Наши беседы, которые даровал нам Господь, все время полны удивления моего старцу: как он стал действительно живою персоною, действительно подлинным христианином!
В начале тридцать восьмого года он сказал мне: «Когда я умру, Вам лучше испросить благословения и пойти в пустыню, потому что я вижу вас слабым и жизнь в монастыре превышает ваши силы».
Я постараюсь удержаться от анализа многих деталей. Скажу только, что, когда старец скончался, я действительно пошел к духовнику и сказал: «Может быть, мне лучше жить на пустыне, как пустынники Святой Горы, на Каруле?» И духовник отец Сергий ответил мне: «Да, отец Софроний, идите на пустыню, Бог Вас благословит». Отца Сергия рукополагал в священники епископ Николай Охридский, великий муж, который и меня рукоположил в диакона. И отец Сергий, который очень добро и хорошо относился ко мне, дал мне благословение пойти на пустыню, но сказал: «Вы, конечно, понимаете, что моего благословения не довольно. Вы должны пойти к игумену и у него просить благословения».
Пошел я к игумену Мисаилу, Бог да помилует меня молитвами его, и говорит игумен: «Бог благословит, отец Софроний. Идите и молитесь на пустыне. Но знайте, что моего благословения не довольно, нужно, чтобы вы получили согласие и совета старцев монастыря».
Игумен был болен и не приходил на собрания старцев монастыря, а во главе его бывал председателем заместитель игумена. Я сказал ему о том, что хотел бы уйти на пустыню и хочу отдать себя на суд отцам. Он согласился, и скоро последовал собор старцев, на который я был приглашен.
На этом собрании старцев — которое я и теперь ясно вижу, как отпечаталось это тогда в моем сознании, — первым встал иеромонах Виссарион, секретарь игумена, мягкий, тонкий, осторожный человек. Он сказал: «Отец Софроний, этот шаг очень большой и важный, о котором Вы просите совет старцев. И вот мое мнение: Вы останьтесь еще на год в монастыре и тогда, если помысел Ваш не меняется, идите на пустыню». У отца Виссариона мне приходилось бывать часто, потому что у него была особая келья, контора секретаря игумена. При всем моем уважении к отцу Виссариону я ничего не ответил на его слова.
Вторым встал отец Матфей. Он был немножко старше годами отца Силуана и из того же села, как и Силуан... но, странно, при этом он держал себя с ним как бы больший и властный. Но теперь, после смерти старца, он вдруг сказал такие слова, подойдя ко мне через всю комнату: «Отец Софроний, куда Вы идете? Думаете ли Вы найти что-нибудь большее, чем Силуан? Итак, если Силуан спасался в монастыре, спасайтесь и Вы в монастыре!» Я опять ничего не ответил.
Встал очень суровый старец Иосиф, начальник библиотеки монастыря, который очень много читал и почитал себя большим знатоком духовной жизни. (Я был помощником библиотекаря.) И он строго говорит мне: «Отец Софроний, если Вы уйдете, то нет Вам благословения от игумена служить». Я говорю Иосифу: «Если батюшка говорит, чтобы я не служил, скажу Вам, что я иду на пустыню не для того, чтобы служить. Иная мысль у меня для пустыни. Но вот что скажите мне: запрещает ли игумен мне и причащаться?» Мой спокойный ответ выбил его из колеи. Он говорит: «Нет, отец Софроний, я не спрашивал отца игумена, это я, чтобы испытать Вас, сказал такие слова. А игумен не сказал ничего мне, и разговора у нас не было».
Тогда Иустин-иеромонах, который был заместителем игумена, кроткий, тихий муж, решил сказать слово (он сидел тогда на отдельном кресле посреди большой комнаты, где проходили собрания собора старцев). И он, обращаясь к Виссариону, говорит: «Отец Виссарион, я полагаю, что для испытания помысла отца Софрония год слишком много». И говорит мне: «Вот что, отец Софроний: пробудьте до Пасхи здесь в монастыре, и если Ваш помысел не меняется, то тогда с Богом идите на пустыню!»
После того как заместитель игумена сказал эти слова, я поднялся со своего стула, сделал ему земное поклонение и говорю: «Благословите, батюшка». Тем был положен конец вопросу обо мне на соборе старцев. Собор постановил мне остаться в монастыре с начала октября тридцать восьмого года до Пасхи тридцать девятого.
Скажу вам, что странным было ко мне отношение в монастыре. Я четырнадцать лет прожил там, и мне некогда было говорить ни с кем. Со всех моих работ я торопился прийти в мою комнату, чтобы плакать о себе самом. И мой уход произвел странное впечатление: отцы-монахи обиделись на меня, думая: «Вот, он уходит из монастыря, как будто бы здесь неудобно спасаться».
После ко мне приходили многие за те полгода, которые я провел с октября по апрель. Среди приходивших убеждать меня был и отец Василий, впоследствии ставший Архиепископом Брюссельским. Пришел он ко мне в келью и говорит: «Отец Софроний, я в „Лествице“ святого Иоанна нашел место, из которого ясно видно, что Вы не должны идти на пустыню». Но я всем, которые приходили убеждать меня, говорил: «Я сам ищу воли Божией. Я боюсь идти на пустыню. Я думаю так, что я малодушный и слабый. Если меня встретят такие посещения вражеских сил, которые атаковывали старца Силуана, то я не выдержу, не смогу». И страх этот заставлял меня искать как можно больше благословений, но законных благословений: духовника, игумена и собора старцев.
