Мир, рождавшийся на осколках распадающейся «вечной» империи, и культурно, и политически представлял собой яркое лоскутное одеяло. Было бы неверно считать, что наследие Рима исчезало: скорее, оно странным, причудливым образом перерождалось в новом качестве. Восточная часть империи, Византия, благодаря гениальному предвиденью Константина во всем стала преемницей павшего Рима, процветая и культурно развиваясь еще почти тысячу лет. На территории же западной Европы, теперь принадлежавшей варварам, тоже сохранились многие атрибуты настоящего Рима: все германцы к этому времени уже стали христианами, духовно подчиняясь римскому папе, мнение которого в их междоусобных конфликтах приобрело большое значение. Изначально у германцев была лишь примитивная система письменности, теперь же они учились писать на латыни и упорно овладевали секретами возведения храмов и крупных городов. Самый выдающийся правитель германцев в истории, Карл Великий, спустя четыреста лет объявит себя «священным римским императором». Таким образом, идея, как сказал бы Платон, Pax Romana, «римского мира», до неузнаваемости изменилась, но полностью она не исчезала никогда. Даже будущая Британская империя скопирует многие римские черты.
В этот раз мне выпало быть пленником, сидевшим вместе с другими подданными империи в построенной вандалами большой деревянной клетке-заграждении с толстыми прутьями прямо на песке на африканском берегу Средиземного моря, у склона небольшой горы. Буквально над нами возвышался крупный римский город Гиппон, важный форпост империи, за которым располагалась широкая полоса плодородных полей, а южнее начинались бескрайние пески Сахары. Сами вандалы оказались в этих местах тоже не от хорошей жизни. Они облюбовали себе живописный юг Испании, где собирались осесть навсегда, но неожиданно объединившиеся готы и римляне выдавили их оттуда, и теперь вандалы искали новую родину, силой подчиняя себе город за городом в римских провинциях вдоль северного африканского побережья, сил на защиту которых у Рима уже не оставалось. Но Карфаген, крупнейший римский город в Африке, несмотря на многомесячную осаду, вандалам захватить все же не удалось. Хотя из-за междоусобиц римским городам приходилось противостоять варварам поодиночке, пример Карфагена вдохновил жителей и других провинций.
Мои руки были накрепко связаны толстой веревкой, но ноги оставались свободными. Вокруг находилось еще шестеро или семеро молодых людей. Все они были убежденными христианами и просто решительными людьми родом из Гиппона. Со дня на день осажденные в городе ждали прибытия римских военных кораблей – консул города требовал помощи в своих письмах императору уже давно. Нашему небольшому отряду удалось, скрытно проскользнув за городские стены ночью, незаметно обойти большой военный лагерь вандалов на берегу. Мы должны были, завидев римский флот, сразу послать сигнал об этом в город, а затем на одном из оставшихся кораблей выйти в море, чтобы также участвовать в сражении. Без еды и с крохотными запасами пресной воды мы продержались в укрытии двое суток, но затем нас заметили дозорные, и, окружив гораздо большим отрядом, вынудили сдаться. Как показали дальнейшие события, наша миссия была обречена: римский боевой флот так и не пришел, а несколько легких, слабо вооруженных кораблей, присланных на подмогу соседями, вандалы легко уничтожили.
На допросе у вождя захватчиков Гейзериха мы не отпирались, так как наши признания городу все равно уже не могли повредить: его участь была предрешена. Мои спутники, решившиеся на вылазку из благородных и патриотических побуждений, теперь совсем сникли. Надо отдать должное вождю варваров: он никого не подверг пыткам, избиениям или унижениям, нас просто отвели в деревянный острог, возможно, рассчитывая в случае необходимости использовать как заложников (некоторые среди нас были выходцами из самых знатных семейств Гиппона). Теперь, перед почти неминуемой казнью, кто-то рядом со мной тихо плакал, а двое парней молились, нараспев произнося мелодичные латинские слова, обращенные к Христу. Другие молчали. Я знал, что вскоре произойдет, но ни с кем не делился, чтобы не нарушать ход событий.
Вечером, когда красное солнце почти зашло, по стану варваров прокатилось оживление. Часовые, схватив факелы и освещая ими пространство между границей лагеря и склоном горы, о чем-то напряженно и удивленно переговаривались. К ним, неспешно и горделиво подняв голову с седой бородой, с подчеркнутым достоинством приближался человек в богатом белом одеянии епископа. Он был совершенно один. После недолгих объяснений стражники окружили его, и они все вместе направились к шатру вождя. Человек пробыл внутри минут двадцать, после чего его сопроводили в наш острог тоже в качестве пленника, но обращались с ним с почтением, и даже не стали связывать руки.
Когда его привели к нам, и дверь клетки заперлась, все наполнилось радостными криками. Мои спутники прекрасно знали его лично, так как были его учениками и относились к нему с горячей любовью, словно к родному отцу, и с безграничным уважением, как к мудрому всезнающему наставнику. Пришедший присел на подобие деревянной табуретки, а мы устроились прямо на песке, который днем казался обжигающим, а теперь, поздним вечером, стал прохладным. Я рассмотрел его более внимательно. Издали, в широком одеянии, прибывший казался крупного телосложения, но вблизи выглядел несколько худощавым и болезненным. По меркам той эпохи он был очень стар – ему было далеко за семьдесят, но впечатления дряхлости он не производил. Его речь звучала энергично, голос казался молодым, а ясность ума для его возраста просто удивляла. Очевидно, что в молодости это был физически сильный, выносливый и страстный во всех смыслах человек. Его шевелюра когда-то была красивой и густой, но теперь голова пожилого епископа наполовину облысела. Однако его внешность меркла по сравнению с неизбывной силой его духа и уверенности в себе и правоте каждого своего слова. В наши дни его назвали бы человеком с невероятной харизмой. Хотя он был таким же пленником, лица остальных засияли радостью и надеждой.
– Не печальтесь. Господь всеблагой услышит наши молитвы. Не поддавайтесь отчаянию, ибо это есть большой грех. Утрачивая надежду, вы перестаете верить в божественную справедливость.
– Но как верить, когда ситуация безнадежна?
– Что значит безнадежна? Разве вы уже мертвы? Напротив, мы живы, прямо сейчас не страдаем ни от боли, ни от жажды, нас приятно обдувает прохладный ветер с моря. Настоящее вполне сносно. А будущего еще нет, и все может пойти по какому угодно пути. По тому, который выберет Бог, и который всякому в конечном итоге обернется только во благо: или здесь, на земле, или в Царствие Его.
– Епископ, если это не тайна, расскажите, о чем вы говорили с Гейзерихом?
– Я сказал ему, что он замечательный воин и доказал свою доблесть во многих сражениях. Однако ему еще далеко до того, чтобы стать великим правителем, ибо великий правитель не только смел, но также и справедлив и гуманен в тех пределах, в которых возможно оставаться. Далее я предложил ему обменять свою жизнь, – жизнь старого человека, видевшего и познавшего абсолютно все на своем долгом веку, – на ваши, столь молодые и почти невинные жизни. Я сказал ему, что согласен на любую казнь завтра утром, если он отпустит домой всех вас, пусть даже предварительно взяв с вас божественную клятву не брать в руки оружие при штурме города, который грядет со дня на день.
– И что он ответил?
– Он был заметно удивлен. Для варваров идея самопожертвования ради людей, не являющихся их близкими родственниками или командирами, кажется странной. Сказал, что решит утром.
Повисла неловкая тишина, прерываемая лишь отдаленным шелестом прибоя. С одной стороны, у всех в душе забрезжила надежда, с другой – ценой этой надежды была жизнь человека, которого уже более двадцати лет в Гиппоне почитали почти как живого Бога, и который был известен и уважаем во всех уголках империи. До утра было много времени, а в ночь перед казнью, которая была весьма вероятна, приговоренные, как известно, не спят: они проводят ее в молитвах или разговорах с соседями по камере, ибо в такой ситуации нельзя терять ни одной бесценной минуты последних часов своей жизни.
Я был единственным, кого епископ Августин Аврелий – он войдет в историю под именем Блаженного Августина – не знал лично. Я хотел представиться жителем Карфагена, который оказался в Гиппоне случайно, по делам; но вовремя вспомнил, что Августин провел в Карфагене много лет в молодости и легко мог поймать меня на незнании этого города и его обитателей. Тогда я представился строителем, прибывшим через Гибралтар с юга Испании для ремонтных работ в главном храме города, которые действительно сейчас шли. Но он не стал меня расспрашивать, и лишь уточнил:
– А ты, испанец, уже нашел свой путь к Господу, милостивому создателю нашего мира?
– Да, я верую во Христа и триединого Бога.
– Это очень хорошо. Вера есть самое важное. Лучше для человека не знать ничего, но нести в себе свет Иисуса Христа, чем знать обо всем, но так и не обрести божественной благодати.
– Простите, епископ, значит ли сказанное, что вера для людей важнее разума?
– Это неверное противопоставление. Вера и разум связаны теснее, чем что-либо во Вселенной. Однако, как правило, они приходят не одновременно. Вспомни, как в детстве мы доверяли родителям и учителям, когда они нам что-то объясняли, и не требовали от них доказательств. Если бы мы им не верили, мы ничему бы не научились. Но взрослея, мы обретаем разум – способность самим размышлять и делать выводы. Примерно так же выглядит путь истинной веры. Сначала ее надо почувствовать внутри себя, заставить это зернышко взойти в своем сердце и озарить внутренний мир ни с чем не сравнимым светом и теплом. Потом, если у тебя есть способности и потребность, надо изучать Слово Божье, данное в Новом Завете, своим разумом. Уверяю, на этом пути каждого ждет множество удивительных открытий. Чем больше ты будешь думать и анализировать, тем более цельной, логичной и прекрасной покажется тебе картина всего мира.