Траектория «Дед Мороз»
И если ты, читатель, добрался наконец в своей личной жизни до этих строк, — хотя я не знаю, каким был твой путь: он мог быть длинным и представлять собой связную логическую цепочку, а мог быть и хаотическим, выстроенным из спонтанных, разнонаправленных скачков, мог быть и совсем коротким, — вот почему выражение «добралсянаконец» имеет здесь несколько иной смысл, нежели тот, к которому мы привыкли: обозначает оно, скорей, моё волнение, мой вопрос, мою надежду на то, что, быть может, мой собственный путь наконец-то пересёкся здесь и сейчас с путём человека, который поймёт меня в моих собственных значениях, ибо…[1] в себе много лет, а точней говоря, всю жизнь, пусть она и не очень долгая и не слишком изобилует событиями и встречами, но всё-таки неужели это такая редкость, такое невероятное стечение обстоятельств, на которое и рассчитывать-то никому не следует, если мыслить, так сказать, «здраво», то есть я имею в виду мнение гипотетического здравомыслящего, укоренённого в объективном мире сознания, что, мол, глупо надеяться на то, что тебя вдруг кто-то примет всерьёз и все твои слова и поступки станет интерпретировать не как художественный вымысел, игру, перформанс, а как указания, вполне надёжно и однозначно отсылающие к реальности, пусть даже мы оставим в стороне вопрос о том, что такое реальность, насколько она сама надёжна и в каком смысле вообще существует, ибо такой вопрос завёл бы нас в заведомо проблематичные даже для опытного философа-профессионала области, почему и правильно, с моей точки зрения, поступает большинство людей, что отнюдь такого вопроса перед собой не ставят, а просто нормально ориентируются в том, что им дано, и редко, надо сказать, ошибаются, хотя, конечно, видно, что они ничего не понимают и ошибаются во всём точно так же, как и в интерпретации моих слов и поступков, однако эти ошибки сплошь оказываются несущественными, поскольку касаются каких-то деталей, незначительных по сравнению с общим курсом их жизни, если позволено так выразиться, представив себе нечто вроде корабля или лучше, пожалуй, самолёта, на котором лётчик, например, выполняет боевую задачу, и ему даже полезно не понимать ничего, кроме этой задачи и показаний своих приборов, так что собственные значения встречающихся ему объектов, о которых я завёл речь потому, что этот вопрос я задаю себе много лет и если не всю жизнь, то по крайней мере с того памятного дня, когда на втором или третьем курсе института — не помню, в лекциях ли по линейной алгебре или по теории операторов — мне впервые сообщили о том, что у операторов бывают так называемые «собственные значения», а также объяснили, что именно под этим термином подразумевает соответствующая математическая теория, и я прекрасно помню, что в тот день я всё это основательно понял, только теперь несколько подзабыл, что неудивительно, если учесть, что с тех пор я размышлял лишь о том, не является ли сам человек — и я, в частности, — чем-то вроде такого же математического оператора, поскольку он, человек, принимает из окружающего мира информацию и, преобразовав её в другую информацию, отправляет назад в окружающий мир, причём, наверное, та информация, которую он может отправить назад неискажённой, и принадлежит как раз к области его «собственных значений», так что оказывается, я не очень-то и подзабыл, только толковать стал шире и более обобщённо, отвлекаясь от математических деталей, хотя, по моему убеждению, в них-то и заключается строгость мышления, недоступная «здравомыслящему» большинству, которое, пожалуй, правильно делает, что отнюдь о том не жалеет…[2] ибо и без этой строгости нормально ориентируется в том, что ему дано, и даже редко, надо сказать, ошибается, хотя, конечно, видно, что оно ничего не понимает и ошибается во всём, но эти ошибки сплошь оказываются…[3] несущественными, так как почему-то всегда получается, что они затрагивают лишь детали, незначительные в сравнении с общим курсом жизни, если позволено представить себе эту жизнь чем-то вроде самолёта, на котором лётчик, скажем, выполняет боевую задачу, и ему даже полезно не понимать ничего, кроме этой задачи и показаний своих приборов, так что собственные значения встречающихся ему объектов никакой роли играть для него не могут, — настолько, что можно без труда перевернуть это выражение и сказать, что они именно только то и делают, что «играют роль», то есть показывают некий перформанс, — я имею в виду объекты, а не их значения, которые в этом случае, то есть в случае такого поведения[4] никогда не будут восприниматься пилотом как «собственные», но лишь как значения «лирического героя», маски, за которой естественно предположить пустоту, или точнее, безразлично, что за ней предположить, ибо находящееся там лицо никак себя не проявляет, то есть действует так же, как действовала бы пустота и, стало быть, по смыслу равно пустоте с точки восприятия[5], и даже всегда удобней приравнять его пустоте — тогда игра будет совсем чистой, незаинтересованной, подобной спортивному состязанию, скажем, древних эллинов, хотя, быть может, только из-за их древности нам кажется, что их единоборства были «чистыми»: поскольку из временной дали мы