[220] — В этой беседе ему было дано от Бога жить то, что передавал ему Христос словами: «Держи ум твой во аде». В книге я всё сие указываю, но в очень «легкой» форме. Теперь это должно быть «раскрыто» более солидно. Проникнуть до последней глубины в то, что было дано Силуану, я не знаю, кому дается. Исаак Сирин говорит, что единицы на поколение познают эти высшие состояния, но «популяризировать» это очень полезно. [221] В журнале Irénikon испанский монах написал, что слово, данное Силуану от Самого Христа, помогло очень и очень многим. [222] Итак, частичное проникновение в смысл дано, я думаю, всем нам.
И, конечно, надо писать, как нам дано понимать его. Задача эта действительно великая. Сам старец говорил, что даже на Афоне нельзя говорить всем и каждому это слово. Через книгу это «прошло», а на словах говорить это страшно. Это — действительно огонь, к которому страшно приближаться (Ср.: Лк. 12:49).
Но мы оставляем задачу — самим приблизиться ко Христу, отдав Ему роль — приблизиться к нам. Мы не дерзаем делать так, как нас учит старец Силуан, потому что это выше наших сил, но Сам Господь может снизойти и дать нам всё. И тогда (да простит мне Бог мою дерзость и дерзновение) мы сможем помочь многим и многим людям найти истинный путь к Богу Вечному. Это слово может «раздавить» совершенно, как тяжелый камень, о котором говорит Христос: «... на кого он упадет, того раздавит» (См.: Мф. 21:44). Однако старцу было дано это слово, и оно вызвало в нем восторг. После того как Силуан получил это откровение и стал делать так, как научил его Господь, он увидел, что ему Бог дал оружие, способное побеждать всякое зло. И он воспел хвалу Богу, удивляясь, как он, бедный и ничтожный человек, получил от Самого Бога откровение о сущности первородного греха и о путях к восстановлению подобия Божиего в человеке. Ему было трудно принять сие только для себя, и он стал молиться за весь мир, чтобы Господь Духом Святым дал понять это всему человечеству.
Когда нечто действительно великое и божественное приходит к нам, тогда мы живем это откровение как естественное и свойственное нам состояние. В нем нет элемента сравнения, как, например, в аскетическом выражении «я хуже всех». Но когда приходит божественное смирение, оно вне всякого сравнения, что свойственно Абсолютному Бытию. Тогда нет идеи: «Вот, на какую высоту вознесен человек!», как нет и следов тщеславия или гордости, а есть только самый ФАКТ, который живет человек как свое собственное состояние. Так, когда мы получаем откровение о Высшем, то узнаем его происхождение из того, что оно естественно нам по природе нашей и никак не рождает в нас ни тщеславия, ни гордости, ни превосходства.
Итак, по мере возможности, я буду говорить об этом предмете, пока я жив, чтобы передать возможно большему числу наших братьев и сестер слово, пришедшее от Бога в мир сей через Силуана. То, что оно не рождает ни тщеславия, ни гордости, каждый из нас может понять, читая его слова. Он говорит о самых страшных и больших вещах просто и естественно, и там действительно нет ни гордости, ни возношения. Силуан говорит, что был такой момент, когда в конце утрени воспели «Хвалите...», раскрылось небо, исчезла крыша храма, и он видел Давида, воспевающего Бога. Об этом явлении он спрашивал четырех наиболее опытных отцов, и никто не решился ему сказать, какого происхождения было это явление. [223] Но он сам говорит: «Однако оно приносило мне помыслы тщеславия». И, значит, для самого Силуана анализом всякого откровения (от Бога оно или нет) было отсутствие тщеславия. Когда даются самые высокие состояния, они живутся как самые естественные для нас. Так что в Царстве Христа все будут обладать этим познанием, но не будет великого греха — гордости.
Я пишу о том, что именовал «последним словом». [224] Истерзанный лихорадкой на Святой Горе Афон, я был лишен сил настолько, что мне было трудно подыматься по лестнице и не хватало сил читать Отцов. Я сказал Силуану:
— Жалею, что у меня нет сил заняться глубже богословием.
И он ответил:
— И вы думаете, что это — великое дело? Велико только смириться, потому что гордость мешает любить.
Ему самому было дано не только аскетическое смирение, но и неизъяснимое смирение Христово. Это учение о двух видах смирения — один из пунктов необычайно важных и глубоких в писаниях старца Силуана. Одно — онтологически свойственно Богу: потому что Бог есть смирение, и другое смирение — аскетическое: в нем есть элемент сравнения: «Я хуже всех». Когда, умирая, старец сказал: «Я еще не смирился», [225] то, конечно, если понимать старца в контексте его опыта, речь шла о Христовом смирении — нетварном, которое онтологически свойственно Богу. И потому я позволил себе написать как «последнее слово» то, что многим людям академического характера может показаться наивным. Но для Силуана наоборот: наивно думать, что академическая эрудиция дает это состояние. Из его слов ясно, что, при всем своем уважении к богословию научному, он все- таки предпочитал другое. И это «другое», конечно, должно быть характерным для нашего монастырского жития.
Сейчас мой ум и слово скользят в этом «направлении» — познание Бога, как Он есть, а не как Он не есть. Итак, познание Бога, как Он есть, не зависит от академического образования. Иными словами, монах спасается самым простым трудом: он может быть поваром всю жизнь, мыть посуду, а духом быть в Боге и с Богом, и Бог — в нем. Так что в монашеской жизни нет того, что мы видим в богословских учреждениях-школах, где считается кто-то выше, а кто-то — ниже и соответственно взаимоотношения носят характер снобизма. В монашеской жизни самая скромная работа иногда помогает спасению, потому что ум при такой работе совершенно свободен для пребывания в Боге. Выполняя свою работу, бесстрастно, но очень аккуратно и добросовестно, монах сохраняет свой ум постоянно в Боге.
Богословие академическое и монашескую жизнь можно еще сравнить с таким положением, когда человек живет в какой-нибудь глуши и вот попалась ему книга о Лондоне как самом замечательном городе, многолюдном, полном многих памятников и так далее. И человек с увлечением читает эту книгу, и смотрит на фотографии, и своим односельчанам рассказывает об этих чудесах. А другой человек живет в Лондоне. И спросят его:
— Знаете ли вы такой-то памятник?
— Нет, не знаю...
Но он живет в Лондоне как гражданин города. И придет время, когда он будет знать весь город, все это царство и станет «почетным гражданином Лондона»: «Free man of the city of London». Так то, что одни рассказывают по книжкам, другие живут на опыте.
И простите мне то, что я иногда хвалюсь: один из наших друзей, профессор Галитис, спросил знаменитого богослова Романидиса:
— А что Вы думаете о книге про Силуана?
Романидис ответил:
— Они знают это по опыту, а мы только по книжкам.
Так человек может находиться в состоянии, когда на него нисходит Нетварный Свет, и не знать, что с ним. Но в действительности он пребывает в этом Свете и живет это состояние как совсем естественное для него.
Когда мы живем в монастыре, знайте достоверно, что никакая функция сама по себе не возносит человека и никакая самая простая работа не унижает его.
Мне как-то сказал один монах на Афоне: «Никакая низкая работа не унижает человека, а унижает только грех». Отсюда и эта церковная молитва — «Сподоби, Господи, без греха сохранитися нам...»: «Господи, сподоби нас прожить без греха». И живите эту молитву как можно интенсивнее.
И помогайте друг другу, и будем жить вместе как один человек. Сказано, что, если ты хочешь научиться чему-нибудь, какой-нибудь добродетели, поселись с человеком, у которого эта добродетель уже освоена, и ты научишься сам. Очень важно для нас — иметь братьев, сестер и делиться этой жизнью. К глубочайшему сожалению, у людей, живущих в миру, почти никогда не бывает этой привилегии, а им приходится жить все время в атмосфере культивирования греха. Так что дорожите своей монашеской семьей, где люди хотят всем своим существом воспринять добродетель от Самого Бога. Молитесь друг за друга, каждый за всех и все за каждого, чтобы дал нам Бог прожить вместе, и знайте, что это связано с подвигом.
Когда я был еще живописцем во Франции, в Париже, у меня произошел перелом (я решился оставить живопись и пойти в монахи). Мое ателье было в павильоне одной французской дамы. Я не знаю, как она догадалась об этом, но, придя в мое ателье и рассматривая написанный мною портрет, она сказала: «Oh, Monsieur Sakharoff, comme il est difficile d'être saint! Il faut être gentil avec tout le monde, toujours, toujours, et avec tout le monde, mais il y en a bеаuсоuр de gens si désagréables!». [226] Так, она думала, что святость — это gentillesse. [227]
В нашем состоянии падения всякая заповедь подчеркивает наше отличие от истинного образа Божия в нас. Все заповеди противоположны нашему естественному движению в состоянии падения. И то, о чем мы говорим, — стать как единый человек, согласно заповеди Господа ученикам Своим, — дается неизбежно подвигом, а не как нечто естественное нам. И надо иметь в виду, что даже в маленькой монастырской среде бывают минуты, когда трудным становится брат или сестра. И как быть «gentil avec lui»? [228] — Итак, для вас я предлагаю: «Любите друг друга» (см.: Ин. 13:34), потому что мы действительно единая семья. И когда будут трудности в этой семье, то, пока я жив, отдайте мне заботиться о том, чтобы устранить трудность, дабы кто-нибудь не ошибался.