Я говорю отцу Василию: «Отец Василий, если Вы придете ко мне и принесете пять тысяч мест из святых отцов, и великих и малых, а я Вам укажу только одно, мое место, — и мое будет сильнее Ваших пяти тысяч». Смысл этого ответа был таков — я искал благословения законным путем, от «инстанций», традиционно полномочных на это благословение: духовника, игумена и собора старцев. Я думал это благословение противопоставить всем и каждому. И правду сказать, Бог дал мне пустыню благословенную. Он же и выгнал меня из пустыни, довольно суровым образом. Когда я уже отдал старую мою калибу-пустыню, которую видели некоторые из наших отцов, посетивших Афон, и не было больше у меня средств взять другую, я перешел из Карули в другую пустыню — пещеру в пределах монастыря Святого Павла.
В Свято-Павловской обители игумен хотел иметь духовника. На Афоне духовник не должен быть в пределах монастыря. Надо, чтобы духовник был совершенно чужд административной власти в монастыре, для того чтобы исповедь была искренней и чистой, а не заигрыванием ради благоволения духовника. Еще в тридцать восьмом году старец Силуан как-то сказал мне: «Когда вы будете духовником, то принимайте людей, не лишайте их слова Божия, потерпите их». Я тогда был едва живой и подумал, что старец не знает, как мог бы я выдержать столько лет. Я еще молодой, чтобы быть мне духовником на Святой Горе; и эта мысль выпала совершенно из моего сознания. И, только будучи уже на пустыне, я вспомнил про слова старца Силуана...
В это время Греция была под оккупацией немцев. Я пришел на пустыню незадолго до войны — на Пасху, а в августе уже разразилась война. Когда пришел ко мне секретарь игумена Святого Павла отец Феодосий — очень умный человек, осторожный и серьезный — и сказал, что их игумен хочет меня поставить духовником в монастыре, то я вспомнил слова старца Силуана: «Когда вы будете духовником...» Но в момент нашей беседы со старцем мне показалось это слово излишним, потому что я сам не знал, дойду ли до комнаты моей. (Мне надо было пройти больше ста пятидесяти ступенек, чтобы подняться от кельи Силуана до моей.) Так я стал духовником и переехал в пещеру недалеко от обители Св. Павла. Благословенны эти места.
Как-то прошел потопный дождь, и вода проникла через толщу массива, где была моя пещера. Раньше всегда сухая, пещера стала зимой полна воды. Сама по себе зима в Греции короткая, но все-таки получалось, что шесть месяцев я проводил в пещере, где было слишком много воды. Сто ведер в день я выносил воды из моей кельи и спал под двумя железными листами, чтобы защитить кровать мою от воды, падающей сверху...
Быстро проходит час этих воспоминаний о Святой Горе. Если бы я по традиции принадлежал к Русской Церкви, то я бы носил схиму со словами: «Свят, Свят, Свят»... и, только издали видя меня, говорили бы: «У-у-у-у, схимники идут!» Но я воспитался на Афоне. И там было мне приятно видеть, что игумена часто можно и не узнать, не отличить от послушника. И я пишу в брошюре моей «Об основах православного подвижничества», что на Афоне совсем другие порядки. Получается, пятьдесят с лишним лет, как я схимник, и уже с тридцать пятого года давно должен был бы ходить как схимники в России, но вот, я хожу свободно...
Вот, немножко из биографии моей на Афоне рассказал я вам перед кончиною своей. Но я сам не знаю, когда умру.
И мысль моя о том: в чем я не выполнил моего долга перед вами? Теперь, когда умаляются мои способности воспринимать жизнь, память моя ослабела, увеличивается слепота, которая не дает мне читать, и глухота заставляет меня носить аппараты, так что мои уши полны шума, — чего я не доделал? Но я буду говорить с вами до последних дней, до последнего издыхания моего...
Я хотел сегодня говорить с вами еще по другому поводу. Недавно у нас был визит одного русского священника. И он в частной беседе говорит мне:
— Отец Софроний, возможно ли в нашу эпоху видеть Нетварный Свет?
— Я пишу об этом. Вы читали?
— Нет.
— Ну хорошо, возьмите у наших отцов книги мои, где я пишу об этом.
Самая постановка вопроса на меня произвела впечатление, что у него настроение такое: когда-то в первые три столетия гонений Бог действовал чудесами и явными заступлениями, а потом прекратил эти действия, и веками их уже не было. Но этот человек принадлежит к группе людей, которые логически заключают, что в наше время Бог не является как Свет. И следовательно, кто видит Свет, тот видит что-нибудь другое, а не подлинно Нетварный Фаворский Свет. Конечно, когда так меня спрашивают, что я могу сказать? Я осужден на молчание.
Вот и отец N., будучи в России, встретил некую женщину, которая то же говорила, что Бог перестал действовать так, как раньше, и что теперь нет больше старцев и что все это общее явление — «так действует Бог теперь».