitment, Consecrated Celibacy, and Community in Catholic Religious Life, New York, 2001.

Sudbrack J., Das Charisma der Nachfolge. Um die zukiinftige Gestalt geistlichen Gemeinschaften, Wiirzburg, 1994,

Weiler A., Volgens de norm van de vroege Kerk. De geschiedenis van de huizen van de breeders van het Gemene leven in Nederland, Nijmegen, 1997.

2.6 Приоткрывание будущего

Культура не способна к выживанию, если ее настоящее не открыто воображаемому грядущему. Эту перспективу будущего раскрывают пророки, утописты, футурологи, художники и мыслители — люди, которые способны осветить настоящее с выгодной позиции будущего.

Пророки. Пророк, находясь в актуальности настоящего, провидит будущее развитие событий, различает скрытый план или имеет предчувствие того, что должно произойти. В настоящем пророк представляет выгодную позицию будущего. В Древнем Израиле такое видение будущего даровалось Богом, Который лично обращался к своим пророкам, посвящая их в свои планы относительно добра или зла. Этот план будущего часто вызывает сильное сопротивление в настоящем.

Утописты. «Утопия» — это слово, которое Томас Мор (1478–1535) придумал для своей книги под тем же названием. Это каламбур: слово утопия может происходить как от ou-topos (греч. «никакое место»), так и от eu-topos (греч. «благое место»). Утопия — это место за пределами известного мира, прототип благой жизни. В ходе веков утопическое мышление принимало разные формы. Иногда люди идеализируют прошлое, рассматривая его как некий «рай» или «золотой век», которому присущи незапятнанная невинность, справедливость и мир. Иногда проецируют этот идеал на какую-то крайне отдаленную страну: на остров феаков, на город-остров Солнца, Атланту. Тут то же самое: страна, где нет зла. Обычно Утопия локализуется в будущем: остров Блаженных, чистая земля Запада, город Бога. В этой мечте о будущем проецируется идеальное общество, находящееся за пределами реальной ситуации. Со времени Ренессанса, а еще более активно — с XVIII столетия, идеалистические мыслители пытались изобразить и приблизить лучшее общество. Делая это, они часто возвращались к Государству Платона. Все это — опыты культурного моделирования, опирающиеся на идеал универсального прогресса.

Мышление «Нъю-Эйджа» («New-Age» [704]). Во взаимосвязанном развитии, происходящем в областях медицины, психологии, социологии, экономики, политики, образования, философии и духовности «ньюэйджеры» усматривают сигнал, идущий от «всемирной сети» сходно мыслящих людей, которые «тайно сговариваются» под влиянием Водолея (Aquarius). Питательную почву для подобных «тайных сговоров» дает им упадок систем рационалистического мышления и общепринятых религий «Эпохи Рыб [Pisces]». Все искусственные дихотомии заменяются холистическим мировоззрением, которое

подразумевает размывание границ человеческой субъективности. «Эпоха Рыб» изолировала, фрагментировала и ограничивала субъективное. В новую эпоху субъект освобождается от всяких ограничений: здесь мы видим расширение сознания, контакт с великим Духом, открытие эго для внутреннего трансцендентного, соединение с пуповиной жизни, реинкарнацию. Для того, чтобы во всех отношениях освободить внутреннее человека, «ньюэйджеры» привлекают мистические традиции.

Альтернативные движения В то время как мышление «Нью-Эйджа», в конечном счете, основывается на космических изменениях, альтернативные движения руководимы убеждением, что если не помешать тому развитию, которое идет в настоящем, жизнь на земле закончится. Существует немало альтернативных движений на местном уровне: коммуны, кооперативы, формы отношений, методы воспитания, формы терапии, которые тем или иным образом воплощают мечту о справедливости, взаимоуважении, любви к земле, мире. В качестве парадигм духовности, ориентированной на будущее, мы рассмотрим (1) пророческую духовность Древнего Израиля, (2) Утопию Томаса Мора и (3) экологическую духовность.

