Сейчас она вежливо постучалась и вошла ко мне, как всегда в голубом фартуке, чистая, аккуратная, со стаканом горячего чая в руке. И я уже знал, что это не простой чай, а чай, заваренный по ее рецепту из каких-то особенных трав, снимающих усталость и приносящих человеку покой. Она застенчиво улыбается:
– Вот прошу, пан, товарищ лейтенант, чай и лепешка с медом. Не откажите. Может, и моего Станислава покормят где-то добрые люди. Да и вы матушки вашей не забывайте, почаще пишите ей письма. Для матери письмо от сына – счастье.
Она отвернулась и вышла, и я заметил, как наполнились влагой ее глаза. Писем от сына она не получает уже давно, и тревога в ее сердце растет и прибавляется с каждым днем, хоть она и не показывает вида. Так и не узнаю я никогда, вернулся ли домой после войны ее любимый Стась. Хорошо, если бы это было так!..
Моя далекая фронтовая весна… Воистину, как все-таки короток человеческий век! Кажется, так еще недавно, ну почти вчера, стояла наша 30-я гвардейская бригада в деревне Григорьевка, готовясь к напряженным и грозным боям, а уже пролетело с тех пор так много лет, что даже и считать не хочется…
Сегодня с шумом барахтаются и плещутся в зеленоватой морской воде и поджариваются на пылающем солнце не только совсем еще юные мальчишки и девчонки, но даже их взрослые папы и мамы, тоже никогда не видевшие войны. И по временам, приезжая сюда, лежа где-нибудь на прибрежных камнях, я с удовольствием слушаю веселый визг малышни, самую что ни на есть добродушную курортную болтовню, взволнованный женский смех и думаю: а что было бы здесь, когда бы не мы и не десятки, не сотни, не тысячи моих товарищей по войне, которые отдали все свои силы, а многие кровь и даже самою жизнь вот за этого малыша с огромным красным яблоком в руке, за ту вон загорелую девчонку, что, выскочив недавно из моря, обсыхает на солнце и, надев соломенную шляпу с необъятными полями и положив на колени книгу, с любопытством читает, может, того же Жюля Верна, которого так любил ее ровесник, комсорг нашей батареи Витька Семенов, так и не вернувшийся с войны. И вот за тех влюбленных, что сидят сейчас на большом камне, тесно прижавшись друг к другу, счастливо о чем-то шепчутся и радостно смотрят в морскую даль. Да, за всех этих веселых, жизнерадостных и красивых людей, за эту вот щедрую землю, за мирный и солнечный день, а в конечном счете, за счастье! И ничего-то не надо солдатам тех далеких военных дней, кроме того, чтобы хранили люди светлую и добрую память о них. И сквозь шум прибоя, разноголосье людей и пение транзисторов я вслушиваюсь, вглядываюсь в синевато-дымную даль минувших лет и вспоминаю, вспоминаю…
Таврида. Село Григорьевка. 1944 год. Март.
Погасив свет и сняв маскировку, я распахнул окно в прохладный свежий вечер. Сижу и с удовольствием пью душистый чай Виктории Францевны, который «как рукой снимает усталость». Думаю о доме, о маме, о Москве. Да, Виктория Францевна тысячу раз права. Нужно чаще писать письма матерям. Вот завтра же непременно и напишу. А почему, собственно, завтра? Мало ли что может до завтра случиться?.. Лучше напишу сегодня перед сном.
Дом Виктории Францевны стоит в двадцати шагах от асфальтированного шоссе, которое бежит к перемычке и оттуда через ворота в Крым, на Армянск и дальше, прямое, как стрела, на Симферополь. Когда-то здесь, вероятно, густо мчались машины с туристами, с фруктами, суперфосфатом и зерном. Сейчас оно довольно пустынно. Войска и техника давно прошли на исходные рубежи, и по шоссе теперь редко-редко пробегает машина. Шофера не слишком спешат. Во-первых, дороги впереди всего-то километра четыре. А во-вторых, там, совсем рядом, почти рукой подать – фронт. Передовая. И туда не очень-то спешат…
Я пью ароматный горячий чай и размышляю: пойти ли мне сейчас к своим на батарею или завалиться пораньше спать? Не так уж часто получается хорошенько выспаться на войне.
Внезапно через раскрытое окно слышу четкие, быстрые шаги и окрик часового:
– Стой! Кто идет?
Как-никак, я пока «начальство». На стене почти профессионально выполненная солдатами стройбата из прямоугольного листа железа вывеска, которая смотрит прямо на шоссе. На ней по голубому полю большими красными буквами: КОМЕНДАНТ. У дверей, с винтовкой к ноге, часовой. А внутри дома – дежурный, которого я отпустил сейчас спать. Все чин по чину, как положено у начальства! Мне это немного забавно, но я превосходно веду свою роль: держусь солидно, с достоинством.
На окрик часового: «Стой! Кто идет?» – веселый Шурин голос.
– Из штаба. Самый главный генерал! Пропуск нужен или можно так?
Шуру в бригаде знают все. И часовой остановил ее только так, для проформы. Он улыбается:
– Пожалуйста, проходите, товарищ генерал! – и вытягивается во фронт.
Следует сказать, что Шура в эту пору стала, что называется, героем дня. Она получила боевую награду. А ордена и медали в те дни давались чрезвычайно редко. Потом, когда наши войска, перейдя границу, неудержимо покатились к Берлину, они посыпались как из рога изобилия. А до этого на полк или бригаду награжденных было, как правило, два-три, от силы пять, но не больше.
Примерно месяц назад во время разбивки огневых позиций и подготовки батареи к бою ранили комбата из первого дивизиона старшего лейтенанта Малышева. А произошло это так: когда заряжали установки, не хватило снарядов. По какой-то причине последняя машина с боеприпасами не подошла. Ждать ее было никак нельзя. Наступал рассвет, и батарея на гладкой местности, где нет ни куста, ни деревца, просматривалась превосходно. Я уже говорил, что проход через Турецкий вал враг обстреливал постоянно и методично. К рассвету обстрел усилился. Не дождавшись снарядов, на батарее заволновались, и, выругав вполголоса неповоротливого шофера, Малышев кинулся на железнодорожную насыпь, а по ней к воротам. Делать это следовало осмотрительно: выждать разрыв и затем двигаться перебежками. Малышев погорячился и, сраженный осколком, свалился на насыпь, лицом вниз. Он хотел было приподняться, но не смог и вновь уронил голову. Положение его становилось критическим. Снаряды падали то справа, то слева один за другим. И не успел никто опомниться, как к насыпи бросилась стремительная фигурка. Пригибаясь и падая в момент разрывов, Шура быстро приближалась к неподвижно лежавшему комбату. Все, затаив дыхание, следили за этим отчаянным рывком. Вот она добежала, с трудом перевернула Малышева, расстегнула на груди шинель. Но тут – новый разрыв снаряда, совсем рядом. И почти оглушенная, Шура упала, прикрыв раненого собой. Затем потянула его с насыпи еще, еще и еще и сползла вместе с ним в большую бомбовую воронку. Обнажила на плече рану, обработала и ловко перетянула бинтами. Разомкнула стиснутые зубы и дала раненому напиться из фляги с водой. Малышев открыл глаза, слабо улыбнулся:
– Ну, Шура, спасибо. Вроде бы жив.
Шура деловито застегивала сумку:
– Ладно, спасибо потом. А жить будешь до ста лет, не меньше. Вон ребята ваши бегут. Сейчас организуем носилки и доставим в расположение в лучшем виде.
За этот бой, за находчивость и решимость, Шура получила медаль «За отвагу»…
Она стремительно вошла в дом, чуть задохнувшись от быстрой ходьбы. Еще с порога спросила:
– Здравствуй, ты почему это сидишь в темноте? Ага, снял маскировку и дышишь прохладой? Ну что ж, прекрасно, не стоит зажигать огня. Так даже лучше, легче говорить по душам.
Села рядом. Под луной серебристо сверкнула ее новенькая медаль. Долго молчали, глядя в густеющую синеву за окном. Притянув ее за плечо, я тихо спросил:
– Ну, признавайся честно, соскучилась?
Она не отстранилась и ничего не ответила. Смотрела, как я закуриваю, и, заметив, что собираюсь выбросить горелую спичку за окно, вынула ее из моей руки и, положив в блюдце, опять села рядом.
– Аккуратность нужна даже на войне. – И снова, помолчав, задумчиво сказала: – Вот ты спросил, соскучилась ли я о тебе? Да нет, ничего-то таким словом не объяснишь. Соскучилась, не соскучилась… Скоро наступление, сам понимаешь, какие будут бои… Вот я проснулась вчера и подумала: не время сейчас, чтобы тосковать, любить, мучиться. Ну, а если это пришло? Я никогда прежде не любила. Меня фактически даже не целовал никто. Никаких романов я не ищу, не хочу, ты это видел сам, а вот сейчас поняла, и совершенно твердо и ясно, что я люблю, и мне не стыдно первой говорить об этом. Любишь ты меня или нет, все равно это уже ничего не изменит. Вот в книгах часто пишут про первую любовь, а я это вроде бы и понимаю и в то же время не могу понять. Если говорят – первая любовь, значит, бывает вторая и третья? Не знаю, я не мудрец, возможно, бывает и так, но для меня это исключено. Не будет у меня ни второй, ни третьей… Ты только пойми меня верно, я не хочу тебя связать или обязать, постой, не перебивай… Вот ты подарил мне вчера стихотворение, я не великий знаток в стихах, но строки, написанные сердцем, чувствую хорошо. Ты очень светлые сказал мне слова, и, что бы ни случилось, они будут со мной всюду. Да, сейчас абсолютно не время для всяких поцелуев и встреч, война есть война, да и счастье – беззащитная штука и на войне постоянно зависит от любого осколка и пули. Дома, в училище, в институте можно ждать и год, и два, и три, а тут каждую секунду может оборваться все…
Она взяла мою руку и вдруг заплакала:
– Ты прости, я, наверно, глупая, но у меня все время такое предчувствие, что вместе нам победу встретить не суждено. Нет, я не за жизнь боюсь, ты знаешь, я не труслива, а вот за это счастье, такое хрупкое…
Я погладил ее волосы и сказал:
– Ничего, пропасть мы с тобой не должны. Я еще подарю тебе книгу стихов, а ты меня будешь лечить от насморков.
Она смахнула слезинки и засмеялась:
– Ты все шутишь? Впрочем, это хорошо. Дай бог, чтоб так оно и было. – Она посмотрела вдаль каким-то мечтательным, странным взглядом, придвинулась ближе и попросила: – Обними меня крепко-крепко, вот так!..
Затем встала, тихо захлопнула окно, опустила маскировку и зажгла светильник из снарядной гильзы, стоявший на столе. Положила мне руки на плечи: