вершенно незнатного происхождения, выходец из далекой провинции, наполовину таджик, наполовину перс, обладавший невероятной ученостью и интеллектом.
Позже, на склоне лет, Мелик-шаха сместил с трона другой тюркский правитель. Он пожелал сохранить этого мудрого советника при себе, но тот колко высмеял нового властителя в стихах, после чего вынужден был, спасая свою жизнь, возвращаться на родину, в Нишапур. Это был крупный торговый город на северо-востоке империи – оживленный, с огромным рынком, но политически и культурно – совершенно захолустный. Там уважемый советник и жил на склоне лет как самый обычный человек, не имеющий никаких регалий.
Именно с ним мне предстояло встретиться в этот раз. Найти этого человека могло быть непросто. Имя, данное ему при рождении, состояло из одиннадцати сложных тюркских слов, запомнить и выговорить которые было невозможно. Но обычно его называли просто аль-Хайям («сын человека, который делает палатки», по ремеслу его отца) и иногда добавляли имя Омар. О нем поговаривали всякое, и в основном – плохое. Молва обвиняла его почти во всех грехах, ведущих прямо в ад – пьянстве, блуде, безбожии, гордыне. При этом его не трогали, даже наоборот, охотно приходили в его небольшой, симпатичный, ухоженный белый глиняный дом с резными балконами на втором этаже (где он наблюдал за звездами и иногда читал стихи юным девушкам), стоявший на некотором отдалении от других на окраине Нишапура, чтобы получить его совет по самым разным вопросам. В наши дни его назвали бы популярным коучем или востребованным консультантом.
Мудрецу было слегка за пятьдесят, он был по-прежнему энергичен, улыбчив, приятен в общении и невероятно остер на язык. Сам факт обращения к нему за советом – иногда бесплатным, чаще же нет, – люди старались держать в тайне. Но каждый знал, что Омар даст дельный, точный совет для самых разных ситуаций: подскажет, как правильно составить договор, как быстрее влюбить в себя девушку, как следует понимать какую-нибудь из сур Корана, стоит ли доверять тому или иному человеку, и особенно часто – что делать, если у ребенка поднялась температура и выступила сыпь. Самой же любимой услугой Омара было написание для людей ярких стихов по любому поводу – от свадеб до похорон. Прекрасные строчки давались ему безо всяких видимых усилий: в нужные моменты он буквально говорил стихами.
Но в этот недобрый, холодный, туманный зимний день жителям Нишапура было совсем не до поэзии. С утра в городе появились военные рекрутеры султана, которые грубо, силой, забирали всех крепких здоровых юношей города, которые попадались им на глаза. То было великое и во многом трагическое время Первого крестового похода христианских войск в земли Востока. Двумя годами ранее Папа Римский Урбан II по ряду причин, прямо не связанных с религией, призвал христиан Европы отвоевать у мусульман Святую Землю – Иерусалим и Гроб Господень, обещая им за это прощение грехов и Царство Небесное. Пока рыцарство сомневалось и размышляло, на Восток хлынула огромная толпа из десятков тысяч фанатичных, полуголодных, безоружных бедняков с юга Европы, которых армия султана, изрядно удивившись их появлению, уничтожила в одном-единственном бою, продав немногих уцелевших в рабство. Происшествие вызвало ярость на Западе и окончательно склонило чашу весов в пользу войны. Знатные рыцари из всех стран Европы, по тем временам хорошо вооруженные, получив по пути весомую поддержку в Византии (которая, правда, об этом позже сильно пожалела, так как крестоносцы разграбили и ее территорию) все вместе вторглись в земли Халифата, и продвижение их было по большей части успешным. Отдельным городам-крепостям арабов удавалось оказать сильное сопротивление и надолго задержать рыцарей, заставив их нести тяжелые потери. Теперь же, к зиме, находясь уже недалеко от вожделенного Иерусалима, войско рыцарей изрядно поредело и озлобилось. Багдадский халиф и тюркские султаны искали подкрепление во всех уголках Халифата, чтобы успеть защитить город, который для мусульман был столь же священным, сколь и для христиан.
Я был владельцем большого караван-сарая – уютного постоялого двора для торговцев из дальних городов и стран, расположенного в центре города. Хотя я и был одним из немногих христиан в городе, дело приносило хорошую прибыль, так что денег хватало и на оплату иноверческого налога, и на подарки муллам и городским властям, благодаря чему я был на хорошем счету. Своего сына я успел отослать подальше из города накануне, а днем ко мне прибежала безутешная, заплаканная сестра. Она сказала, что в армию забрали обоих ее сыновей, что она ничего не могла поделать, и что она, вероятнее всего, никогда уже их больше не увидит. Ее горе не знало границ, а через несколько часов рыдания перешли в болезненные судороги. В минуту прояснения она сказала, что не доживет до утра: либо умрет от горя, либо наложит на себя руки. Сосед посоветовал мне последнее средство – обратиться за советом к Аль-Хайяму. Он же сказал мне взять на всякий случай пригоршню серебряных монет, и непременно – большой кувшин самого лучшего вина, какое я только смогу найти в городе.
