и кажется одной скоротечной минутой.
Еще долго, до середины ночи, Омар Хайям, который лишь изредка подливал себе вина, по моей искренней просьбе читал свои потрясающие стихи, которые порой перемежал остроумными, но не самыми пристойными шутками. Слухи о его безудержном пьянстве не подтвердились: половина кувшина осталась нетронутой (правда, не исключено, что он мудро приберег ее на утро). Когда я вышел от него, туман полностью рассеялся, на бархатном небе были прекрасно видны звезды. Мой новый знакомый наверняка так много интересного мог бы о них поведать.
Он прожил в Нишапуре еще тридцать лет – до глубокой старости. Самые поздние записи его стихов были сделаны, когда ему было около шестидесяти. Чем он занимался в последние двадцать лет жизни, историкам неизвестно (хотя, конечно, можно догадаться).
Феномен Омара Хайяма состоит в том, что и сейчас, спустя почти тысячу лет, сборники его ироничных четверостиший (рубаи) постоянно возглавляют списки самых популярных книг. Его тонкие и верные изречения о жизни, его афоризмы, сегодня с утра не меньше тысячи юных красоток уже успели поместить в виде подписи под своими фото в соцсетях. Множество современных людей разных национальностей и религий хранят томики со стихами Хайяма на столике у кровати как отличное средство стряхнуть печали и улыбнуться перед сном.
Неожиданно, но человек, которого при жизни не раз хотели казнить за то, что он отрицал бессмертие, сам в некотором смысле его достиг. Если бы он мог узнать об этом, то наверняка бы рассмеялся.
Глава 17Доказательства бытия бога (Фома Аквинский)
Место: Париж, Франция
Время: 1259 год
Эпоха Крестовых походов христиан в Святую Землю продлилась около полутора столетий. В конечном итоге разрушений и несчастий эти походы принесли гораздо больше, нежели славы и трофеев, на которые рассчитывали римские владыки. Иерусалим после множества сражений действительно пал, затем несколько раз переходил из рук в руки, однако в конце концов продолжил быть частью мусульманской империи. При этом многие иерусалимские святыни безвозвратно погибли в ходе сражений. Крестовые походы принесли гибель множеству людей – и простым крестьянам, шедшим воевать поневоле, и просвещенным рыцарям и дворянам. Большинство историков сходятся на том, что крестовые походы оказались одной из самых черных и трагических страниц истории Средних веков.
Но философы и ученые-натуралисты с этим бы, скорее всего, не согласились. Крестоносцы сделали для своей эпохи примерно то же, что Александр Великий для своей: раскачали застоявшееся во всех смыслах пространство европейской культуры и сделали широкий шаг в направлении того, что мы сегодня зовем прогрессом и глобализацией. Несмотря на кровавую вражду, стали частыми и даже вполне обыденными контакты между Западом и Востоком, до того несколько веков не соприкасавшихся. (Когда в VIII веке Карлу Великому привезли из Азии слона, на зверя смотрели как на чудо: в Европе со времен Рима не видели таких животных!)
Европа за прошедшее столетие сильно изменилась. Это были все еще Средние века: настоящий Ренессанс наступит лишь через двести с лишним лет. Однако и мрак Темных веков постепенно оставался позади. Люди отходили от многовекового «сна разума» и со все большим интересом всматривались в окружающий мир и его возможности. Население Европы (по крайней мере, до начала эпидемий чумы) стремительно росло. По всему континенту возникали новые города: если раньше их были единицы, то к середине 1200-х годов из любой европейской деревни уже можно было добраться до ближайшего города на повозке в течение одного дня. В самих городах бурно развивались ремесла, впервые начали строиться великие, грандиозные соборы (такие, как в Шартре или Кельне, по сей день остаются шедеврами мировой архитектуры) и величественные каменные замки. Но главным достижением эпохи было открытие нескольких крупных университетов: сначала в итальянской Болонье, затем в Париже, Кельне, Кембридже и других местах. С самого начала в этих университетах шел активный обмен знаниями с Востоком. На европейские языки переводились рукописи как греко-римских мыслителей Античности, сохранившиеся в арабских переводах, так и относительно современных исламских ученых: Авиценны, Аверроэса, Аль-Хорезми и многих других.
В этот раз я был высокопоставленным посланником из Рима, который по важному делу прибыл в Париж в сопровождении двоих помощников. Город на берегах Сены в середине XIII века был совсем другим и мало чем напоминал сегодняшнюю столицу Франции. Его основная часть находилась на крохотном островке Ситэ, длиной в километр и шириной в пару сотен метров. Здесь стоял небольшой замок Лувр (позже он был заново отстроен на другом берегу реки в гораздо большем масштабе) и первый, ранний вариант собора Парижской Богоматери, который тогда был невысоким и мало чем выделялся среди других каменных готических соборов. Все население Парижа не превышало 50 тысяч человек: на фоне огромных городов Востока – двухмиллионного Константинополя или миллионного Багдада – это была довольно скромная столица, которая к тому же нередко страдала от сильных наводнений и крестьянских бунтов. На правом берегу Сены располагались рынки и многочисленные бойкие ремесленные мастерские. На левом берегу было тише: здесь прямо к воде спускались виноградники, а на узких улочках между небольшими одноэтажными каменными домами сновали люди в монашеских одеяниях и молодежь. Здесь находился Парижский университет, прообраз будущей Сорбонны, а там, где впоследствии вырос студенческий Латинский квартал, стояла пара симпатичных готических соборов, куда парижане вечерами приходили на мессы. Проповеди после месс в те времена заменяли людям одновременно и клубы, и театр, и радио. Порой они длились по два-три часа, заканчиваясь затемно, а произносившие их священники были в числе самых известных людей города. С одним из таких священников мне предстояло встретиться.
Мне и моим спутникам пришлось долго ждать около входа в церковь, внутри которой толпилось множество людей. Проповедь и причастие закончились после восьми вечера, когда на весеннем парижском небе зажглись первые звезды. Выходя из церкви, священник (в отличие от своих коллег, которые могли еще долго потом стоять у входа, на улице, с улыбкой ведя неспешные душеспасительные беседы с прихожанами), казалось, ни на кого не обращал внимания. Лишь пару раз, не поднимая головы, он буркнул слова благодарности людям на улице, которые совали ему в ладони мелкие монеты – в те времена священнослужители жили только на получаемые после месс подаяния.
Это был высокий, крупный, грузный человек, в белом одеянии с темной накидкой и небольшой шапочкой на голове. Я знал, что ему было слегка за тридцать, но выглядел он гораздо старше – рыхлый, со свисающим над поясом животом, толстой шеей и почти лысый. Грузностью тела и неприветливостью манер он отличался еще с детства: в бытность студентом Кельнского университета, он получил от однокашников обидное прозвище «немой бык». Немым он, конечно, не был, но говорил медленно, нередко запинался и даже немного заикался. Риторика, один из главных университетских предметов того времени, давалась ему с трудом, да и вдохновенно читать длинные проповеди он научился лишь спустя многие годы. Вероятно, он страдал диабетом, хотя Средневековью о такой болезни известно не было, а сегодня у него наверняка диагностировали бы и расстройство аутистического спектра. На лекциях он обычно молча сидел за задней партой, тщательно конспектируя сказанное учителем и стараясь не отвлекаться на задиравших его соседей. Когда же наступало время экзаменов, и «немому быку» выпадала возможность пообщаться с преподавателями в спокойной беседе один на один, он обнаруживал такой уровень эрудиции и глубины мышления, что наступала их очередь терять дар речи. Один из преподавателей даже как-то сказал о нем: «когда этот бык подаст голос, его услышит весь мир».
Необычным было и то, что этот человек, всю жизнь отличавшийся крайней скромностью на грани застенчивости, родился в одной из самых богатых семей Италии. Родители уже в детстве приглашали заниматься с ним лучших частных учителей, и надеялись, что с годами Фома – так его звали – станет уважаемым феодалом, достойным наследником рода, владельцем замка и крупного поместья. Но тот неожиданно присоединился к ордену монахов-доминиканцев, который в то время был самым бедным из орденов. Его последователи в основном просили подаяние на улицах, и к ним относились немногим лучше, чем к бездомным бродягам. Родственники силой выкрали его из ордена и заточили у себя в поместье на два года, но Фома снова сбежал, спустившись ночью из окна по веревке – а при его комплекции это была весьма непростая задача. После этого происшествия семья отреклась от него навсегда. Среди доминиканцев Фома быстро добился авторитета благодаря выдающемуся уму, и его устроили на обучение в Кельн, на лучший курс теологии и философии, а затем сделали настоятелем в одной из церквей Парижа, что для монаха ордена считалось весьма почетно. Однако по меркам всей католической церкви Франция в те времена была провинцией, и в ее структуре священники оттуда – и тем более доминиканцы – стояли на одной из низших ступеней.
Прежде чем сообщить Фоме о цели визита, приславший меня начальник дал мне строгое указание вначале понаблюдать за ним в обычной жизни и по возможности побеседовать. Фома ступал тяжелыми шагами, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дыхание, в сторону моста через Сену. Улица была крайне слабо освещена – лишь лунным светом и горевшими где-то вдали редкими тусклыми факелами. Мы следовали за ним почти в темноте, на расстоянии десятка шагов. Услышав нашу итальянскую речь, священник ускорил шаг насколько мог. Теперь он уже почти бежал, прихрамывая, тяжело дыша и немного пригнув голову. Нагнав его на мосту, мы окликнули его. Он резко обернулся. Его лицо исказила гримаса ярости и сильного испуга одновременно. Он хрипло проговорил: