приходило. О, храбрая, чистая и наивная моя молодость! Во-первых, любой смелый жест мог мою гостью обидеть, а во-вторых (а это самое главное), сегодня ведь только первая встреча, а дальше будут еще и еще…
Красивые влажные женские глаза смотрели на меня ласково и загадочно… И самое прекрасное было еще впереди!.. Эх, голубая романтика, как трудно тебе бывает порой! Ни сияющих далей, ни розовых фламинго, ни восторженных встреч — ничего не было… Все прекрасное оборвалось в тот же вечер неожиданно и глупо.
Я совершенно не чувствовал, как летело время, и мог проговорить вот так, может быть, до самого утра. Но внимательные глаза Елены Николаевны, вероятно, замечали все. Внезапно, отведя рукав своего защитного платья на запястье, она взглянула на крохотные часики и, словно бы меняя пластинку, строгим и деловитым голосом сказала:
— Ого! Уже двенадцатый час. Мне пора! — И словно бы перешагнув через возможные возражения, решительно встала, подошла к двери и попросила, как приказала: — Подайте мне, пожалуйста, шинель, и я пойду. Завтра ужасно много дел.
Чувствуя себя несколько обескураженным, я подал докторше шинель и, смущаясь неизвестно отчего, предложил:
— Если вы не против, я сейчас вас провожу. Можно?
— Ну что ж, проводите, — милостиво согласилась она, словно бы абстрагируясь, толкнула дверь и вышла за порог.
Я взял ее под руку и по инерции продолжал еще оживленно говорить. Но Елена Николаевна была задумчива, молчалива, и разговор, не клеясь, угасал, как сырая солома…
Возле дома, где жила моя спутница, не было ни души. Очевидно, все спали. И едва мы остановились, как Елена Николаевна внезапно повернулась ко мне и с какой-то иронически-подчеркнутой вежливостью произнесла:
— Большое спасибо за прекрасный вечер. С вами было исключительно приятно провести время, как с товарищем! — И захлопнув за собой взвизгнувшую дверь, исчезла в хате. Последние слова «как с товарищем» она выговорила медленно, по слогам: «Как с това-ри-щем!» — и с какой-то издевательской интонацией.
Несколько секунд я обалдело молчал, словно оглушенный. В первое мгновение мне хотелось броситься к двери, постучать, о чем-то спросить, поговорить, объясниться. Но затем я взял себя в руки и тихо пошел обратно.
Несмотря на близость передовой, стояла редкая тишина. Тучи рассеялись, и по-южному большая луна залила Первоконстантиновку таинственно-зыбким светом. Над Турецким валом периодически вспыхивали и осыпались лепестками, как цветы, то красные, то желтые, то голубые ракеты. Швейными машинками постукивали вдали пулеметы. Прошелестел над головой и разорвался где-то далеко за селом тяжелый снаряд. Как видно, наша давняя, не раз испробованная хитрость работала и тут. Разложенные за селом пустые ящики из-под снарядов и разный прочий хлам немцы опять принимали за артиллерийский склад.
Я шел назад через огороды, мягко ступая по прошлогодней ботве. А в голове у меня, словно азбукой Морзе, ритмично выстукивались слова: «Как с то-ва-ри-щем, как с то-ва-ри-щем…»
И еще мелькнула вдруг мысль: эх, с Борей Багратуни такая бы штука не произошла. Борис в этом плане не мне чета!.. Кто такой Борис Багратуни? Об этом я расскажу потом.
Я знаю, что о сердечных встречах с друзьями делиться не полагается. Но это свидание?! Да и есть ли тут вообще хоть какой-то секрет? Чепуха, и все!
Первым отреагировал на этот несостоявшийся роман Семен Ульяненко. Услышав мой короткий рассказ, он с веселой злостью хлопнул себя по колену и заорал:
— О, це дела! А ты еще ругал меня за самогон! Ну хорошо, самогона не надо. Но сантименты заводить для чего? Тут не слова нужны, а совсем наоборот! Понял? Вот так!
Можно было подумать, что сам Сеня был отважнейшим донжуаном.
— Да ну тебя к шуту! — рассердился я. — Иди вот сам и доказывай! — И надев ушанку, отправился к себе.
Однако не все думали так, как Семен. Вернувшиеся через два дня мои товарищи по батарее рассудили иначе. Командир взвода Боря Синегубкин заметил:
— Смелая дама! А я тоже, между прочим, при первом свидании не решился бы обниматься. Какие тут могут быть «боевые атаки»! Да что мы, индийские петухи, что ли? Не понимаю!..
Хитроватый Гедейко, щурясь и шевеля, как кот, рыжеватыми усами, поучал:
— Ну, в петухах быть тут, конечно, ни к чему. Но и миндальничать тоже, пожалуй, глупо. У тебя, Эдик, в душе стихи да романтика. Поэзия. А тут, брат, нужен скептицизм. И хитрицизм. Проза. Понятно? Кое-что тут все-таки было надо… — И он многозначительно пошевелил пальцами в пустоте.
Я снова вознегодовал:
— Ну, а если нету чувств, если нужны простейшие вещи, тогда зачем ей было идти ко мне, в чужую часть? У нее в полку, слава богу, сколько гусаров! И есть боевые интересные ребята. Я видел сам!
Всех примирил старший лейтенант Турченко. Иван Романович был женат, многоопытен и годился практически нам в отцы. Разница в восемнадцать лет — вещь серьезная.