Пророческая духовность

Профетизм [705] в Израиле, для библейских повествователей начавшийся с Моисея (Числ 11:16–17,24-30), есть один из вариантов широко распространенного феномена³⁰⁰. Подобно своим коллегам на Ближнем Востоке, пророки Израиля, — как бы по-разному они ни назывались (провидцы, пророки, визионеры, вестники, люди Божьи и т. п.), как бы ни разнились они по своему социальному положению (при святилище, при царском дворе или в одиноких странствиях), какими бы ни были разными их поведение и внешний облик (люди экстатического типа, или одетые в шерстяную одежду, или с какой-либо особой тонзурой и т. п.) и как бы по-разному они ни действовали (проповедь покаяния, символические действия, ответы на вопросы оракула, чудотворство, молитвенное ходатайство и т. п.), — имели свою общую специфику. Эту специфику можно рассматривать с трех точек зрения. (1) Профетиче- ские круги воспринимали сами себя как принадлежащих к традиции. Повествователь Книг Царств смотрит на целый ряд пророков и прозорливцев как на своих предшественников, которые непрестанно предостерегали Иуду и Израиля (4 Цар 17:13, ср. Втор 18:15–22). Иеремия смотрит на свою традицию как на уходящую в древние времена (Иер 28:8), пророк Осия возводит свою традицию к Исходу (Ос 12:13, ср. 6:5; 9:17; 12:10–11). Пророки помещали себя в контекст той или иной профетической традиции³⁰¹. (2) Пророки воспринимали себя как членов одного сообщества. Именно в этом смысл выражения «сыны пророков» (bene ha-nebiim, см. 4 Цар 4:38; 6:1 и т. д.)³⁰². В трудных ситуациях пророки помогали друг другу (4 Цар 4:38, 39). Когда умирал один из них, они помогали его вдове и детям в их беде. Они собирались в установленное время и трапезничали тоже вместе (4 Цар 4:38–44). Возможно, маленький интимный кружок превращался в более закрытую общину, например, в Гилгале. Пророки — товарищи друг другу (3 Цар 20:35). Пророк из Северного Царства называет пророка из Иудеи «своим братом» (3 Цар 13:30). (3) Профетическая среда создает свой собственный мир, противостоящий обществу. Пророческого сына, который пришел, чтобы помазать Ииуя, военачальники называют «сумасшедшим» [706] (4 Цар 9:11). Дети, увидев Елисея, обзывают его «плешивым» (4 Цар 2:23, ср. Иер 22:12, Ис 16:6, Мих 1:16). Об Илии известно, что он «весь в волосах и кожаным поясом подпоясан по чреслам своим» (4 Цар 1:8); пророков воспринимают как «вздорных болтунов» (Ам 7:16, Мих 2:6,11); У некоторых из них, возможно, имелся особый знак на лбу (3 Цар 20:38). И все же во многом они были частью общества: люди советовались с ними в случае болезни (4 Цар 5), относительно военных операций (4 Цар 6:8-23), в случае голода (4 Цар 4:38–44), пользовались их посредничеством при царском дворе (4 Цар 8:1–6) и так далее. Что же является типичным для этой пророческой духовности?

Пророческий ритуал

По всей вероятности, важным духовным моментом в пророческом кругу был ритуал «сидения перед лицом» ведущего пророка (4 Цар 4:38). Так, например, пророки, которые живут у Елисея, жалуются: «Вот, место, где мы сидим перед лицом твоим, слишком мало для нас» [707] (4 Цар 6:1). Такое место, очевидно, имело значение, раз для него строили особое помещение (4 Цар 6:2). Более поздние тексты из Книги Иезекииля, возможно, проливают свет на это «сидение перед лицом» пророка. Первый текст гласит: «В шестом году, в шестом [месяце], в пятый день месяца, сидел я в доме моем, и старейшины Иудейские сидели перед лицом моим, и низошла на меня там рука Сущего, Господина моего [708]» (Иез 8:1). Старейшины «сидят» вместе, ожидая видения, когда рука

Господня низойдет на пророка. Эту картину подтверждает и другой текст: «О тебе, сын человеческий, сыны народа твоего разговаривают у стен и в дверях домов и говорят один другому, брат брату: “пойдите и послушайте, какое слово вышло от Сущего*”. И они приходят к тебе, как на народное сходбище, и садится перед лицом твоим народ Мой, и слушают слова твои, но не исполняют их» (Иез 33:30–31). Люди «сидят перед лицом» пророка, чтобы услышать, какое слово пришло от Сущего. То, с чем мы имеем тут дело, есть особый пророческий «ритуал» (Сущий предостерегает Иезекииля, чтобы тот не доверял этому ритуалу!), цель которого — пророческое откровение, предназначенное «народу».

Затронутостъ Сущим

Слово (dabar) Сущего преображает пророка, проникая в самое ядро его личности (см. Иер 18:18; 27:18). Это Слово «сбывается» или «бывает» с ним, непосредственно воздействуя на его бытие. Это событие контакта. В отличие от атпаг («сказать»), описывающего материальную сторону диалогического события, dabar (диалог, обращение, беседа) означает целостность слова-собы- тия⁵⁰*. Сущий непосредственно говорит с пророком. В контексте этого обращения к пророку формулируется поручение для него: «Так говорит Сущий…» (Ос 1:4, 6, 9). Пророк переживает «опыт глубокого личного контакта с Богом»*⁰⁴. Этот «тайный опыт»^[709]означает тотальную трансформацию, производимую Сущим^[710].

Взгляд с позиции Божьего будущего

Сущий изымает пророка из настоящего и помещает его в будущее, из которого пророку дано видеть настоящее: «Пророки смотрят не из настоящего в будущее, а из будущего в настоящее, из завтра — в сегодня»^[711]. Пророк видит как уже свершившееся (perfectum propheticum) то, что в настоящем — покалишь возможность. Для того, чтобы покинуть позицию настоящего, пророк должен совершенно предать себя Сущему, ибо только Сущий может суверенно располагать позицией будущего. Поэтому в контексте ягвизма всякая подготовка лишь относительна. Можно натренировать себя в распознавании грядущих событий, можно позволить ввести себя в транс с помощью музыки, однако подлинное изменение перспективы приходит от Сущего.

