Итак, простите меня, что я говорю вам об этом: я живу в ожидании исхода моего. Но когда вы придете к концу ваших дней, тогда вам яснее будет мое состояние. Я сейчас живу и не живу. Мое состояние часто бывает так плохо, что я отягощаюсь жизнью и говорю Богу: «Господи, скажи мне „умри“, и я умру». Но непонятным для меня образом вдруг это состояние смерти во всем моем существе сменяется молитвой и словом к вам. Как я живу — я не знаю. Почему я живу? — Может быть, потому что сердце мое не может оставить вас здесь, на Земле. Когда кто-нибудь из вас отсутствует, я все время в молитве, чтобы Бог сохранил вас всех и каждого.
Конечно, мне легче говорить об этих вещах на русском языке, который усвоился мне с первых дней моей жизни. Когда я перехожу на другой язык, все время ищу, что могу я сказать на этом языке.
Простите, расскажу вам такой комический случай. Одна дама в Москве время своего дневного туалета решила отдать на изучение испанского языка, чтобы читать в подлиннике «Дон Кихота» Сервантеса. Конечно, я не могу состязаться с Сервантесом: вряд ли найдется какая-нибудь душа, которая будет изучать русский язык, чтобы читать меня. Сервантес окажется победителем. Но все-таки и старец Силуан, и Серафим Саровский, и Нил Сорский, — все они и многие другие говорили по-русски. И хорошо знать этот язык.
Приходят к нам люди как бы потерянные: они не знают, как приступить к жизни по Богу. И что сказать им, с чего начать? В моей жизни был случай. Некая душа была присуждена врачами к скорой смерти от всецело поразившего ее рака. Совсем больную, ее катали в кресле. И когда ей, по смертельной болезни, дана была великая схима, то она спросила меня: «Ну, что я теперь буду делать?» — Я говорю: «Смотрите на Бога и говорите Ему о своей нужде». И она начала так делать. Прошло больше тридцати лет с того времени — она живет и молится. И это живой случай.
Когда-то я отступил от Бога, от молитвы. И потом вдруг мне было дано вернуться к Нему. Я начал молиться. И молитва вошла в меня, как вулкан, и остановить ее было невозможно. Молитва есть такое состояние, когда действительно мы можем соединиться с нашим Богом Творцом. И в этой молитве есть смысл монашества. Всякий другой образ жизни менее благоприятен для такой молитвы. Мы оставляем в стороне заботу о ком бы то ни было, в плане материальном. Это не значит, что мы никогда не помогаем материально, — мы делаем это постоянно. Но главная забота наша — не в этом, а в том, чтобы пребывать в Боге. В миру страдания — как распятие — могут удерживать людей в молитве. Но нам, монахам, надо удержаться в молитве от одного сознания, что в нас еще живет смерть, и искать, как победить эту смерть...
Беседа 2: О величии призвания к полноте богоподобия [194]
О совместимости повседневных работ с величием призвания. О персональности Божественной и человеческой. Усвоение принципа ипостаси чрез хранение заповедей в монашестве. О слове Христа и спасении. Наша задача — стать святыми. Величие — в смирении. Об исходе. Не снижайте объем откровения Христа. О триедином богоподобии человека.
Когда я прихожу беседовать с вами — кто стали для меня ближайшими и самыми дорогими, у меня странное чувство, что жизнь ваша проходит в суете, что у нас все плохо организовано. У нас нет времени по-настоящему держать ум в Боге и делать все наши работы: кухню, уборку, прием гостей и так далее. Мне кажется, что, когда вы замучены всякими мелкими работами повседневности, говорить при этом о самых великих предметах нашей веры и нашего стремления как-то не получается: такой контраст, как будто бы нельзя «соединить».
Но с чем бы хотел я бороться, так это с идеей, что если организовать жизнь иначе, то станет более возможным богословский подход к каждому моменту, к каждому акту. Здесь было бы большой ошибкой думать, что для проникновения в тайны Божии возможно организовать какую-то школу.
Моя формация духовная всецело зависела от моей встречи с блаженным Силуаном. Этот человек, пришедший в монастырь совсем скоро после военной службы, работал на мельнице, где надо было приготовлять муку на тысячи людей. Братство монастыря достигало всецело двух тысяч, и сотни паломников постоянно приезжали и жили месяцами и годами. В этой суматохе он жил, и в этой суматохе явился ему Господь. Он не освободился от этой повседневной сутолоки, но все-таки он пережил явление Христа, и как-то сочеталось одно с другим. Его жизнь была не менее трудной, чем каждого из нас здесь. Мы видим себя в повседневности больными, усталыми, разбитыми телом. Можем ли мы сочетать это с действительным богословием? — Да, можем, если только понимать богословие как должно, а не в порядке школьной науки.
Из примера старца мы видим, что даже если организовать жизнь безмолвную, о которой так прекрасно говорит прп. Исаак Сирин, то еще не обязательно, что будет явление Бога нам. В этой страшной напряженной борьбе — принять сотни, многие сотни людей в монастыре и накормить их — старец мог жить одновременно идею, которую получил от видения Господня, — молиться за всего Адама, как за самого себя. Вы все отлично понимаете, что молиться за всего Адама, как за самого себя, — это есть предел совершенства на земле. Как сочеталось это величие призвания с повседневной работой — я сам не знаю.
Я жил и молился, рыдал годами, но у меня было четырнадцать мелких функций на моих плечах в монастыре. И эти четырнадцать поручений не мешали мне жить непрестанно в Боге умом, потому что все я делал за послушание: добросовестно, но бесстрастно. Я не был привязан ни к чему, и мой ум мог быть свободным в Боге при всей этой массе мелких обязанностей и работ. Все это возможно, и я молюсь об этом, конечно, но и вы молитесь о том, чтобы Бог дал нам эту возможность сочетать видение Его величия и жизнь в атмосфере Его смиренной любви.
Так что если я сегодня коснусь вопроса о предельном в аскетическом мире православное монаха, то это не будет какой-то искусственной материей, но совершенно допустимой жизненной программой. Я хотел бы видеть, что ваши сердца это приняли.
Итак, перейдем к тому, что есть человек, какие его отношения с Богом, где последние возможности для твари.
В основе нашей христианской антропологии лежит идея, откровенная от Бога свыше, — идея богоподобия, (cм.: Быт. 1:26). причем богоподобия полного, а не частичного. Бог — надмирный, и человек, пребывая в Боге, становится надмирен. Образ и подобие Абсолюта, он носит в себе самом сознание, трансцендирующее все, что он видит в пределах земного существования. Бога христианин живет как Отца и как Персону. И себя самого осознает как личность-ипостась. По той благодати, которую мы получаем от Бога, теперь мы знаем, что Абсолютное Бытие может быть только персональным. Ибо Бог наш есть Бог Живой, Сущностный, а не отвлеченная философская идея. И человек-персона в своей персональности видит образ-отражение абсолютности Божией, еще не вполне актуализированной, но все же — глубоко осознанной.
Между Богом и человеком есть и должна быть некая соизмеримость при всей несоизмеримости. Если бы мы отвергли сие откровение, то стало бы совершенно невозможным какое бы то ни было истинное познание, то есть соответствующее действительности Божественного Бытия.
Мы всегда говорим о христианском персонализме. Этот персонализм христианский свое наиболее совершенное выражение имеет в молитвенном движении всеобъемлющей любви. В акте сей Христоподобной любви христианин отдает себя без остатка другим — возлюбленным. Прежде всего — Богу, а затем, силою Духа Святого, — всему прочему. В этой кенотической любви он трансцендирует самого себя. Любовь живет в другом, а не в себялюбии. И возлюбленные составляют жизнь христианина. Но, живя в другом, персона-любовь не перестает быть сама собою. Через этот выход из своих эгоистических пределов любовь приходит к обладанию всем, к единению всего в самой себе внутренне. Эгоистический индивидуализм неизбежно вносит обособление и разделение через борьбу за свое временное бывание.
Человек-ипостась по образу и по подобию Человеку-Христу в своей конечной завершенности явится носителем всей полноты Божественного и тварного бытия. То есть он становится богочеловеком. Во Святой Троице каждая Ипостась имеет в Себе всю абсолютную полноту двух других, не уничтожая Их, не сводя Их только к содержанию Своей жизни, но и Сама сия Ипостась входит всецело в Их бытие, утверждая тем Их ипостасность.
Так и во многоипостасном бытии человеческом каждая личность призвана вместить в себе всю полноту всечеловеческого бытия, никак не устраняя прочих личностей, но входя в их жизнь как существенное содержание ее. И этим движением она утверждает персональность и других. Таким образом создается единое бытие, выраженное в догмате о единой Сущности в трех Ипостасях. Человечество должно явиться единым естеством во множестве ипостасей. Такова творческая идея Бога, сотворившего человека по образу Своему и по подобию.
Чрез полную веру и долгий подвиг человек должен достигнуть подобия Богу даже до тожества, сначала уразуметь и затем реализовать в своей свободе предвечный замысел о нас Творца. Таков смысл заповеди Христа: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48). Уклоняясь от того труда (чтобы не сказать — распятия), с которым связано осуществление богоподобия в нас, мы унаследуем могильную тьму. По данной нам свободе самоопределения мы, конечно, можем игнорировать столь высокое призвание, требующее от нас всех сил нашего существа. Но нельзя нам изменить предвечную идею, предвечный замысел Бога о нас, свести нашу природу до уровня животных, то есть временного бывания вне вечного света Божества.
В этих формулировках сказано о самом существенном, что есть в жизни нашей. Но усваивается эта жизнь чрез хранение заповедей Христа. Условия монашества с его принципом послушания создают человека способным обнять всех в своей любви. И это мы должны сохранить в нашем монастыре. Моя молитва все время о том, чтобы каждый из нас осознал, что эта маленькая семья есть моя жизнь. И страдание или болезнь кого бы то ни было из нас есть действительно наша общая болезнь.