— Надо будет мне его посетить непременно…
Игумен вздохнул.
— Будем надеяться, что это станет для вас поучением.
— Конечно! конечно! обязательно поучением!
— Будем надеяться на Господа, что Он поможет вам всё понять правильно! — настаивал игумен с вызовом и немного раздражённо. Но Николай Петрович пребывал в глухоте младенчески-тетеревиной. Игумен понял, что надеяться в данном случае не приходится.
Когда подъехали к монастырю, уже звонили к вечерне. Николай Петрович сразу направился в храм, а игумен велел покормить странника на кухне и привести затем к нему в келью. Так и сделалось.
Игумен был очень озабочен чем-то. Он хмурился и думал.
— Садись, — сказал он страннику.
— Садись. — Тот остался стоять.
Игумен думал.
— Я не знаю, ради чего ты безмолвствуешь. Ради Христа?
— Христа.
— Или нет?
— Нет.
— Вот видишь…
— Видишь.
Игумен вдруг живо увидел всё множество людей, которые встречались страннику в разное время. Там были люди глумливые, они смеялись и произносили ругательства… Игумен даже не смог помыслить какое-нибудь из этих ругательств — так ему это было отвратительно… А странник всё повторял… Наверное, говорили и богохульства…
— Я ни разу не видел, чтоб ты крестился… Перекрестись.
— Перекрестись.
Игумен повернулся к образам и медленно положил на себя крестное знамение. Потом снова взглянул на странника. Тот стоял неподвижно.
— Мы слишком многое себе воображаем, и мы же многое боимся вообразить…
— Вообразить.
— А вот — без ничего — мы смогли бы любить Бога? Ответь?
— Ответь.
— Я молюсь. И конечно, Тот, Кому я возношу молитвы, — Он есть. Это несомненно. Сама молитва этому свидетельство. Но вот из чего берётся всё остальное? Это Он мне отвечает?
— Отвечает.
— Не знаю. А если это я выдумал? Или другие выдумали?
— Выдумали.
— А если моя молитва тщетна и нет никакого ответа, — что же мне? перестать молиться? — продолжал допытываться игумен.
— Молиться.
— Вот видишь…
— Видишь.
— А силы?
— Силы.
— Силы не безграничны. Любой может отчаяться…
— Отчаяться.
— Отчаиваться нельзя… Вон старец Захар… Грех его обижать, конечно, — он достиг младенчества. Но он молится Богу, а кроме того, верит во множество всяких сущностей: в бесов, в ангелов, в рай, в ад, в мощи и в иконы чудотворные… Он живёт словно в облаке… А развейся вдруг это облако и останься он как бы в наготе, ведь он Бога-то потеряет, вот чего я боюсь…
— Боюсь.
— Боишься? — нахмурился игумен. — А ты не бойся!
— Не бойся.
— Вот то-то. За себя лучше думай.
— Думай.
— А я вот думаю — можешь ты мне ответить? — а как Царство Божье?
— Божье.
— Оно — есть?
— Есть.
— Есть или нет?
— Нет.
— Значит, это всё равно для тебя?
— Для тебя.
Игумен кивнул.
— Значит, и Царства не ради.
— Не ради.
— А — умрём?
— Умрём.
— И если — ничего?
— Ничего.
— И — всё равно?
— Всё равно.
Игумен смолк надолго. Непомерная усталость ощутилась вдруг сразу во всём теле. Он присел на койку. Спустя время начал мысленную молитву, но слова поплыли, запутались, он начал дремать.
Потом он вздрогнул, заслышав движение в келье, и очнулся. Странник стоял перед аналоем и что-то писал в большой книге. У ног его лежал тощий развязанный мешок.
«Это он оттуда достал книгу, — подумал игумен, — он с собой её носит».
Он встал, чтобы подойти к страннику и посмотреть, что тот пишет. Сделал шаг — и понял, что продолжает сидеть на койке. Ужас вскипел в нём, он дёрнулся изо всех сил и на этот раз встал действительно. Приблизился к страннику, заглянул через плечо. Это была толстая кипа листов, прошитая грубой бечёвкой. Перед странником стояла чернильница, тоже, видно, с собой принесённая. Он макал туда перо и криво, громадными буквами, царапая бумагу, писал слова в столбик:
АГРАФЕНА
ИВАН
ПРОХОР
МАРЬЯ
НИКОЛАЙ
ПЁТР
ИВАН
МАВРА
МИРОН
ПЁТР
ВАСИЛИСА
ЛУКЕРЬЯ
ПЕЛАГЕЯ
ПАНТЕЛЕЙ
ИВАН
ЕФИМ
«Помянник? — подумал игумен и догадался: — Это ему подавали милостыню и говорили, кого помянуть, а он теперь записывает… Так и говорили по одному имени, чтобы он повторял…» Но вдруг пошло… — что такое? —
ТОПОР
НОВУЮ
ЕСТЬ
ДАВАЙ
У ТЕБЯ
У МЕНЯ
ШУТИТЬ
В РЫЛО
НА
СМОТРИШЬ
МЕНЯ
НАС
С БОГОМ
ТЕБЯ
В МОНАСТЫРЬ
НА КОЗЛЫ
Тут игумен что-то вспомнил и опять догадался: «Он пишет все слова, которые произнёс!» Игумен со страхом оглядел толщину уже исписанных листов. «Это за все годы молчания? С самого начала?..»
Странник ещё что-то написал и перевернул страницу. Игумен увидел, что это последний лист в книге: дальше шла доска, к которой на гвоздиках была привязана верёвка, скреплявшая листы…Приближаясь к низу, странник писал всё медленней и крупнее:
САДИСЬ
ХРИСТА
НЕТ
ВИДИШЬ
ПЕРЕКРЕСТИСЬ
ВООБРАЗИТЬ
ОТВЕТЬ
ОТВЕЧАЕТ
ВЫДУМАЛИ
МОЛИТЬСЯ
ВИДИШЬ
СИЛЫ
ОТЧАЯТЬСЯ
БОЮСЬ
НЕ БОЙСЯ
ДУМАЙ
БОЖЬЕ
ЕСТЬ
НЕТ
ДЛЯ ТЕБЯ
НЕ РАДИ
УМРЁМ
НИЧЕГО
ВСЁ РАВНО
Игумен как будто подался ещё вперёд, сколько мог, заглядывая… И вдруг одновременно помыслил и попросил:
— Можешь ты мне дать это прочесть? Всё это. С самого начала.
— Нет, — сказал странник, не оборачиваясь, и закрыл книгу.
Голод солнца
— А почему ж тогда он идеальный?
— Потому что он идеально вписывается в окружающие условия: овраги там, реки или пустыни…
— Но условия — конкретные?
— Да, конкретные, но они — любые.
— Значит, это идеальный конформизм? Не согласен! Напротив, я понимаю так, что он должен быть идеально независим от любых условий.
— В чём же ты полагаешь независимость? В том, чтобы это был точный квадрат и стены ориентированы по сторонам света? — Несерьёзно! Это зависимость ещё худшая, потому что ты искусственно выдумываешь условия, которым хочешь его подчинить… Вот расписание.
— Да, это была последняя… Слушай, не может быть. За нами ещё малоярославецкая должна —
— Значит, пройдёт мимо. Не волнуйся, у ревизоров всё чётко отработано.
— Пойдём-ка на ту сторону. Может, успеем вернуться до Апрелевки…
— Вряд ли…
— Так что ж, по-твоему, у него вообще нет стен?
— Вот именно что не вообще. Где-то нет, а где-то есть.
— Как? значит, стена не замкнута? обрывочные куски?
— Пожалуй, и обрывочные. А местами, может быть, и замыкают какие-то части пространства.
— Какие части? Я не понимаю: где же идея? Квадрат — это идея… Я всё-таки не совсем болван, и я, конечно, знаю, что квадрат — не единственная идея. Квадрат сказан для примера: что какая-нибудь чистая идея должна быть воплощена: квадрат, круг или что-то более сложное, но не менее красивое.
— А почему идея должна облекаться в форму?
— Ну, как — почему? Тогда вообще нет речи о форме, если она не связана с идеей.
— Неправда. Только ту форму и можно признать идеальной, у которой связь с идеей — нулевая. Тогда она как бы незаметна, не создаёт трения. И в ней тогда может помещаться и свободно жить любая идея.
— Как жить? бесплотно? бесформенно?
— Скажи, пожалуйста, а как ты представляешь себе Бога? в какой форме?
— Ноль сорок шесть… Была или нет?
— Была, видимо.
— Подождём. Ничего не остаётся. Они здесь часто задерживаются.
— Или вообще не ходят.
— Бога? Тут и вопросов нет. В форме человека. Христос.
— Это было давно и очень недолго. После Воскресения нельзя говорить о человеческой форме, потому что в Иисуса Бог воплотился именно затем, чтобы эту косную форму расплавить в нулевую: растворить её в Боге… Вот точно так же действует и город: он гладко, без трения, ложится в любой ландшафт, а после озаряет его изнутри Солнцем… «Конформизм — нонконформизм» вообще непродуктивная оппозиция в данном случае.
— Но тогда здесь что-то непрямое, нечестное… Да, я понимаю: чтобы снять предмет спора, лучше не противоречить и отвлечь внимание куда-нибудь в сторону. Так поступают с упрямыми детьми, но не с оппонентом, которого уважаешь и считаешь себе равным… Конечно, людей легче заставить не ходить по газонам, если проложить дорожки не под прямыми углами, а в их естественных направлениях, но —
— Вон идёт какая-то…
— Это, по-моему, грузовой.
Это и был грузовой. Он медленно подходил к станции и загудел. Он чем-то взволновал меня. Я смотрел и даже позабыл, как мне холодно. Дрожь пропала куда-то. Высокие вагоны, прокатываясь мимо, были темны и безлюдны. Они шли с мертвенной уверенностью. Электровоз впереди загудел снова, и я услышал, как лязгнули тормоза вдоль состава, хотя свет на пути был зелёный. Внезапно я решил, что убегу от них и вернусь в Нару. Решил, — но я не знаю, успел ли я даже об этом подумать. Мимо проплывала площадка между вагонами. Я прыгнул, целясь ухватиться за стояк. Промахнулся. Наверное, я неправильно представлял его скорость. Только удивился, какой неожиданной оказалась громадность удара, — и сразу потерял сознание, отлетев на платформу.
Они уложили меня на скамейку и пытались унять кровь, льющую из головы: прикладывали снег и заматывали Лёшиным шарфом. Потом Лёша куда-то побежал. Очнувшись, я почувствовал себя очень хорошо. Хотя голова болела оглушительно, но странные были лёгкость, и покой, и желание говорить, — впервые, может быть, за последний год.
— А где Лёша?
— Пошёл искать кого-нибудь, — сказал он.
Шарф, которым они обмотали мне голову, пропитался кровью, набряк и, наверное, от него шёл пар. Ухо и вся щека были в горячем и липком. Потом я понял, что боль идёт ещё от левого бедра. Хотел ногой подвигать, но побоялся.