Смерть и жизнь

Слово пророка может оказаться как позитивным, так и негативным. Позитивным было слово Елисея во время кампании против Моава (4 Цар 3). Когда игра музыканта привела пророка в состояние экстаза (4 Цар 3:15), он возвестил, что армия получит воду, и предсказал победу над Моавом (4 Цар 3:16–19). Бросается в глаза негативность пророчеств Илии, предшественника Елисея. Илия первым увидел, что раздоры ведут Израиль к гибели (3 Цар 18:21). Он услышал «безмолвие смерти» в иллюзорной жизни Израиля. Несколько писавших пророков в своем негативизме последовали за Илией: Амос (Ам 8:2, ср. 5:2; 9:1слл.), Осия (Ос 1:9), Исаия (Ис 6:11), Иеремия (Иер 1:14). Уничтожение, которое они возвещают, неотвратимо. Только через уничтожение возможно новое начало. Пророчества Амоса, Осии, Исаии и Иеремии ведут через «нулевую точку». Поэтому они вспоминают момент Исхода, уповая на новое избрание³⁰⁸.

Цари и пророки

По отношению к царству пророки Израиля всегда играли сопровождающую роль. Гад и Нафан позитивно сотрудничают с Давидом (1 Цар 22:5, 2 Цар 7:2слл.). Нафан помогает Давиду достигнуть трона (ЗЦар 1:8-37). Ахия, по Божьему повелению, вручает власть над Северным Царством Иеровоаму (3 Цар 11:29–39). Безымянный пророк возвещает Ахаву победу над арамеями (3 Цар 20:13–20, ср. 4 Цар 6:9-23; 7:1-20). Елисей поддерживает тесную связь с царским двором (4 Цар 4:13). Он живет в Самарии, резиденции царя (4 Цар 2:25; 5:3, 9; 6:32) и, очевидно, принадлежит войску в качестве пророка, который в военных походах должен принимать от Сущего вещее слово (4 Цар 3:1-27). По слову Исаии был исцелен от неизлечимой болезни царь Езекия (4 Цар 20:5-11). Конфликт между царями и пророками возникает лишь тогда, когда царь нарушает связь с Сущим. Нафан выступил против Давида (2 Цар 3:1-27), потому что Давид взял силой Вирсавию. Пророк из Иудеи возвестил разрушение Вефиля (3 Цар 13:2), потому что Иеровоам учредил там поклонение золотому тельцу, построил святилища на высотах, назначал священников из всех слоев общества и ввел новые праздники (3 Цар 12:25–32). Суть всего этого в том, что была разрушена исключительная связь между Сущим и Его народом. По этой же причине Ахия возвестил разрушение Иеровоамова дома (3 Цар 14:1-16, см. также 15:26–30). По этой же причине все пророки осуждают всех царей Северного Царства: те продолжают ходить «путем Иеровоама» и «вводят Израиль в грех» (3 Цар 15:26, 34; 16:19, 25–26). И по этой же причине Илия выносит смертный приговор дому Ахава, исполнившийся в революции Ииуя — революции, инициатива которой принадлежала группе пророков, возглавляемых Елисеем (4 Цар 9:1).

⁵⁰⁸ W. Schmidt, ibid., 557–561.

Напряженность между царями и пророками не может быть сведена к напряженности между «харизмой» и «институцией»: профетизм — это тоже институция, а царствование — это тоже харизма. Не то чтобы суть конфликта между царями и пророками заключалась в принципиальной напряженности между двумя установлениями Ягве. Напротив, пророчество, основанное на Сущем, осуждает царей (не всех! — см., например, о царе Иосии в 4 Цар 22–23), когда они отрекаются от источника своей харизмы и тянут народ за собой в неверность. Подобный конфликт может возникнуть и среди самих пророков! В этом случае один пророк обвиняет другого в том, что тот пророчествует ложь Именем Сущего (см. 3 Цар 22:8, 4 Цар 3:13).

2.6.2. Утопия

Между 1500 и 1650 годами мы наблюдаем расцвет утопического жанра^[712]. Этот расцвет вписывается в общую картину того времени: после темных веков в XVI столетии вновь стала намечаться какая-то перспектива. Ученые черпали вдохновение из классических авторов. В воспитании и обучении использовались приемы, обращавшиеся к воображению^[713]. Утопическое мышление питалось несколькими источниками: классикой, прежде всего Государством Платона; первой христианской общиной, как она описывается Лукой в Деян 4:32–35; идеальной христианской общиной, как ее изображает Августин в трактате О граде Божьем; идеальным образом монастырей, которые в бенедиктинской традиции рассматривались как центры света и предзнаменование небесного Иерусалима⁸¹¹.

