Но коварна порой фронтовая судьба. Шагает вперед старшина Лубенец и не ведает о том, что, кажется, в свои двадцать пять лет оттанцевался он уже на всю остальную жизнь, ибо всего через три недели будет тяжело ранен в обе ноги.
Иван Семенович Стрельбицкий. Да, когда я про себя или вслух произношу это имя, горячая волна любви и нежности заливает мне душу. О человеке, который закончил свое земное существование, обычно говорят так: его с нами нет. Про Ивана Семеновича я так сказать не могу. Для меня он всегда есть и всегда будет, пока я хожу по земле. Не так уж часто доводилось мне встречать людей такого светлого ума, духовной красоты, скромности и благородства. Но вернусь к моему рассказу.
Ишуньские позиции. Огневая нашей батареи справа, метрах в пятидесяти от шоссе. И нужно спешить, ибо враг все усиливает и усиливает обстрел. Командир взвода лейтенант Синегубкин докладывает:
— У старшины Боткина с первой установкой ерунда получается. Все время дает крен влево, проверяли по уровню. Никак не могу понять почему.
Бегу к Боткину. Быстро выясняем и находим причину. А она пустяковая, только волнением и спешкой можно ее объяснить. В разные отверстия слева и справа всунуты стальные штыри. Быстро устраняем неполадки.
Распрямляюсь и неожиданно вижу, как к огневой стремительно приближается армейский «виллис». За рулем лихой чубатый шофер, рядом красивый, моложавый артиллерийский генерал, а позади него ординарец и адъютант. Едва машина остановилась, как генерал распахнул дверцу, легко и упруго спрыгнул на дорогу. Я никогда его прежде не видел, но почему-то сразу решил, что это он — генерал Стрельбицкий.
О командующем артиллерией 2-й гвардейской армии говорили много, мешая правду с легендой. Рассказывали о его поразительной храбрости и присутствии духа.
Во время боя к батарее одного из артиллерийских полков прорвались фашисты. Они обложили батарею с трех сторон и решили непременно ее захватить. Положение было критическим. Снарядов почти не осталось. И молодой неопытный комбат растерялся, дрогнул. Велел прицеплять орудия к машинам. И в этот момент на батарею примчался запыхавшийся «виллис» генерала Стрельбицкого.
— Отступать? Сдавать позиции? Ни с места! Развернуть орудия на прямую наводку!
Затем, отодвинув комбата и спокойно стоя под непрерывным огнем врага, стал отдавать уверенные команды. И батарея не сдалась, выдержала, выстояла до подхода пехоты. А генерал, как рассказывали потом, даже не выбранил молодого комбата, а, сказав ему несколько строгих, но ободряющих фраз, махнул приветственно артиллеристам рукой и уехал.
Рассказывали, что, несмотря на свое высокое положение, он никогда не гнушался пообедать с бойцами из одного котелка. Он любил солдат и в боях, и в походах был с ними по-суворовски строг, но отзывчив и справедлив.
И вот генерал Стрельбицкий у нас на огневой. С генералами на фронте встречаться приходится не часто. Помните, как у Твардовского:
…Генерал — один на двадцать,
Двадцать пять, а может статься,
И на сорок верст вокруг.
А тут не просто генерал, а еще такой прославленный военачальник, как Иван Семенович Стрельбицкий. На всю жизнь запомнил я его в тот день. Вот он, словно бы сфотографирован в моей памяти: стоит в нескольких шагах от «виллиса», статный, высокий, в артиллерийской шинели, туго перетянутой ремнями. На одном боку кобура с пистолетом, на другом — планшетка. Роговые очки, аккуратно подстриженные усы, фуражка, красивое волевое лицо. И было ему в ту пору, как я узнал позже, всего сорок три года.
Самую малость струхнув, подтягиваю ремень, оправляю шинель и бегу к нему для доклада. Он предостерегающе поднял руку:
— Не надо, продолжайте работать.
Лицо строгое, а в карих глазах из-под очков словно бы искорки из костра — веселые озорные смешинки. Продолжаем готовить установки к бою. Хлопцы, чувствуя на себе генеральский взгляд, работают как черти. На разрывы снарядов почти никто не обращает внимания. Еще бы! Ведь сам командующий артиллерией стоит и спокойно наблюдает за нами.
Обстрел усилился. Адъютант стал что-то горячо говорить генералу, и тот, еще немного помедлив, сел в машину. Поймав мой напряженный взгляд, он одобрительно кивнул головой, словно бы говоря: «Ну что ж, работали уверенно, хорошо, все в порядке». Шофер, выжав скорость, рванул машину вперед.
Только тут я пришел в себя и ткнул Синегубкина пальцем в бок.
— Ну что ж, Борис, вроде не оплошали! Впрочем, начальству видней.
Но вскоре на батарею начался артиллерийский и авиационный налет, и о встрече с генералом мы на время забыли…
Вновь я встретился с Иваном Семеновичем уже через неделю, возле штаба дивизии, куда послан был с бумагами из бригады. Он вышел из штаба в сопровождении нескольких офицеров. Генерал что-то продолжал говорить на ходу, офицеры почтительно козыряли:
— Так точно! Будет исполнено! Есть!
Легко взлетев на сиденье высокого «виллиса», словно кавалерист на коня, генерал, видимо, собрался отдать распоряжение шоферу, но, увидев меня, остановил сержанта, положив ему руку на плечо. Улыбнулся, поманил меня пальцем к себе:
— Ну, как воюете? Да, я помню, помню, гвардейцы у вас работают хорошо. В прошлый раз залп дали более чем прилично. — На миг сбросил генеральский тон, чуть улыбнулся: — Кстати, а сколько вам лет?.. — Задумчиво посмотрел куда-то вдаль… — Молодой… У меня дети тоже вашего возраста.
