указать на глубину, обозначить ее, но не вычерпать до конца. Так обычный торт, обращенный в знак внимания, обретает духовный статус, становится символом глубоких и значительных чувств, вплетается в биографию целого рода, обретает бессмертие, даже растворившись в желудках влюбленных.
Цветы, торты, колечки бесполезны, временами разорительны, порой опасны и ведут к ожирению. Но когда мы вступаем в область значительного, другой счет деньгам и времени, другое измерение полезности. Помните «богословский диспут» из истории дяди Федора из Простоквашино? Мама героя вступает в дискуссию с мужем на предмет решительного удаления кота Матроскина из дома:
— Что-то у нас кошачьим духом пахнет. Не иначе как дядя Федор кота притащил.
— Ну и что! Один кот нам не помешает!
— Ну, тебе не помешает, а мне помешает. Ну, ты сам подумай: какая от этого кота польза?
— Ну… почему обязательно польза? Какая, например, польза от этой картины на стене?
— От этой картины на стене очень большая польза: она дырку на обоях загораживает.
— Ну и что … И от кота будет польза! Он мышей ловить может.
— А у нас нет мышей.
— А мы заведем.
Любители кошек прекрасно понимают, что кошки, на самом деле, бесполезны, как и все подлинно прекрасное в этом мире, и если так уж нужно оправдать их пользу, мы готовы на разведение мышей. Кошка бесполезна, как, на самом деле, бесполезна картина на стене, но нельзя обойтись без кошки и без картины.
Прояви уважение!
Избыток сердца отражается в избыточности знака. Может Церковь обойтись без дорогих облачений, драгоценных окладов, затратных колоколен и дорогостоящих колоколов? Вполне. И временами Церковь «стряхивает» с себя все лишнее, проходит путь самоочищения, но колокольни и драгоценности появляются снова и снова, потому что, если ваше сердце взволновано верой по-настоящему, значительно, оно потребует осязаемого знака, дорогого, избыточного, бесполезного. Здесь действует та же логика, что и в универсальной духовности.
Уважение к подвигу погибшего героя в светском обществе означивается минутой молчания. Есть ли какая-то польза в том, что несколько десятков, а то и сотен взрослых дееспособных мужчин простаивают во время рабочего дня? Мы уже заметили на примере «безумия» отцовства, что человеку, переживающему значительное событие, необходимо выплеснуть избыток своего сердца в знак. Причем это должен быть не простой знак, обыденный, будничный, бытовой, а нечто особенное, если хотите, сакральное, выходящее за рамки обычной жизни.
Избыток сердца «разряжается» в знак, что вовсе не обосновывает полезность знака. Логика пользы здесь просто не работает. Это другое измерение человеческой жизни, измерение универсальной духовности.
Смотришь американский фильм. Народ собирается на похороны. Какой-то парень забывает надеть галстук. Его одергивают:
— Прояви уважение!
Если человек придет на похороны без галстука, кому от этого станет плохо? Покойнику? Ему все равно. Близким? Как мой галстук облегчит их боль?
Дело не в галстуке как изделии текстильной промышленности. В этом обществе, в этой ситуации галстук есть знак уважения, и хоть это и не единственный способ проявить уважение, но он понятен каждому.
— Зачем вы несете на кладбище куличи на Радоницу? Неужели вы думаете, что покойники станут ими разговляться?
— А зачем вы носите на кладбище цветы? Вы верите, что усопшие оценят их запах?
Верующий вы человек или неверующий, вы все равно живете в поле культуры, в том параллельном мире подлинно человеческого, о котором не знают кошки. В этом мире очень важны знаки, вы не можете обойтись без них, отказаться от проявления и означивания того опыта значительного, без которого трудно себя называть человеком.
Постмодернизм
В Москву мы ездим через Брянск. Старая брянская дорога. Там стоит знаменитый памятник военным шоферам. Никогда толком я не видел этот монумент, но всегда отчетливо его слышал. Есть обычай у шоферов, проезжая это место, сигналить в память фронтовых водителей. Такое место не пропустишь, не продремлешь.
— Зачем они это делают? Кому нужен этот неблагозвучный сигнал? Не пустая ли это трата сил, средств и внимания?
— А зачем горят по всей стране вечные огни? Так ли необходимо было бросать на параде 1945 года фашистские знамена к ступеням мавзолея?
Все это нужно — и знамена, и сигналы, и огни. От избытка сердца говорят уста (Мф. 12:34). Там, где человек переживает опыт значительного, опыт глубоко духовный, рождается потребность обратить его в знак.
Значительное должно быть означено
Однажды я привез букет цветов на братскую могилу в тихой белорусской деревушке. У нас почти в каждой деревне есть такие места. Много полегло ребят, защищавших Родину от нацистских злодеев. Совершенно незнакомый человек просил отвезти цветы на могилу дедушки. Внук жил далеко, но каждую весну навещал деда, а в тот год сильно заболел, важной даты пропустить не мог, и пришлось ехать мне, гомельскому попу. Многие из тех, кто лежат в этом холмике, были атеистами, и верный потомок героя тоже человек неверующий, но даже атеизм не способен вырвать из области подлинно человеческого, из сферы универсальной духовности.
Ты не веришь в духовный мир, но даже при твоем подчеркнутом материализме есть нечто, что ты любишь больше жизни, и нечто, что ненавидишь больше смерти. Умереть за правду, за правое дело, отдать жизнь ради справедливости, ради высокой идеи — это духовный опыт, хоть мы и не можем назвать его религиозным.
Что дороже жизни?
Советские дети очень любили балладу Стивенсона «Вересковый мед». Завораживающие стихи! Жестокий шотландский король захватывает земли сказочных пиктов, истребляя маленький народ полностью. Вместе с пиктами погибает и рецепт вкуснейшего эля из вереска. Но однажды удается выследить двоих, последних из выживших, отца и сына, прятавшихся за большим камнем. Их хватают и ведут на пытку, чтобы выведать секрет меда. Старший наконец соглашается открыть тайну, при условии, что сына бросят в море у него на глазах, чтобы не было свидетеля его старческого предательства. Когда мальчика поглотили волны, старик открылся:
— Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды.
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.
А мне костер не страшен.
Пускай со мной умрет
Моя святая тайна —
Мой вересковый мед!
В детстве никому из нас даже на ум не приходило спросить: стоил ли кулинарный рецепт жизни двух последних представителей уникального этноса? Сегодня, когда я разбираю этот текст со студентами, этот вопрос звучит.
Почему? Что случилось? Это поколение менее духовно, менее восприимчиво и чувствительно к вопросам чести, правды, справедливости?
Все в порядке у наших ребят с духовностью и чувствительностью. Ничем они не хуже нашего поколения, а временами мне кажется, что и лучше. Просто им выпало жить в эпоху постмодернизма.
Оскудевшая современность
Наконец-то это модное или пост-модное слово появилось у меня перед глазами! Даже как-то дышать стало легче! «Постмодернизм» — термин настолько же популярный, насколько и многозначный. Чтобы понять его значение, я не бегу за томиком Деррида или Барта, а открываю «Дон Кихота» — самую яркую звезду постмодернизма всех веков и народов. Постмодернизм — это не исключительная привилегия нашей эпохи. Это явление духовной жизни человека и общества, которое случается с предсказуемой регулярностью. Не мы первые, хотя у всякого поколения есть шанс стать последними.
Постмодернизм — это кризис перепроизводства знаков, синдром культурного самоотравления. Случается этот кризис там, где культурное развитие достигает своего пика и расцвета, так что человек просто тонет в знаках, они умерщвляют в нем силу к жизни, вызывают разочарование и усталость. Нечто подобное я переживаю, когда попадаю в гигантский супермаркет, в котором решительно все есть. Это изобилие так подавляет меня, что я убегаю из магазина с пустой корзиной.
Разве это плохо, когда всего много и все под рукой? Еще раз: постмодернизм — это кризис перепроизводства знаков. Помните? Значительное должно быть означено.
А если знаков много, а значительного мало? Если за знаками нет значимого, нет значительного? Если все это не свидетельства подлинного и непреходящего, а маски, полые внутри? Вот и не удивительно, что приходит кому-то мысль, будто и нет никакого значительного, и все разговоры про справедливость, правду, истину и честь не более чем игра в слова, и все вокруг — карнавал пустых знаков в утомленном мире, не знающем ни пороков, ни добродетелей, ни святых, ни злодеев.
Пепел библиотек
Тот, кто, рискуя здоровьем, читал Петрония или утешался Диогеном Лаэртским, смутно догадывается о подлинных причинах пожара Александрийской библиотеки. Поджигателей на самом деле пугало не качество книг, а их количество. Дон Кихот — это продукт книг, человек, который превратил себя в бесконечную игру цитат, зеркальную комнату с бесконечным числом отражений. Не случайно на подвиги выходит не славный рыцарь, а немощный старик — скудость значительного при навязчивой претензии знака.
Пост — это скудость, оскудение. Конечно, это не имеет никакого отношения ни к семантике, ни к этимологии слова «постмодернизм», но мне слышится в этом названии усталость от пустоты и изобилия знаков, за которыми нет значительного, оскудение духа. Люди ждут героев и подвижников, а вместо них скачут безумные старики на древних клячах. Потому главная эмоция постмодерна — ирония, она помогает справиться с этим морем масок, не захлебнуться в нем.
— Но какое все это имеет отношение к духовной жизни христианина?
— А разве верующие живут в каком-то ином мире? Разве нас, современных христиан, не захлестнуло море знаков, за которыми нет значительного?