Эталон утопического жанра — это Утопия Томаса Мора, изданная в Лувене в 1516 году^[714]. Утопия состоит из двух книг. Первая книга представляет беседу, которую ведут между собой три человека: Рафаил Гитлодей, который исследовал Новый Свет и научился уважать обычаи дальних народов, — в частности, культуру острова Утопии; Петр Эгидий, высокопоставленный гражданин Антверпена и настоящий ученый; сам Томас Мор, который, таким образом, является и одним из участников диалога и в то же время автором этого диалога, инсценированного, но — насколько возможно — реалистично переданного. Диалоги между этими тремя философами вращаются вокруг единственного и фундаментального вопроса: каким является наилучшее общество и какими средствами оно достижимо? Рассматриваются все виды частичных решений этого вопроса: возвращение частных имений в общественное владение, ликвидация монополий (68–71)*¹³, свержение короля, который эксплуатирует своих подданных (94–97), ограничение на частную собственность (104–107) и тому подобное. Но единственный реальный выход — это такое общество, в котором «все принадлежит всем». К концу первой книги Гитлодей обрушивается на всякую частную собственность и предлагает радикальное решение — ту форму коммунизма, которую он видел на острове Утопия. Оба его собеседника заинтересованы и просят его описать этот остров. Этому описанию посвящена вторая книга.

Описание можно разделить на три раздела, за которыми следует заключение Гитлодея³¹⁴. В первом разделе описываются географические, политические, экономические и социальные условия (110–159). Далее обсуждаются философия и, прежде всего, этика и воспитание (158–185). Наконец, после обсуждения нескольких тем (прежде всего — темы войны), касающихся границ общества, заходит речь о религии (184–245). Эти три раздела, если рассматривать их с точки зрения духовности, взаимосвязаны. Во-первых, общество, в котором «все принадлежит всем», представлено как форма жизни. Далее описывается этос, соответствующий данной форме жизни. Наконец, описывается религия: по благости Божьей, каждому уделяется счастье. Эти три взаимосвязанных раздела проявляют идеальное общество как духовный путь.

Все принадлежит всем

Сначала Гитлодей описывает Утопию с внешней стороны: это остров, имеющий форму нарождающегося месяца; на нем расположены 54 одинаковых города-государства. У каждого города имеется достаточное количество пахотной земли, которую возделывает ежегодно меняющаяся группа работников. Урожаи там обильные (110–117). Гитлодей описывает города на примере главного из них — Амаурота, расположенного по обеим сторонам широкой реки, соединяющимися большим мостом (117–119). Дома обращены фасадами к улице, а сзади к каждому дому прилегает сад. Двери для всех открыты: «До такой степени у утопийцев устранена частная собственность» (120 / 12). Кроме того, через каждые десять лет горожане обмениваются домами. Городом руководят делегаты, избираемые по многоступенчатой системе, с губернатором во главе (122–125). Земледелием занимаются все, а кроме того, каждый изучает ка- кое-нибудь ремесло. Люди работают по шесть часов в день. От ремесла освобождены только ученые. Оставшееся время посвящается отдыху и учебе. Одеваются там очень просто (124–134). От описания инфраструктуры (город

Цитируется по: The Complete Works of Saint Thomas More. В скобках — ссылки на страницы (мы приводим русский перевод А. Малеина и Ф. Петровского, содержащийся в Утопический роман XV1-XVII веков, М., Изд-во «Художественная литература», 1971. — Прим. пер.).

^,'⁴Е. Surtz, ibid., cxxx-cxxxiv.

и местность, архитектура и управление, работа и досуг, жилье и одежда) Гит- лодей переходит к социальной организации города (134–145). Каждое семейство включает от 10 до 16 человек. Семьи получают (без денег!) все им необходимое и столько, сколько им нужно, из общих складов. Члены семьи трапезничают вместе в просторной столовой. Особое внимание уделяется больным и немощным. Дети до пяти лет едят отдельно, с помощью особых нянек. Каждый обед или ужин начинается с какого-либо нравоучительного, но «все же краткого, чтобы не надоесть», чтения (145 / 8).

За внутренними связями следуют внешние (144–159). Люди могут путешествовать по острову куда им угодно, при условии, что у них имеется разрешение местного управителя. Путешествуют они без всякого багажа, так как «они везде дома» (146 / 4). Если в каком-либо месте скудный урожай, то недостаток восполняется из запасов в другом месте (без денег!). «Таким образом, весь остров составляет как бы одно семейство» (149 / 3). Весь излишек урожая вывозится в другие страны: седьмая часть отдается неимущим жителям тех стран, а остальное продается за умеренную цену. Серебро и золото, которые при этом выручаются, утопийцы сберегают для непредвиденных ситуаций или на случай войны. Сами они денег не употребляют. Золото они используют для производства самых обыденных вещей, а также украшают им своих рабов. Утопийскую систему нельзя выразить более точно, чем словами: «все принадлежит всем» (239 / 10), — или же собственными словами Мора в диалоге: «все общее» (107/6). Общность благ — «один-единственный путь к благополучию общества (ad salutem publicam)» (105 / 7–8). Отсюда — заявление Гитлодея: «Я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности» (105 / 18–21).