— Не нужно, товарищи, спорить, — добродушно улыбаясь, заговорил он. — Я раза два мельком ее видел. Убежден, что она не такая уж и лихая натура, какой хотела показаться. И в этот день могла быть просто не в настроении. Конечно же, я полагаю, что и ваша шуточка с Ульяненко тоже даром не прошла. Женщина она молодая, красивая. А кругом война да смерть. Может быть, и дрогнула душа и возжаждала горячих эмоций. А тут ты, Эдуард, с пылким взором и жарким словом… А у себя в части ей заводить роман, вероятно, сложно. Тут же ведь все на виду. Пойдут разговоры, ссоры, обиды… Ну, а на то, что она не оценила твоей романтической души, не надо сердиться. Может быть, она и вправду устроена проще тебя, ну практичнее, что ли… Как она была настроена, я точно не знаю. Но все-таки я, Эдуард, полностью на твоей стороне. На войне отношения должны быть такими же светлыми и чистыми, как в мирные дни, никак не меньше! И уверяю тебя, что когда-нибудь она обязательно пожалеет, что сказала тебе такие слова. И я убежден, что даже захотела бы написать, будь у нее твой адрес. Красота ведь тоже не всегда умна. Ну, и закончили разговор!..
Фронтовая весна 1944 года… Почему мне хочется сейчас остановить быстро летящие кадры памяти именно на ней? Потому, вероятно, что короткая эта весна была единственной относительной передышкой среди горьких и кровопролитных боев этой войны. Я не случайно сказал относительная, так как опасного и трудного было немало и тут, но по сравнению с прежними и будущими боями была она, как я уже сказал, словно бы небольшой передышкой. Передышка, когда мы не только готовили огневые под свистом пуль и осколков, не только падали под взрывами снарядов в густую сивашскую грязь, но еще и находили время для улыбки и смеха, порой зубастого, порой озорного.
Это был период, когда все армии, корпуса и дивизии нашего фронта подтягивали тылы, подвозили боеприпасы, наращивали боевую мускулатуру, собирая силы в единый кулак перед решительным штурмом укреплений врага в Крыму. И мы, конечно же, превосходно знали о предстоящих боях, знали и о том, что для многих из нас они могут оказаться последними. И быть может, именно потому вот это предгрозовое затишье казалось нам таким привлекательно-дорогим. Каждое письмо из дома волновало, пожалуй, еще больше, чем всегда, каждая дружеская беседа была особенно доверительной. А самый маленький повод для улыбки зачастую превращался в дружный заразительный смех.
Сколько добрых, серьезных и веселых споров, например, было вокруг Гедейкиной женитьбы! Когда я в начале этой главы говорил о том, что единственным женатым и многоопытным человеком среди нас был Иван Романович Турченко, то я фактически был прав. Почему фактически? Да потому, что формально в батарее нашей был еще один женатик, техник-лейтенант Юра Гедейко. Дело в том, что если бы в ту пору на какой-нибудь солидной комиссии нашего электротехника спросили: женат он или нет, то, вероятнее всего, растерявшись от подобного вопроса, Юра пожал бы плечами и ответил: «Не знаю…» Надо признаться, что Юре его семейное положение и в самом деле представлялось чем-то таинственным и туманным.
Следует пояснить, что около года назад техник-лейтенант Гедейко находился в Вологде на одном из военных заводов в должности военпреда. В задачу его входило принимать от представителей завода боевое оружие, следя за его качеством и соблюдением всех технических нормативов. О том же, что произошло в сердечной жизни молодого ленинградца, я, пожалуй, рассказывать воздержусь. Думаю, что будет лучше, если сделает это сам Юра. Рассказ из первых рук всегда убедительней и точнее. А как это сделать? Да очень просто.
Вот я включаю сейчас, словно прожектор, свою память, которая работает у меня пока почти безотказно, и высвечиваю кусочек далекого прошлого. Представьте себе, что раздвигается занавес и на вас повеяло солоноватым прохладным ветерком, в котором горьковатый запах дыма смешался с запахом влажной соломы на крышах, зеленых ветвей и почек…
Перед вами село Первоконстантиновка, что в нескольких километрах от Перекопа. На окраине села, возле мельницы, что задумчиво засмотрелась в студеную воду Сиваша, небольшая под соломой хатка в три окна. Слева — маленькая комната с печным зевом, где живет хозяйка, справа — вторая, большая комната, где живут офицеры нашей батареи. То есть мы. Обстановка предельно проста. Мебель? Ее трудно назвать даже скромной. Ее практически почти нет. Деревянная старая кровать, на которой спит старший из нас — Турченко, маленький хромоногий, покрытый растрескавшейся клеенкой стол, единственный обшарпанный венский стул, две скрипучие табуретки да малюсенький хозяйственный шкафчик в углу. Есть еще беленная известью лежанка, на которой спит Синегубкин, и теплая русская печь, на которой спим мы с Гедейко.
Сейчас вечер. Окончился обычный прифронтовой день. Сегодня чистили и смазывали оружие и проверяли и протирали боевые установки. Сейчас отбой. Солдаты в двух соседних хатах, балагуря, укладываются спать. Турченко перед крохотным зеркальцем, старательно намыливая щеки, бреется. Боря Синегубкин, сидя у стола и подперев щеку рукой, задумчиво грызет кончик карандаша. Он составляет план завтрашних учений взвода. Я только что обошел боевые расчеты и, повесив шинель, с наслаждением пью горячий чай.