— Скажи Акулову, чтоб тише… Ведь не ящики же везет.
Пришлось погасить скорость, и это чуть нас не погубило. По машине открыли огонь. Несколько осколков и пуль оставили на бортах следы. Но людям все-таки повезло. Не пострадал никто.
В Мамашаях справа, через несколько домов после въезда в село, стоял медсанбат. Свернув к нему с дороги, Акулов осторожно притормозил. Я побежал внутрь, чтобы предупредить о старшине и взять с собой санитаров. А когда вернулся, то увидел возле грузовика уже знакомый армейский «виллис». Перед грозно нахмуренным генералом стоит, вытянувшись и каменно замерев, перепуганный насмерть Акулов.
Увидев меня и не дав мне отрапортовать, генерал сурово спросил:
— Ехали из Бельбекской долины?
— Так точно, товарищ командующий артиллерией! Привезли в госпиталь раненого старшину Лубенца.
Генерал неожиданно побагровел:
— Решили побравировать лихостью, лейтенант? Рискнуть собой и людьми? А известно ли вам, что по этой дороге днем проезжать нельзя? Почему не дождались ночи?
И сказав про себя: «Господи, пронеси грозу!» — я, поедая глазами начальство, четко доложил:
— Про дорогу, товарищ генерал, знаю. Батарею нашу разбили и вот ранили старшину. Он потерял много крови. До ночи было рискованно ждать.
Гнев командующего, кажется, стал проходить.
— Ждать было рискованно, а ехать не рискованно? Где тут логика, позвольте спросить?
На выручку неожиданно пришел сам Лубенец. С носилок, на которые перекладывали его санитары, он, вдруг приподняв голову, со слабой улыбкой сказал:
— Так ведь довезли же, товарищ генерал, и вроде бы даже живого.
Генерал Стрельбицкий поправил очки, чуть улыбнулся:
— Ишь ты, какая круговая порука. Хорошо. Несите его в санбат.
Нет, все-таки добрым человеком был наш командующий артиллерией. Не хлопнул дверцей и не уехал, как бы сделало иное начальство, а стоял на дороге и заботливо следил за тем, как разворачиваются и вносят санитары раненого старшину в санбат. Смотрел на эту сцену и я, смотрел и не знал, что через какие-то сутки всего, на рассвете, вот так же, на этих же самых носилках, эти же самые санитары понесут в санбат и меня…
Но вот задумчивость с лица генерала сошла, и он, подозвав меня, приказал доложить обстановку в долине Бельбека. Задав еще несколько вопросов по различным аспектам, генерал вынул из планшета карту и сделал несколько пометок. Затем спросил:
— Какое принято решение?
Я доложил:
— Передать снаряды с моей батареи на батарею старшего лейтенанта Ульяненко, где существует нехватка снарядов.
Он попросил уточнить на карте местоположение ульяненковской батареи и одобрительно кивнул головой.
— Решение правильное. Артподготовка начнется в 6.30 утра. А начнется она с залпа ваших батарей. Распоряжение вы получите.
Затем, вырвав из блокнота листок, генерал быстро написал на нем несколько фраз и передал адъютанту:
— А это комбригу 30-й. — Потом, повернувшись ко мне, добавил: — И помните, лейтенант, залп надо дать точно в срок. От него зависят сотни человеческих жизней.
Я вытянулся и козырнул:
— Я понял, товарищ генерал. Приказ выполним точно в срок.
Он широко улыбнулся и как-то вдруг, совсем не по-уставному, мягко сказал:
— Ну что ж, как говорится, с богом, желаю удачи!
Никогда еще со мной так сердечно не говорило начальство, да еще такое большое.
— А обратно на огневую сумеете проскочить? — озабоченно спросил генерал.
Воодушевленные его вниманием, мы почти одновременно с Акуловым отрапортовали:
— Так точно! Машина теперь пустая. Непременно проскочим.
Он кивнул и еще раз сказал:
— Желаю удачи!
Через десятки лет спасибо вам, дорогой Иван Семенович, за теплые ваши слова. И за другие, удивительно светлые встречи, которые были еще впереди и о которых в ту пору я, конечно же, ничего не знал…
Иван Семенович Стрельбицкий… Сколько лет прошло с тех пор, а в памяти моей все живет эта сцена нашего прощания на дороге. И краски ее не померкнут никогда.
Вот машина наша, свернув налево, уходит по шоссе от Мамашаев в сторону Севастополя, а на скрещении дорог, залитый ярким солнечным светом, отойдя на несколько шагов от своего «виллиса», стоит генерал-лейтенант Стрельбицкий. Впрочем, нет, генерал-лейтенантом он стал уже после войны. В те дни он был еще генерал-майором, стройным, красивым и таким еще молодым, ибо что такое сорок три года для генерала!
Он стоит и, чуть сощурясь, смотрит нам вслед. И кажется мне, что взгляд этот светится задумчивой добротой. Смотрю на него из кабины и я. Смотрю и не знаю, что это может быть последний человек, которого я видел перед ранением…
Причудливо складываются порой жизненные коллизии. Зрительно Иван Семенович запомнил меня хорошо, а вот фамилию мою знал не совсем точно. Правда, известно это мне стало много позже.
А случилось так: на Ишуньских позициях Иван Семенович обратил внимание на работу нашей батареи, и то, как я руководил подготовкой ее к бою, очевидно, произвело на него хорошее впечатление. Вернувшись в штаб армии, он вспомнил, что не успел спросить фамилию комбата. Вызвал к себе радиста и велел через штаб дивизии передать запрос об этом в бригаду. Но позиции наши в это время бомбили, и связь у радистов получилась неважной. То ли наши радисты передали нечетко, то ли армейские услышали неотчетливо, но командующему артиллерией доложили, что фамилия комбата — Асадчий. Так он себе эту фамилию и записал…
А сейчас я позволю себе несколько пренебречь хронологией и к военным событиям вернуться немного позже. Мне хочется проложить сейчас незримую эстакаду на много лет вперед. Словно гигантская радуга, перекинется она почти через три десятилетия и опустится концом своим в Москве на Кутузовский проспект в 1971 год.
Балкон моей квартиры на седьмом этаже выходит прямо на Москву-реку. Внизу вдоль Украинского бульвара выстроились в молчаливую шеренгу молодцеватые зеленокудрые тополя. Впереди в ту и другую сторону беспрерывно снуют пестро иллюминированные разноцветные речные трамваи, и бывалые экскурсоводы, глуша оробевших туристов могучими мегафонами, раскатистыми голосами возвещают: «Внимание, товарищи, слева по борту вы видите знаменитую фабрику Трехгорной мануфактуры, славной своими революционными и трудовыми традициями… Справа современное здание гостиницы „Украина“… Ее высота… длина… ширина…» Следует ряд впечатляющих цифр. «А еще дальше, обратите внимание, шедевр современной архитектуры — великолепное здание Совета Экономической Взаимопомощи, или, как принято говорить для краткости, — СЭВ».
В этот вечер я, как всегда, вышел на балкон и сидел, погруженный в свои мысли… Пароходы сновали все реже, машин тоже поубавилось внизу. Наступала тихая московская ночь, ну, относительно тихая, конечно. В Москве полной тишины не бывает. Я люблю это время, в которое отсутствует сутолока и суета. В нем есть что-то даже философское, что ли…
В эту минуту зазвонил стоящий на письменном столе телефон. Я шагнул в комнату и взял трубку. Очень приятный мужской голос с низкими вибрирующими нотами попросил к телефону меня. Что-то неуловимо знакомое показалось мне в этом голосе, но что именно, я вспомнить сразу не смог. Однако для того, чтобы разговор наш стал читателю понятен, должен кое-что объяснить. Правда, того, о чем собираюсь сказать ниже, я в ту пору, конечно же, еще не знал.
Дело же состояло в следующем. О молодом лейтенанте, сражавшемся у стен Севастополя, командующий артиллерией не забыл. Надо сказать, что у него вообще была удивительно светлая и цепкая память. После освобождения Севастополя, несмотря на всеобщую праздничную сумятицу, передвижение частей, автоколонн и соединений, он все-таки пытался навести обо мне справки, и кто-то сообщил ему, что в боях под Бельбеком командир батареи был тяжело ранен, рассказали, как именно произошел этот бой и как раненого лейтенанта отвезли в госпиталь, где он, как стало кому-то известно, скончался от ран. Но не таким был человеком Иван Семенович Стрельбицкий, чтобы вычеркнуть из памяти того, кого он считал когда-то хорошим солдатом.
В послевоенные годы ему часто доводилось выступать перед воинами различных частей, и, рассказывая о войне, делясь своими знаниями и опытом, он, повествуя о разных фронтовых эпизодах и называя имена наиболее отличившихся командиров и бойцов, непременно упоминал и имя лейтенанта Асадчего. В 1971 году генерал-лейтенант Стрельбицкий был приглашен в одну из частей Московского гарнизона. Там выступали артисты Москонцерта. Иван Семенович внимательно слушал, как артист читал стихи поэта-фронтовика Эдуарда Асадова. Книги Асадова он читал и прежде, но только сейчас в голову ему пришла вдруг одна внезапная мысль: рассказать поэту Асадову о молодом лейтенанте Асадчем, который командовал под Севастополем батареей. А так как Иван Семенович был человеком энергичным и никаких дел в долгий ящик откладывать не любил, то, узнав через справочную телефон поэта, позвонил ему сразу же, невзирая на поздний час. Вот так и раздался в моей квартире ночной звонок.
А дальше произошел такой диалог. Цитирую его почти дословно:
— Простите, вы поэт Эдуард Асадов?
— Да, совершенно верно.
— С вами говорит генерал-лейтенант артиллерии Стрельбицкий. Вы фронтовик, и у вас есть немало славных стихов, написанных о войне. И вот мне хотелось бы рассказать вам об одном интересном юноше, который командовал батареей под Севастополем. Фамилия его была Асадчий.
И тут, к моему удивлению, собеседник мой стал рассказывать мне обо мне же самом. Честно говоря, я не сразу все это сообразил и слушал сначала со все возрастающим интересом, так как разговор шел о местах и боях, очень для меня знакомых. А когда понял вдруг, что речь-то идет обо мне, неожиданная волна тепла и благодарности залила мою душу.
— Иван Семенович, — преодолевая волнение, с трудом произнес я, — Иван Семенович… а вы меня не узнаете?
В первую минуту он удивленно умолк, а озаренный вдруг внезапной д