Здоровая и созерцательная жизнь

Обитатели Утопии усвоили основную форму общества, поскольку в этом обществе они были воспитаны и научены (159 / 2–5). Это люди, которые проводят много времени в учении; некоторые освобождены от всех прочих трудов, чтобы заниматься учением. Их наука (исключая логику) лишь немного отличается от нашей (159–161). Это справедливо прежде всего для этики. Также и у них ведутся дебаты вокруг таких фундаментальных понятий, как «добро» и «добродетель», «удовольствие» и «счастье» (161 / 163). В этой связи главная идея утопийцев такова: счастье состоит в честном и благородном удовольствии. К нему влечет нашу природу сама добродетель. Разум знает, что это хорошо и что именно так Бог сотворил нас (163 / 18–25). В приятной жизни не только мой интерес, но интерес других (163 / 25-165 / 2). Забота о счастье других предполагает, что следует уважать не только свои, частные, отношения, но и взаимоотношения других, — это считается критерием благочестия (pietas) (165 / 23–25). Все основано на правильно понятом удовольствии: «Удовольствием называют они всякое движение и состояние тела и души, пребывая в которых мы получаем наслаждение по указанию природы» (167 / 7–9).

Разум помогает нам отличать поддельные удовольствия от истинных. Поддельные удовольствия суть: уважать себя самого за одежду, которую носишь, за почет, которым пользуешься, или за сословие, к которому принадлежишь; увлечение драгоценными камнями и благородными металлами; пристрастие к игре и к охоте (167–175). Удовольствие во всем этом происходит не из природы самой вещи (natura), а от извращенной привычки (consuetude). Что касается истинных удовольствий, утопийцы различают удовольствия духа и удовольствия тела. «Духу приписывается понимание и наслаждение, возникающие от созерцания истины. Сюда же присоединяются приятное воспоминание о хорошо прожитой жизни и несомненная надежда на будущее блаженство» (173,10–15). Подобным образом разделяются на два вида и телесные удовольствия: первый — тот, который доставляет чувствам явную приятность (восстановление после усталости, удаление из тела ненужной материи, различные возбуждения), второй — ощущение гармоничного состояния тела (стабильное здоровье; 173–174). Утопийцы ценят духовные удовольствия намного больше, чем телесные. Поэтому основная форма утопийской жизни (все принадлежит всем) интериоризируется через этос (consuetude', mores), при этом понятие «счастье», которое есть форма высшего блага, конкретизируется в полной удовольствия жизни — моей и других людей. Это удовольствие называется «благочестием» (pietas).

Единый Бог

Коснувшись пограничных областей человеческой жизни в общине (рабство, эвтаназия, супружеская измена, гражданские наказания и т. п.), затем главной пограничной области человеческого сообщества, то есть войны (узаконения войны; возникновения конфликтов; военной стратегии; последствий войны, 198–217), Гитлодей, наконец, говорит о религии утопийцев (216–237). Большинство утопийцев верит в «некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое, необъяснимое, превышающее понимание человеческого разума, распространенное во всем этом мире не своею громадою, а силою (virtus): его называют они Отцом. Ему одному они приписывают начала, возрастания, продвижения, изменения и концы всех вещей; ему же одному, и никому другому, они воздают и божеские почести» (216 / 12–17). Но они позволяют каждому держаться того образа, который у него составился об этой «одной и той же природе, божественной силе и величию которой соглашение всех народов усвояет первенство над всем» (217 / 23–25). Терпимость в религиозных делах считается высшей добродетелью (217–223). Они различают две формы благочестивой жизни. Одни «признают, что созерцать природу и затем восхвалять ее — дело святое и угодное Богу» (225 / 25–26). Другие отвергают науки и всецело посвящают себя общему благу (заботе о больных, ремонту дорог, копанию дерна, перевозке леса) и частным лицам (224–227). Из них некоторые живут в безбрачии, другие в браке. «Этих вторых… утопийцы считают более благоразумными, а первых более чистыми» (227 / 16–17). Вместе эти два вида людей называются «религиозными» утопийцами (227 / 24–25). Священников

там очень немного, и все это люди особого благочестия. Они заведуют богослужением, исполняют религиозные обряды, блюдут нравы и занимаются образованием мальчиков и юношей (227–231). Первый и последний дни месяца, а также года — праздничные. «В храме не видно никаких изображений богов, отчего каждый волен представлять себе Бога в какой угодно форме» (233 /12-14). Литургия «должна напоминать людям о благодеяниях Божьих к ним, равно как и об их богобоязненности и о взаимных обязанностях друг к другу» (235 / 28–30). Когда входит священник, все они падают ниц на землю. «При этом со всех сторон царит самое глубокое молчание, так что самая внешность этого обряда внушает известный страх, как будто от присутствия какого-нибудь божества» (235 / 32–34). В заключительной молитве Бог признается Творцом и Хранителем всех вещей. Каждый «воздает Ему благодарность за столько полученных благодеяний, а особенно за то, что попал в такое государство, которое является самым счастливым, получил в удел такую религию, которая, как он надеется, есть самая истинная» (237 / 14–17). Если же молящийся заблуждается в этом, он все-таки надеется, что Бог даст ему об этом знать, а «он готов следовать, в каком бы направлении Бог ни повел его» (237 / 17–21). В Утопии общество, этика и религия составляют единство. Они опосредуют друг друга: общество, в котором все принадлежит всем, интериоризируется в этос, в котором эта форма ощущается как естественное удовольствие и высшее счастье, благочестие (pietas), в котором признается и почитается благость их общего Бога.

Экологическая духовность

Перспектива будущего экологической духовности контрастно выделяется на фоне стремительного ухудшения экосферы: землю истощают монокультуры, эрозия почвы, загрязнение, перенаселение, биопромышленность; вода загрязняется химическими отходами, разливами нефти, испытаниями атомного оружия; воздух портится из-за кислотных дождей, химических выделений, выхлопных газов, истощения озонового слоя, глобального потепления, радиоактивных веществ; сырьевые ресурсы истощаются из-за перепроизводства определенных товаров и чрезмерного расхода энергии.

Ухудшение экосферы вызвано структурным взаимодействием пяти факторов^[715]. (1) Естественные науки, которые опосредуют наше знание природы, в своей современной форме являются парциальными и редукционистскими. Они изолируют сегменты природы и исследуют их с количественной точки зрения. В соединении с технологиями, предназначенными для подобных целей, это делает возможным интенсивное манипулирование природой. (2) Технология во многих своих формах (промышленные предприятия, управление, коммуникация, информация и военная технология) разворачивается во всем мире без ограничений с помощью многонационального бизнеса. (3) Мировая экономика, двигаясь в поле напряжения между производством и потреблением, опосредуемыми более или менее свободным рынком, неуправляема: потребление эксплуатирует сферу человеческих нужд; производство не управляется какой-либо внутренней нормой как в смысле количества, так и в смысле качества; рынок заботится о том, чтобы развитию потребностей соответствовали доступные товары; единственный руководящий принцип — это принцип выгоды. (4) Политика догоняет факты. Вопреки партиям «зеленых», вопреки множеству международных встреч в верхах и национальным программам, состояние окружающей среды стремительно ухудшается. Влияние промышленных групп сильнее, чем влияние законно избираемых правительств. (5) Рост населения: количество людей, населяющих земной шар, с 1900 года увеличилось вчетверо. Каждые 40 лет мировое население удваивается при одновременно увеличивающейся урбанизации. Такое демографическое развитие оказывает тяжелое давление на среду, если принять еще во внимание те запросы, которые предъявляются со стороны сконцентрированного городского населения сельским регионам.

Эта совокупность факторов не висит в безвоздушном пространстве. Она поддерживается тем, что обычно соотносят с так называемым «западным мышлением». У этого мышления имеются две традиции. Первая — это определенная интерпретация христианства, которое обвиняется в следующем: идея творения лишает природу внутренне ей присущей божественности; человек противопоставляет себя природе; первобытное политеистическое переживание природы вытеснено монотеизмом; господствующая связь между Откровением и Писанием лишает природу возможности самовыражения; иудео-христианская традиция преувеличивает значение истории вообще и истории спасения, в частности, противопоставляя историю циклическому устроению природы®¹⁶. Поскольку эти идеи укоренены в Писании, критикуются также и библейские мотивы: небесные тела деградировали в «светила»; человек поставлен над творением как его господин, которому поручено властвовать над творением; земля дана человеку, чтобы он «возделывал и хранил ее» (Быт 2:15). Вторая традиция — гуманистическая^[716]. Она смотрит на человеческие

существа как на самоопределяющиеся (развивающиеся, реализующиеся) силы, которые приписывают себе центральное положение в мире. При таком взгляде на человечество развитие, прогресс и рост парадоксально связываются с наклонностью господствовать и охранять, приведшей к тому, что западные люди, почувствовав себя бездомными в чуждом мире, окружают себя массой материальных благ. Кроме антропоцентризма, этой традиции присущ дуализм духа и материи (Декарт): дух (разум) определяется мышлением, материя — протяженностью. Строго говоря, разум присущ только людям, но не природе. Нетрудно увидеть, что обездушенная природа становится легкой добычей объективизации и манипулирования.

К концу XIX столетия против этой эксплуатации природы поднялось движение в защиту окружающей среды. Сначала это движение приняло форму романтически окрашенной любви к природе, выражавшейся в поэзии, философских идеях, мечтательном языке и неформальных группах. Однако довольно скоро эта романтическая любовь к природе развилась в страстное стремление охраны природы. За этим последовали частные инициативы по созданию собственных фондов, организаций и философии. Постепенно эти частные интересы слились, мелкие организации объединились в крупные общества по охране природы. В 70-е годы движение в защиту окружающей среды развивается в трех направлениях. Первое можно охарактеризовать как собственно защиту окружающей среды: необходимо бороться против эксплуатации окружающей среды. Примером такой организации является «Гринпис» [717]. Другое направление — это направление глубинной экологии: поверхностные действия по защите среды должны обрести почву в фундаментальном изменении культуры и вести к этому изменению⁸¹⁸. Третье направление — это политическое «движение “Зеленых”», не ограничивающееся защитой окружающей среды, а пытающееся интегрировать разные аспекты общества в политику дружбы с окружающей природой. Рассмотрим более подробно некоторые из этих аспектов развивающейся экологической духовности.