Затем лицо его стало вновь озабоченным, он кивнул головой, дверца захлопнулась, и машина, с места набрав скорость, словно ракета, ушла вперед…
Была у нас еще и третья встреча. 3 мая 1944 года. В селе Мамашаи, на подступах к Севастополю. Последняя наша встреча с Иваном Семеновичем на войне…
Праздничный майский день 1984 года. Вокруг празднично все: и флаги, и музыка, и погода. Вверху ни облачка. Прозрачный небосвод раздвинулся, поднялся высоко-высоко. И в воздухе такая веселость, яркость и теплота, что кажется, будто на небе не одно солнце, а два или даже целых три. И в этом радостном море морского ветра, музыки и света серебристая «Волга», стремительно несущаяся вдоль асфальтированного шоссе, как огромный дельфин, то ныряет в прохладную, полную ароматов долину, то как на гребень волны налетает на лобастый бугор. На придорожном щите мелькнула афиша красными и синими буквами: «ЭДУАРД АСАДОВ, вечер поэзии». А филармоническая машина несется все дальше и дальше, в Качи, где мне предстоит встреча с курсантами летного училища и городской молодежью. Словоохотливый шофер Толя, словно заправский гид, поясняет:
— Проезжаем село Орловка. Между прочим, тут неплохой виноград, а главное, отличный яблоневый сад.
Что-то острое и горячее обжигает вдруг сердце.
— Стоп, — обращаюсь я к Толе, — подожди. Это село называлось прежде Мамашаи?
Он тормозит и удивленно пожимает плечами:
— Я тут работаю всего пять лет. Впрочем, подождите, сейчас поглядим.
Он вытаскивает из-под сиденья какой-то видавший виды путеводитель и долго его листает, приговаривая по временам:
— А ну-ка, проверим, а ну-ка, проверим! — Затем ткнув куда-то пальцем, торжественно возвещает: — Ага, вот! Все верно, Эдуард Аркадьевич, Орловка — это бывшее село Мамашаи.
Мамашаи. Я расстегиваю тугой ворот рубашки и, задумавшись, молчу. Затем прошу недоумевающего Толю свернуть на несколько минут в это село.
Какой же яркой бывает память у человека!.. Вот в такое же точно утро и в тот же самый день на этой дороге при выезде из села разговаривал я с генералом Стрельбицким. Страшно даже сказать, сколько лет пролетело, а кажется, что происходило это только вчера.
Старшина Лубенец был ранен в обе ноги. И ранен как раз в тот момент, когда вместе с бойцом Мельниковым собирался возвратиться по ходам сообщения с огневой назад в батарею.
Прошлой ночью нас постигла беда. Большая беда. С Микензиевых гор немцы засекли нашу огневую, расположенную в долине Бельбека, после первого же гвардейского залпа. И всю ночь 2 мая обстреливали и бомбили нас отчаянно и беспощадно. К утру батарея была почти полностью выведена из строя.
Картина вырисовывалась горькая. Сплошные воронки, искореженные рамы установок, порванные провода связи и повсюду хаотично разбросанные ящики со снарядами. Но бывают же чудеса такие — иногда для детонации снаряда достаточно даже одной, самой крохотной гранаты, а тут целую ночь батарею обстреливали и бомбили — и ни один снаряд не разорвался. Ясно было, что в ближайшие дни стрелять нам никак не придется.
Артналет мог повториться в любой момент. В целях безопасности я распорядился большинство людей отправить по ходам сообщения в тыл. Остальным же разбирать и сортировать снаряды и установки.
Старшина Лубенец с бойцом Мельниковым принесли ребятам в термосах обед. Должность у старшины хозяйственная, и бывает он на огневой не так уж часто. Поэтому, придя сюда, Лубенец, словно бы возмещая свой пробел, горячо и с удовольствием помогал хлопцам сортировать снаряды, перетаскивать рамы и восстанавливать блиндажи. Собираясь уходить, он повесил молчаливому Мельникову термос на спину и протянул кому-то из ребят пачку своей махорки. Сам старшина не курил и махру свою охотно дарил самым отчаянным курякам. И в этот момент разорвавшийся снаряд швырнул его наземь. Даже без фельдшера стало ясно видно, что перебиты обе ноги. Его приподняли. Он сел, посмотрел на свои ноги, тоскливо усмехнулся:
— Ну вот, хлопцы, и оттанцевался ваш старшина.
Затем откинулся назад и, прикрыв глаза, постепенно впал в забытье. Снять с него туго надетые щеголеватые яловые сапоги оказалось практически невозможным. Любое, даже слабое прикосновение вызывало у старшины острую боль. Он чуть приоткрывал мутные глаза и хрипло просил:
— Не троньте, не надо!
С каждым часом ему становилось все хуже… Дорога простреливалась насквозь. Но и ждать было тоже нельзя. Санинструктор Башинский с бойцами подняли носилки со старшиной и осторожно поставили их в кузов грузовика. Шофер Акулов закрыл борта. Сесть в кузов со старшиной я разрешил только Башинскому. Лишних людей не требовалось. Надежда возлагалась на то, что без груза машина проскочит дорогу быстрей. Но в пути оказалось, что это не совсем так. На дороге попадалось множество камней, рытвин и воронок. Машину трясло, и каждый толчок причинял старшине сильнейшую боль. Он глухо просил Башинского: