Преподобный Иоанн Лествичник описывает в своей «Лествице» некую обитель в Фиваиде, названную «Темницей». Она предназначалась для монахов, нарушивших святость своих обетов тяжкими грехопадениями и потому имевших нужду в чрезвычайном покаянии для своего восстановления. Жизнь здесь была необычайно суровой даже по меркам строгого египетского монашества. При этом настоятеля ни в коем случае нельзя было обвинить в излишней жестокости по отношению к «сим неповинным и блаженным осужденникам», поскольку их заключали в эту Темницу исключительно по их собственному сильнейшему желанию и настоятельной просьбе.
Осознание собственной греховности и чувство глубочайшего покаяния заставляли иноков добровольно совершать дела поистине невероятные. «Видел я, что одни из сих неповинных осужденников, всю ночь, до самого утра, стояли на открытом воздухе, не передвигая ног, и жалким образом колебались, одолеваемые сном по нужде естества; но они не давали себе нимало покоя, а укоряли сами себя и бесчестиями и поношениями возбуждали себя. Другие усиленно взирали на небо и с рыданием и воплем призывали оттуда помощь. Иные стояли на молитве, связавши себе руки назади, как преступники; печальные лица их были преклонены к земле; они считали себя недостойными взирать на небо… Другие сидели на земле во вретище и пепле, лице скрывали между коленами и челом ударяли о землю. Иные непрестанно били себя в грудь, воззывая прежнее состояние души своей и невинность своей жизни. Иные из них омочали землю слезами; а другие, не имея слез, били сами себя… У иных были языки воспаленные и выпущенные из уст, как у псов. Иные томили себя зноем, иные мучили себя холодом. Некоторые, вкусивши немного воды, переставали пить, только чтобы не умереть от жажды. Другие, вкусив немного хлеба, далеко отвергали его от себя рукой, говоря, что они недостойны человеческой пищи, потому что делали свойственное скотам… Все они непрестанно имели перед очами смерть и говорили: „Что будет с нами? Какой приговор о нас последует? Каков будет конец наш?“ Часто они умоляли сего великого судию, то есть пастыря своего, сего Ангела между человеками, и убеждали его наложить железа и оковы на руки и на шеи их; а ноги их, как ноги преступников, заключить в колоды и не освобождать от них, пока не приимет их гроб. Но иногда они сами себя лишали и гроба… Когда сии добрые граждане страны покаяния отходили ко Господу, чтобы стать перед нелицеприятным судилищем, тогда видевший себя при конце жизни… умолял и заклинал великого авву, чтобы он не сподоблял его человеческого погребения, но, как скота, повелел бы предать тело его речным струям или выбросить в поле на съедение зверям; что нередко и исполнял сей светильник рассуждения, повелевая, чтобы их выносили без чести и лишали всякого псалмопения». Таково было их смирение! «Сии падшие и плачущие блаженнее непадших и неплачущих о себе»[60], – заканчивает свой рассказ преподобный Иоанн Лествичник. Читая эти строки, невольно вспоминаешь о «Капитоновом учении и уставе»…
Суровый подвижнический образ жизни Капитона и рост числа его последователей со временем начинает вызывать тревогу у властей. Но, вероятнее, еще больше власти волновало то, что новые скиты были совершенно неподконтрольны церковной иерархии и существовали вполне свободно. В 1639 г. патриарх Иоасаф приказал закрыть скиты в Колесникове и Морозове, проживающих в них иноков и инокинь поставить под наблюдение соседнего монастыря, а самого старца посадить «на исправление» в Ярославский монастырь Христа Спасителя под строгое наблюдение монаха, который бы «хмельного пития не пил». Однако старец, узнав о грозящей ему опасности, скрылся и продолжил свои подвиги в непроходимых лесах Заволжья, к северу от Ярославля и Костромы. Здесь, на реке Шоче, всего в 40—60 верстах от Данилова, Капитон основывает новый скит, куда к нему во множестве начинают стекаться его последователи – «славные постницы и славные железоносцы».
Новый царский указ от 31 октября 1651 г. предписывал все келии вновь возродившейся обители снести, старцев арестовать и их «с монастыря не спускать… беречь крепко». Но и на этот раз Капитону удалось уйти. Он перебирается еще дальше на юг, в еще более глухие вязниковские леса, между Шуей и Вязниками, окончательно исчезая из поля зрения правительства и церковной иерархии.