Ответственное отношение

В сегодняшней культуре доминирует объективирующая позиция по отношению к окружающей среде. Эта объективирующая позиция основана на антро- поцентристском дуализме: люди господствуют над объективированным миром, находящимся от них «снаружи». В противоположность этой позиции экологический проект будущего исходит из понятия «отношений партнерства»³¹⁹.

Некоторые авторы говорят об этих отношениях весьма выразительно: природа боится, зовет, кричит; природа имеет чувства, которые взывают к людям, прося у них более дружественного обращения. Другие смотрят на эти отношения как на сопричастность целому: люди являются частью некоего целого, которое они осознают лишь отчасти. Еще другие акцентируют личностное измерение: природа есть личность, которую можно повстречать, с которой можно подружиться, она — партнер, который просит солидарности, она — ближний. В экологической духовности часто пользуются игрой в язык отношений. Экологическая духовность «формируется таким способом мышления и чувствования, при котором акцентируются взаимосвязанность всех вещей, ценность всякой жизни, внутренне ей присущая, неразрывность человеческой жизни с жизнью нечеловеческой, а также Божье сочувствие ко всякой жизни»^[718]. Если связь между человеком и природой рассматривать как отношение, то это приводит к понятию «ответственности»^[719]. Люди обязаны дать отчет в своем поведении природе и грядущим поколениям: природа и грядущие поколения вправе потребовать такого отчета. Контекст, в котором играют роль ответственность и долг, — это контекст управления и опеки. Люди осуществляют контроль и надзор над окружающей средой, которая им доверена и управителями, опекунами и хранителями которой они назначены. Это управление требует сосредоточения на таких ценностях, как справедливость, почтительность, неотъемлемое внутреннее достоинство и цельность. Эти ценности должны быть воплощены в действиях.

Процесс освобождения

Исходная ситуация, в которой находится окружающая среда, — это ситуация эксплуатации и угнетения. Настоятельно необходимы меры по ее спасению, борьба за освобождение среды. Выделяются два комплекса представлений. Первый — по своему характеру апокалиптический. Природа почти мертва. Важно теперь найти для нее стратегию выживания. Подобно тому, как врач борется со смертельной болезнью, мы должны постараться спасти смертельно больную и смертельно раненую окружающую среду от смерти и исцелить ее. Второй комплекс представлений развился из богословий освобождения: окружающая среда угнетается и эксплуатируется. Нужна борьба за ее освобождение, нужно достойное обхождение со средой. В этом плане экофеминистки проводят сравнение между мужской культурой, которая угнетает женщину, и антропоцентрической культурой, которая эксплуатирует природу. История угнетения женщин параллельна истории угнетения окружающей

среды^[720]. Выступая против утилитарного подхода, который навязывают природе знание и сила, эти авторы представляют такой способ обращения с природой, в котором главными оказываются удивление, восхваление и искусство^[721]. Отсюда часто почти лирический тон даже в практических книгах.

Целое есть функция Порождающей Тайны. Вновь пробудиться для Целого означает вновь пробудиться для Тайны. Вновь пробудиться для Тайны означает вновь пробудиться для нашей собственной природы, для всей природы и для Земли. Двенадцать Шагов Экологической Духовности задуманы для того, чтобы дать нам опыт именно такого пробуждения, Второго Западного Ренессанса. Но, даже ощущая экстаз этого нового пробуждения, мы начинаем ощущать и ужас настоящего во всем проявлении его глубокой патологии. Повсюду мы видим, будто впервые, кричащие руины культуры, которая достигла уже самого низкого уровня^[722].

Путешествие обнаружения

Дом, которым является земля, должен быть обнаружен. Он скрыт под жесткой корой отчуждения, подобно тексту, который нужно расшифровать. Известный экософ Арне Наэсс к каждому обращается с просьбой попытаться дешифровать свою окружающую среду, исходя из ее собственной ситуации, мотивируясь «глубоким “да”, обращенным к природе»: «Чему именно мы говорим “да”? Очень трудно это обнаружить: существует некая глубокая необус- ловленность, но в то же время и какое-то сожаление, печаль или досада»^[723]. Из живого опыта выходит на свет личностно-экологическое значение: «Меня не особенно интересуют этика или мораль. Меня интересует то, как мы переживаем этот мир… Если глубинная экология действительно глубока, она должна соотноситься с нашей фундаментальной верой, а вовсе не с этикой. Этика — это результат того, как мы воспринимаем мир»^[724]. Переживание — это истолкование, а истолкование — это путешествие обнаружения.

Где в наше время мы найдем Бога, где познаем мы божественное? Духовность творения говорит, что божественное может быть обнаружено следующими способами:

Посредством положительного пути (viapositiva). В благоговении, удивлении перед тайной природы и всех существ, каждое из которых есть «слово Божье», «зеркало

Бога, сияющее и сверкающее», как выразилась Хильдегард из Бингена. Это первый путь.

Посредством отрицательного пути (via negativa). В темноте и в ничто, в безмолвии и пустоте, отпуская все на волю, предоставляя всему быть, а также в боли и страдании, которые тоже составляют реальную часть нашего духовного пути. Это второй путь.