Зимой смеркается быстро, и к дому Хайяма я пришел со всем необходимым почти перед закатом. Туман немного рассеялся, дождь перестал моросить, сквозь облака начинала проступать пока еще бледная луна и первые вечерние звезды. Говорили, что у дома мудреца нередко случались веселые сцены: например, его посещали совсем юные, еще незамужние девушки, которых он всегда встречал с радостью, веселил их шутками, озорными стихами, играл для них на инструментах. Теперь же все было иначе. Вокруг дома стояла пустынная тишина. Я долго стучал в дверь, прежде чем хозяин появился в дверях. Это был человек среднего роста и, к некоторому моему удивлению, вполне заурядной внешности. Выделялся лишь опрятный, расшитый цветными узорами шелковый халат на нем, ухоженная серебристая бородка и озорные, по-детски живые, проницательные карие глаза. В то же время в его лице, осанке, голосе не было ничего особенного: немало таких людей можно увидеть в бойкий торговый день на любом восточном рынке.
На всякий случай я переспросил имя хозяина, а затем рассказал ему о произошедшем. Закончив рассказ, сразу же протянул несколько серебряных монет и кувшин. От монет хозяин решительно отказался («в горе я с людей денег не беру»), и радушным жестом пригласил войти. Кувшин же – а там было литра два – с улыбкой взял в руки, немного встряхнул, вгляделся в оттенок цвета рубиновой поверхности вина, оставшись вполне довольным.
Я заметил его улыбку, и отметив, что я сам не принадлежу исламу, и моя религия не запрещает мне пить вино, спросил о том, как сам он относится к строгому запрету на алкоголь. Он этому вопросу не удивился – ему явно его не раз задавали, и, главное, нисколько не обиделся.
– Я отношусь к этому запрету как к чему-то весьма странному и неразумному. Посуди сам: самое приятное в раю (быть может, не считая гурий) – это вино, которое праведник пьет там всю вечность в награду за свое послушание Творцу. И это же самое вино здесь, на земле, считается источником греха и зла.
– Насколько мне известно, то вино, что пьют в раю, не пьянит. Людям такое вино создать не дано. А грех, стало быть – это не само вино как таковое, а помутнение рассудка, которое оно вызывает.
– В таком случае еще строже должны запрещать гашиш и опиум. А я точно знаю, что почти все султаны, да и иные святоши ими балуются. А ведь перед Аллахом все равны. Раз им разрешены куда худшие вещи, то что плохого в вине? Да и разве мы собираемся пить до потери рассудка? Всякому известно, как я люблю хорошее вино, но, клянусь, никто и никогда не видел меня оглупевшим от него. Наконец, посмотрим в корень: отчего Аллаху претит помутнение разума?
– Должно быть, так он заботится о людях и их достоинстве.
– Может и так, но главное не это. Аллах требует безоговорочной покорности, молитв по нескольку раз на дню. Представь вдрызг пьяного или покурившего чего-то не того молящимся в мечети. Это уже не покорность, это издевательство. Но вот выпить после пятой молитвы, на сон грядущий – что тут дурного?
– И в самом деле. Но буду признателен, если мы перейдем наконец к делу. Как мне быть с горем моей сестры? Что если она и вправду покончит с собой?
– Нас всегда пугают не вещи, а наши представления о них. Твоим племянникам ничего не грозит.
– Откуда вам это известно?
– Простая логика. Давно говорят, что крестоносцы уже вблизи Иерусалима. От Нишапура до него через всю империю, даже на быстрых лошадях – месяц езды. Совершая хадж, я останавливался в Иерусалиме. Это маленький город, крепостные стены и рвы перед ними – так, для вида. Военный гарнизон – человек сто, а то и меньше. Иерусалим находится в глубине империи, далеко от побережья, там нет особых богатств – раньше за него никто не беспокоился. Крестоносцы, уже взявшие куда бо́льшие крепости, легко захватят его со дня на день, если еще этого не сделали. Нынешний султан весьма трусоват и рисковать армией не станет. В конце концов, крестоносцам не нужен Халифат. Их интересует лишь узкая полоска вдоль моря, ведущая в Иерусалим, в котором султану нет особого прока. Узнав, что Иерусалим уже захвачен, он для вида подержит армию в готовности вблизи города месяц-другой, погрозит врагам пальцем, а затем, чтобы не кормить лишние рты, тихо распустит рекрутов по домам. Твоим племянникам не придется воевать. Месяцев через пять они, полуголодные и похудевшие, в лохмотьях, но целые и невредимые вернутся домой. Так и объясни твоей сестре. Ты хочешь узнать о чем-то еще, или мы можем начать наш скромный ужин?
Мое настроение улучшилось, и я с радостью кивнул. Хозяин поставил на стол блюдо с румяными лепешками, разложил на другом широком плоском блюде ароматное жаркое из баранины, затем разлил по темным гравированным чашам небольшие первые порции вина.
Поблагодарив мудреца за угощение, я с любопытством отведал вина. Персидское вино, как я и думал, сильно отличалось от привычного мне европейского. Виноград вызревает в этих южных широтах слишком быстро. Так что напиток этот здесь любят не за тонкую игру оттенков вкуса, а за хмель. Вино было грубым, крепким, сильно отдавало спиртом и неотфильтрованными резкими нотами. Впрочем, для своего времени и места оно, надо полагать, было неплохим. Уже после пары глотков хмель заметно ударил мне в голову, и я поставил чашу на стол, чтобы не утерять нить беседы.