В дальнейшем церковные иерархи не раз высказывались о «еретичности» Капитонова учения. Но в чем же они усмотрели здесь ересь? Неужели лишь в крайнем аскетизме, вообще изначально свойственном христианскому учению? Судя по всему, сам Капитон, будучи простым иноком, священнического сана не имел, и все службы в его обители велись по особому, скитскому уставу. Этот устав не был каким-то собственным изобретением Капитона, но имел на Руси давнюю историю. «Беспоповщинская» практика была распространена у нас «с незапамятных времен, чуть не с самого начала христианства… – именно с той поры, когда выступают здесь простые иноки, подобные Кукше, и наряду с духовенством являются распространителями Церкви и представителями ее среди язычников»[61]. По причине огромных пространств и крайней малочисленности священства жители многих областей привыкли в своих религиозных нуждах обходиться без священников и без храмовых богослужений. Так, церкви они заменяли часовнями, церковную службу – часовенной или келейной, священника – захожим старцем-иноком, а то и просто грамотным благочестивым мирянином.
Одновременно развивался церковный устав, приспособленный к этим условиям. Это был так называемый келейный устав, из которого впоследствии произошел устав скитский, то есть устав службы домашней. В нем чинопоследования разных церковных служб (за исключением всенощного бдения и литургии) были приспособлены к отправлению их одним лицом в его келье, даже если это был простой инок, не имевший священного сана. Келейное правило, возникшее еще на христианском Востоке, приобрело в жизни древнерусского подвижника первостепенную важность. Оно помещалось во всех Уставах, Псалтырях, Часовниках, Канониках, Старчествах, Сборниках и других богослужебных и учительных книгах. Постепенно келейное правило превратилось в скитский устав, по которому совершали службы многие монахи, особенно старчествующие и отшельники. А кое-где службы по скитскому уставу совершались даже в целых общинах.
В этой связи вообще следует остановиться на таком общерусском явлении, как старчество. Многие исследователи совершенно справедливо относят его к числу наиболее характерных и специфических черт русского православия. В русском старчестве произошло своеобразное развитие древнейшего монашеского института духовного отцовства. Двойственная связь «монах – старец», изначально входившая в структуру православного монашеского уклада, со временем преобразовалась в институт духовного руководства, совета и назидания простых мирян. В частности, это имело место и в старообрядчестве. Не раз отмечалось, что старообрядческое движение в своем развитии опиралось на монастырский хозяйственный уклад и монашеский образ жизни. Собственно говоря, дом любого последовательного старообрядца представлял собою монастырь в миру. Это идеал, который рисовал еще «Домострой», но который по-настоящему стал осуществляться в широком масштабе, видимо, только после раскола Русской Церкви – в той ее части, которая осталась верной древлеправославной традиции, то есть у старообрядцев.
По этой причине, а также в связи с пресечением правильно рукоположенного священства, древнерусская традиция старчества становится в старообрядчестве особенно актуальной. В этой связи характерно название одной книги, особенно популярной среди старообрядцев – «Старчество» – собрание деяний и изречений древних пустынников, прежде всего, египетских отцов. Если и до раскола приходской священник воспринимался как представитель Церкви, который действовал исключительно от ее имени и ее силой, а по своим личным качествам, нравственным и духовным, мог никакими особыми достоинствами и не выделяться, то от старца, напротив, «требовалось непременное обладание личной харизмой и духовным авторитетом; его наставления выражали его собственный, добытый и пережитый им самим опыт подвига как Богообщения и единения с Богом. В нем важен и воздействовал – живой пример, самое явление его личности… В общении со старцем, в его наставлениях человеку явственно приоткрывался иной мир, иной, высший образ существования. Человек получал приобщение к жизни в подвиге и в устремлении к Богу, открывал для себя мерки этой жизни, ее ценности, установки, подход – и пусть он не мог и не ставил целью следовать им во всей полноте, но он их усваивал в качестве твердых ориентиров своего мира»[62].
При таком подходе оказывалось, что церковная иерархия вроде бы далеко не главное, что нужно для спасения души. А если учесть достаточно сильное падение нравственного уровня духовенства после Смутного времени, то можно догадаться, почему Капитон и его многочисленные последователи, искренне желая спастись, старались избегать священников, особенно злоупотреблявших вином, а затем начали «погордевати священным чином» и совсем перестали ходить в церковь.
Вместе с тем не нужно забывать, что вестернизация России началась задолго до Петра I. Мутный поток западных обычаев и идей хлынул на Русь еще с приходом Самозванца, то есть как минимум, в начале XVII в., и затем начал постепенно отравлять своими миазмами правящую элиту Русского государства и Русской Церкви. С появлением в Церкви новых веяний Капитон начинает яростно их обличать. Особенно резко критиковал он поклонение новым иконам, написанным под западным влиянием и изображавшим Христа реалистически и чувственно. Здесь невольно вспоминаются отзывы протопопа Аввакума о «новом искусстве»: «По попущению Божию умножися в нашей русской земли иконнаго писма неподобнаго изуграфы… Пишут Спасов образ Еммануила; лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу: понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя… А Богородицу чревату в Благовещение, яко же и фрязи поганыя. А Христа на кресте раздутова: толстехунек миленькой стоит, и ноги-те у него, что стулчики. Ох, ох, бедныя! Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!»