Посредством творческого пути (via creativa). В своем творчестве мы со-творцы Богу; в своем воображении мы вполне доверяем своим образам, чтобы творить их и отпускать их в существование. Это третий путь.

Посредством преображающего пути (via transformative). В облегчении страдания, в борьбе против несправедливости, в борьбе за равновесие в обществе и в истории, а также в восхвалениях, что бывает, когда люди, борющиеся за справедливость и старающиеся жить в солидарности, сходятся вместе, чтобы возносить хвалу и благодарить за этот дар бытия — и бытия друг с другом. Это четвертый

Сила воображения

Существенный момент в экологической духовности — воображение. Оно выражает себя в метафорическом языке^[725], который предлагает внутреннее руководство в пути обнаружения (via creativa). Воображение извлекает значения из природы, которая, по милости господствующей культуры, деградировала до бессмысленности. Очевидны образы из сферы семьи (мать, отец, сестра и т. д.) и образы «места» (сад, рай, дом, ферма, храм, ковчег), в которых выражен пространственный характер среды^[726]. Тейар де Шарден, например, говорит о природе как о «божественной среде»^[727]. Метафорическая речь создает для природы возможность вернуть себе свой символический характер. Природа вновь может стать источником божественного воображения. Она может вновь начать говорить о реальностях, не воспринимаемых объективно. Она может освободиться от сведения к простой материи, к простому количеству и стать воспринимаемой как одушевленная и одухотворенная. В христианской традиции эта одухотворенная природа видится как космический Христос, тело Бога, икона Его формы, отпечаток Его рук, место преображения, таинство Бога.

Когда, таким образом, мир открывается как таинство Бога, в нем нет больше ничего, — никаких частиц, сколь угодно малых, — в чем верующий не мог бы ощутить и обнаружить Бога. Ясное представление об этом имеет величайшее значение не только для осуществления веры во все более секуляризирующемся мире; в этом проявляется также особый вклад веры и богословия в современную экологическую дискуссию. Символический взгляд на реальность, интегрирующий как наш опыт мира, так и нашу веру в Бога, обеспечивает внимательное, осмысленное и ответственное обхождение с миром. С этой точки зрения, мир — не просто объект человеческого господства, но таинство Бога, Который позволяет искать и находить Себя в мире^[728].

Библиография

Creation Spirituality and the Dreamtime, ed. C. Hammond, Newtown, 1991.

Creation-centered. Spirituality, в The Way 29, 1989, № 1.

Cummings C., Eco-Spirituality. Toward a Reverent Life, Mahwah (Newjersey), 1991.

Dorr D., Integral Spirituality Resources for Community, Justice, Peace and the Earth, Maryknoll (New York) — Dublin, 1990.

Earth and Spirit. The Spiritual Dimension of the Environmental Crisis, ed. F. Hull, New York, 1993.

Essays in Spirituality and Ecology, ed. J. Snelling, Leicester, 1992.

Fox М., Creation Spirituality. Liberating Gifts for the Peoples of the Earth, San Francisco, 1991.

Heel de schepping, behoed de natuur, в Speling 41, 1989, № 4.

Israel’s Prophetic Tradition, eds. R. Coggins et aL, Cambridge — New York, 1982.

Jung S., We are Home. A Spirituality of the Environment, New York, 1993.

Kessler H., Das Stohnen der Natur. Pladoyerfur eine Schopfungsspiritualitat und Schopfungsethik, Diisseldorf, 1990.

Kumar K., Utopianism, Minneapolis (Minnesota), 1991.

Levxtas R., The Concept of Utopia, Hertfordshire, 1990.

McDaniel J., Earth, Sky, Gods and Mortals. Developing an Ecological Spirituality, Mystic, 1990.

Milieucrisis en spiritualiteit, в Speling46, 1994, № 4.

More Т., The Yale Edition of the Complete Works of St. ThomasMore, New Haven etc., 1963–1997.

Naess A., Ecology, Community and Lifestyle, New York, 1991.

New Age Spirituality, ed. D. Ferguson, Louisville (Kentucky), 1993.

Picht G., Zukunft und Utopie, Stuttgart, 1992.

Das Prophetenverstandnis, Hrsg. P. Neumann, Darmstadt, 1979.

Saage R, Utopieforschung. Eine Bilanz, Darmstadt, 1997.

Schneider М., Gottes Utopia. Anstosse zur Nachfolge, Wurzburg, 1989.

Schorsch C. Die New Age-Bewegung. Utopie und Mythos derNeuen Zeit. Eine kritische Auseinander- setzung, Giitersloh, 1988.

Snodgrass М., Encyclopedia of Utopian Literature, Santa Barbara (California), 1995. Sustaining the Prophets, в The Way 27, 1987, № 2.

Taylor R, The Search for a Sacred Place. Essays toward a Spirituality ofNature, Ann Arbor (Michigan), 1992.

Waaijman K., Psalmen over de schepping, Kampen, 1982.

Wilber K., Sex, Ecology, Spirituality. The Spirit of Evolution, Boston — London, 1995.

Глава III Противодвижения