Он признавался, что с детства хотел побыстрее состариться, очень любил общаться со стариками, точнее, со старухами. Конечно, это можно объяснить тем, что он рос среди старушек-монашек, а старина его привлекла, потому что он потомственный старовер. Но сейчас я понимаю, что этот человек никак не мог себе простить, что он жив, — вот в чем была его религия. Был ли он христианином? Кто я, чтобы отвечать на этот вопрос! Но в церкви очень удобно и уютно прятаться от жизни.
Даже интерес к апокалипсису у таких людей не бескорыстен: поскорее бы все закончилось, сколько можно ждать, сколько можно тянуть эту лямку постылого существования?
А кабы к утру умереть, Так лучше было бы еще.
За религией легко спрятаться от жизни. По своей природе религия консервативна, она должна хранить старину, поддерживать традиции. Человек, который не может себе простить, что он жив, комфортно устроится в религии, ведь она постоянно говорит о мире загробном, зовет все мысли и надежды направить туда, в тот лучший мир.
Что ждет там никогда не живших — это не самый горький вопрос. Куда важнее спрашивать себя сейчас, пока жив:
чего я ищу в Церкви — Христа или убежища от жизни?
Господь принимает всех. Даже если ты пришел под своды Его храма не ради Христа, а чтобы спрятаться. Я верю, что Бог рад даже такому гостю, и в Своем Небесном Царстве Он утешит и исцелит искалеченные души тех, кто Его не искал. В Его милосердии у меня нет сомнений. Нашему Богу можно доверять.
— Зачем же нужен разговор об этих прятальщиках?
— Чтобы избежать соблазна принять страх перед живым за сущность христианства. Религия — область сложная и туманная, а там, где много тумана, легко торговать подделками. Самодурство можно выдать за норму духовного руководства, лакейство за смирение, мазохизм за кротость, ненависть к людям за подлинную аскезу, тупость за святую простоту, безразличие за бесстрастие, «комсомольский задор» за ревность о чистоте православия, а боязнь жизни за отречение от мира. И эта ложь так удобна всем, что сами обманутые бодро становятся на ее защиту.
Ах, обмануть меня не трудно,
Я сам обманываться рад.
Только ведь вера — это то, за что люди идут на смерть. Умереть за Христа — благородно, это честь, которую надо заслужить. Но умирать за это?
Остерегайтесь подделок.
Зёрна коррупции
В системе богословского знания есть наука с умилительно-конфетным названием «амартология». Звучит, будто это учение о разведении фиалок или способах приготовления джема. Можно попробовать это слово на язык: «кафедра амартологии», «исследования в области амартологии», «научный прорыв в амартологии», а есть еще, наверное, «амартологический», «амартологично».
Чем занимается профессиональный амартолог? Амартология — это богословская наука о грехе, поэтому ученый-амартолог — это греховед, специалист в области греховедения.
— Веселая, должно быть, наука!
— Скорее трагичная, потому что это учение не о проступках человека, а о первородном грехе и его последствиях.
Ленивый молитвенник
Было время, когда вечерние молитвы я читал по английскому молитвослову. Дело не в любви к Британии, а в лени, в обычной лени: в этой книжечке молитв было значительно меньше, чем в нашем обычном Правильнике.
В вечернем правиле у меня есть любимая молитва — вторая молитва святого Антиоха «Вседержителю, Слово Отчее». В этом древнем тексте есть такие слова:
Иисусе, Добрый Пастырю Твоих овец!
Не предаждь мене крамоле змиине,
И желанию сатанину не остави мене,
Яко семя тли во мне есть.
Последняя строчка меня особенно волнует — «яко семя тли во мне есть» — то есть внутри меня живет зерно растления. «Тлеть» значит «гнить», «разлагаться». Каким бы ни был человек хорошим, в нем все равно обитает нечто опасное и разрушительное, живет как возможность, зерно, закваска. Проснется или нет — как повезет, как сложатся обстоятельства жизни, но оно все время там, внутри, его нельзя окончательно истребить, и каждый носит его в себе с рождения до последнего вздоха.
В английском варианте эта фраза звучит так:
for the seeds of corruption are in me.
«Во мне — зерна коррупции». Английское corruption имеет не только значение продажности или, буквально, коррупции, но обозначает порчу, гниение, разложение, например, разложение трупа — corruption of the body.
Святой Антиох назвал «семенем тли» то, что в богословии известно как последствия первородного греха. Это загадочная тема, как и сама история грехопадения, описанная в книге Бытие. В богословской традиции существует множество толкований того, что же произошло с Адамом в Эдемском саду. Для нас ясно одно: это трагедия, последствия которой переходят по наследству ко всем детям первого человека. Как взывает автор таинственной Третьей книги Ездры:
О, что сделал ты, Адам? Когда ты согрешил, то совершилось падение не тебя только одного, Но и нас, которые от тебя происходим.