не можем разглядеть стоявшие за их спортом политические и экономические пружины, нам кажется, что на месте этих пружин располагается священная, божественная пустота, которую репрезентировали греческие атлеты и которую современные спортсмены всё-таки (по ошибке, но надо отдать им честь за эту возвышенную ошибку) пытаются репрезентировать до сих пор, хотя всё с меньшим успехом, вплоть до гонок «Формулы-один», где «божественная пустота» уже до отказа набита интересами автомобильных фирм и рекламой, и всё же для пилота даже этой формулы кажется полезней не понимать ничего, кроме своей спортивной задачи и показаний своих приборов, так что собственные значения встречающихся ему объектов никакой роли играть для него не должны — настолько, что можно без всякого труда перевернуть это выражение и сказать, что они именно только то и делают, что «играют роль», то есть показывают некий перформанс, упрощённый, впрочем, по своей психологии, — даже много проще, чем, например, художественный текст, психология которого не сводится к одному безусловному и безграничному стремлению — одержать верх над противником (соперником), что в случае с художественным текстом, вероятно, было бы эквивалентно стремлению во что бы то ни стало убедить читателя, пусть и более тонко: не в идеологическом, а хотя бы в эстетическом плане[6] — но всё равно внушить ему некоторые значения как «собственные», из чего видно (мне, во всяком случае), что это не так, и художественный текст как перформанс движим гораздо более сложной и разнообразной психологией, вплоть до того, что в пределе эта психология может включать даже совсем обратную задачу: унизиться перед читателем, спасовать, опозориться, потерпеть крах, внушить ему, что он умней, образованней, нравственней, чем автор, и уж во всяком случае обладает более развитым вкусом, как, наверное, и ты, читатель, добравшийся наконец в своём читательстве до этих строк, — хотя я и не знаю, каким был твой путь: он мог быть прямым или извилистым, длинным или коротким, — вот почему выражение «добравшийся наконец» несёт здесь, пожалуй, несколько иной смысл, чем тот, к которому мы привыкли, и обозначает, скорей, мою наконец-то созревшую внутреннюю готовность без малейшего сожаления или досады дать любому — первому встречному или «наконец-то встреченному» — человеку превозноситься за мой счёт, — я только порадуюсь этому, да, порадуюсь, а не посмеюсь в глубине души, потому что смеяться на поверхности души означало бы самому превознестись и одержать верх, как, впрочем, то же самое означал бы и смех в глубине души, с той лишь разницей, что то была бы победа неявная, а потому и более гордая, а потому, следовательно, и более полная, и значит — более отвратительная для меня, верней сказать, не «отвратительная», а — я бы чувствовал от неё сильный дискомфорт: беспокойство, стыд, неуверенность, как это всегда бывает со мной, стоит мне — хоть это случается и очень редко — припереть кого-нибудь к стенке, и наоборот: стоит кому-нибудь уличить меня, скажем, во лжи или в каком-то неблаговидном поступке, как я тотчас успокаиваюсь, становлюсь весел и беззаботен, даже смеюсь, но не над тем, кто меня уличил, а смеюсь просто от радости, что мне наконец-то не нужно ничего из себя изображать, играть роль, перформансничать перед кем-то, кто на меня смотрит, пусть даже этот «кто-то» принадлежит к «здравомыслящему» большинству, которое ничего не понимает и ошибается во всём, кроме общего курса жизни, подобно пилоту, выполняющему, например, боевую задачу, для которого не имеет значения ничего, кроме этой задачи и показаний приборов, регистрирующих внутреннее состояние его аппарата и лишь внешние, формальные[7] признаки встречающихся объектов, так что собственные значения этих объектов никакой роли играть для него не могут, а зря: именно в том единственном случае, когда это были бы значения внутренней капитуляции, смирения, самоуничижения и весёлости духа в связи со всем этим, они дали бы пилоту, не будь он столь же туп, как «здравомыслящее» большинство, совсем иные, более простые средства для выполнения боевой задачи и совсем новое, ни на что не похожее, никогда не изведанное им раньше чувство победы, которое я, например, без малейшего сожаления или досады готов дать любому — первому встречному или «наконец-то встреченному» — человеку, да только беда в том, что эти люди на моём пути, воспитанные в детских садах, где с младенчества им навязывалась схема элементарного, однозначного доминирования в игровых фигурах борьбы, призванных, быть может, имитировать борьбу природную и социальную, однако же настолько идиотических, что невольно задаёшься вопросом: «а не является ли, напротив, сам наш социум инерционным продолжением детского сада?» — или дальше, замирая от омерзения при мысли об одной лишь возможности такого предположения: «а не является ли природа сама детским садом, и в таком случае детский сад не имитирует её в воспитательной игре, а принуждённо, покорно отражает, поскольку сам погружён в неё и не имеет выхода ни во что иное?» — или ещё дальше, проваливаясь наконец в такие подозрения, от которых вообще ум за разум может зайти: «а не является ли всё мироздание детским садом?»