(3 Езд. 7:48)
Что это за падение? Не думаю, что кто-то до конца исчерпывающе может ответить на этот вопрос. Есть попытки описать первородный грех языком юриспруденции, как правовое преступление человека перед Творцом, есть версии, выписанные языком этики и даже психологии.
Святой Антиох был иноком монастыря преподобного Саввы Освященного; в своей молитве он открыл, как восточные монахи мыслили этот феномен. Для них грех был органическим повреждением природы человека, хроническим наследственным заболеванием, с которым рождается человек. Угроза этой болезни такова, что потребовалось Воплощение Создателя, чтобы спасти человеческий род от истребительного насилия этой заразы.
Естественно было бы предположить, что амартология — раздел этики. Ведь именно этика — это философская рефлексия по поводу нравственности и морали. Этик мыслит мир, поскольку в нем есть Добро и Зло. Однако тут все сложнее. У богословов все не как у людей.
Теология первородного греха — это не раздел этики, это ответвление богословской антропологии, учения о человеке. Для обычного гражданина антропология — это о черепах, костях, надбровных дугах, то есть вещах осязаемых, «трогательных». Богослов-антрополог занимается не нравами людей, а самой природой человека, и в этом учении для христианского мыслителя есть две отправные точки:
1) человек есть образ Божий;
2) человек есть поврежденное творение Божие.
Из второго пункта и растет амартология.
Как я могла?
Наш монастырь находится рядом с железной дорогой. Не самое удачное место для обители. Но есть и свои плюсы. Мимо церкви приходится идти не только пассажирам, но и самоубийцам. Представьте, в наше время есть еще люди, которые бросаются под поезд.
Как-то весенним деньком, когда наш сад белел от яблоневого цвета, я услышал возле церкви женский плач, такой надрывный и отчаянный, что просто вынимало сердце. Рыдала интеллигентная дама, которую я робко стал расспрашивать и утешать. Она тоже пришла ложиться под поезд, но струсила и пошла набраться храбрости в церковь. Она работает в школе, уважаемый учитель, потомственный педагог, ее ставят в пример, но теперь вся жизнь пошла прахом — попалась на взятке за какое-то сочинение.
— И зачем брала? И деньги-то глупые! Стыдно людям в глаза смотреть! Что скажет мама? Что будет с сыном? Я не хочу в тюрьму! И главное — как я могла?
И действительно — когда она успела стать коррупционером?
Как становятся коррупционерами?
У меня перед глазами множество портретов хороших людей, которые совершали жуткие поступки, неожиданные для самих себя. Человек полон сюрпризов. По наблюдениям Мити Карамазова, в каждом из нас невероятным образом уживается идеал содомский и идеал Мадонны. Но мудрость состоит в том, чтобы отдавать себе отчет — каким бы приличным человеком ты ни был, «семя тли» живет внутри тебя и до самой смерти не оставит в покое.
Проявляет себя «семя тли» внутренним конфликтом между двумя идеалами, которые описал Достоевский. Вот Медея мучается по Язону:
Желаю я одного, но другое твердит мне мой разум. Благое вижу, хвалю, но к дурному влекусь.
(Овидий. Метаморфозы. 7, 20)
Как это знакомо, не так ли? Стремлюсь к доброму, хвалю его, люблю всем сердцем чистоту, непорочность, святость, а тянусь к грязи, пороку, как зачарованный. Мне кажется, у апостола Павла эта «разодранность» выписана еще драматичнее:
Желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу.
Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.
Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим. 7:18–20).
И далее с отчаянным воплем:
Бедный я человек!
Кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим. 7:24).
Почему апостол, рассуждая о грехе, поминает смерть? Потому что это «семя тли» есть воля к самоубийству, к небытию. Грех — это болезнь к смерти, как говорил другой апостол. В грехе человек самоубивается, и дело не просто в поступке — в самую сущность человека внедрена какая-то таинственная сила, что сладострастно влечет его к смерти. И трудность в том, что эта болезнь не операбельна. Можно бы вырезать, но что?
Грех — это болезнь свободы. Мы ведь не можем обвести мелом свободу и сказать: вот это она и есть, красавица, я ее по синим глазкам узнал. Свобода — это не «что», а «как», это способ существования, и однажды свобода в человеке «заболела», и «зараза» стала передаваться по наследству.
Ночной сеятель
Читаем Евангелие от Матфея. Некий человек посеял доброе семя, а ночью пришел враг, рассыпал между пшеницей плевелы и удрал. Когда взошла зелень и уже показался плод, пробились и сорняки. Люди стали удивляться и довольно резко спрашивать хозяина: