мы функционируем и взаимодействуем; нашу расщепленность между логикой, разумом и чем-то еще, – продолжил он, – чем-то более близким к чувству или духу. Есть такое слово, которое, вероятно, заставит тебя ощетиниться. Но мы – даже самые практичные из нас – не в силах целиком понять мир посредством рациональности. Для того чтобы передавать смысл, нам требуются символы.
Я взглянула на него, но ничего не сказала.
– И я говорю не только о греках. Эта тенденция в целом объединяет Запад и Восток. Она универсальна.
– Говоря о символах, ты имеешь в виду…
– Аллегорию, – сказал он. – Сложную метафору. Мы не просто понимаем или признаем значение или валидность посредством опыта. Мы принимаем, отвергаем и различаем через символы. Они так же важны для нашего понимания жизни, нашего понимания существования и того, что имеет ценность, что чего-то стоит, как математика и наука. И я говорю это как ученый. Именно так мы работаем с вещами, так принимаем решения. Видишь ли, когда я о таком рассказываю, то слышу, как оно звучит со стороны – весьма очевидно и банально, – но все это интересно само по себе.
Я снова смотрю на картину. Простое лицо человека. Непримечательное. Длинные ногти, направленные вниз, мокрые, с них почти течет. Вентилятор поскрипывает, поворачиваясь туда-сюда.
Рядом с картиной стоит маленький грязный книжный шкаф. Там полно старых бумаг. Бесчисленные страницы. Рисунки. Я беру один из них. Бумага толстая. И еще один. На всех изображена эта комната. Этот подвал. И на каждом рисунке вместо печи какой-то другой человек. То с короткими волосами, то с длинными. С рогами. С грудью или пенисом или и тем и другим. У всех длинные ногти и застывшее на лице всезнающее выражение.
На каждой картине есть и ребенок. Обычно в углу. Иногда в других местах: на полу, смотрит снизу вверх на большую фигуру. В одном случае ребенок находится в животе женщины. В другом случае у женщины две головы, и одна из голов принадлежит ребенку.
Я слышу шаги наверху. Мягкие, тихие. Мать Джейка? Почему я решила, что это она занимается здесь рисованием? Я слышу еще шаги, более тяжелые.
И другие звуки. Разговор. Два человека. Точно. Откуда они раздаются? Мама и папа Джейка, наверху. Они ссорятся.
«Ссорятся» – может, слишком сильно сказано, однако разговор не сердечный. На повышенных тонах. Что-то не так. Они расстроены. Мне нужно подойти поближе к вентиляционному отверстию. У дальней стены стоит ржавая банка с краской. Я двигаю ее прямо под вентиляционное отверстие. Забираюсь, держась за стену, чтобы не потерять равновесие. Они разговаривают на кухне.
– Он не может продолжать в том же духе.
– Оно того не стоит.
– Он потратил столько времени, чтобы туда попасть, и теперь просто все бросит? Возьмет и вышвырнет? Конечно, я переживаю.
– Ему нужна предсказуемость, что-то устойчивое. Он слишком много времени проводит в одиночестве.
Они говорят о Джейке? Я кладу руку повыше на стену и поднимаюсь на цыпочки.
– Ты все время говорила ему, что он может делать все, что захочет.
– А что я должна была сказать? Нельзя изо дня в день оставаться таким застенчивым, замкнутым… таким…
Что она говорит? Я ничего не могу разобрать.
– Ему нужно выбраться из собственной головы, двигаться дальше.
– Он ушел из лаборатории. Таково было его решение. Ему вообще не следовало идти по этому пути. Дело вот в чем…
Дальше ничего не понятно.
– Да, да. Я знаю, что он умен. Я знаю. Но это не значит, что он должен был пойти по этому пути.
– …Работа, которую он сможет сохранить. Удержаться на ней.
Покинул лабораторию? Так они говорят о Джейке? Что это значит? Джейк все еще работает там. Слова уже не разобрать. Если бы я только могла подняться немного выше, ближе.
Банка с краской опрокидывается, и я врезаюсь в стену. Голоса смолкают. Я замираю.
На секунду мне кажется, что я слышу, как кто-то движется позади. Мне не следовало здесь находиться. Я не должна была подслушивать. Поворачиваюсь, чтобы посмотреть на лестницу, но там никого нет. Только полки, забитые коробками, и льющийся сверху тусклый свет. Я больше не слышу голосов, совсем не слышу. Здесь тихо. Я одна.
Меня охватывает ужасное чувство клаустрофобии. Что, если кто-нибудь закроет люк, закрывающий лестницу? Я застряну здесь, внизу. Будет темно. Не знаю, как бы я поступила в таком случае. Я встаю, не желая больше об этом думать, и потираю колено, которым ударилась о стену.
На обратном пути замечаю щеколду на люке, который перекрывает путь на лестницу. Пластина ввинчена в стену рядом со ступеньками, но сам запорный механизм находится с нижней стороны. Казалось бы, ему полагается быть сверху, чтобы люк запирался снаружи. Его можно открыть или закрыть двумя способами: толкнуть вверх, если находишься в подвале, или потянуть на себя, если стоишь на лестничной площадке. Но запереть можно только снизу.
* * *
– Официальная причина смерти известна?
– Большая кровопотеря от колотых ран.
– Ужасно.
– Мы думаем, что он несколько часов истекал кровью. Крови было очень много.
– Должно быть, это был настоящий кошмар – наткнуться на него.
– Да, наверное, так оно и было. Жуть. Такое не забывается.
* * *
Когда я возвращаюсь из подвала, в столовой никого нет. Со стола убрали все, кроме моей десертной тарелки.
Я заглядываю на кухню. Грязная посуда сложена стопкой, но не вымыта. Раковина наполнена сероватой водой. Из крана капает вода. Кап-кап.
– Джейк? – зову я. Где он сейчас? Где все остальные? Может, Джейк убирает объедки со стола в компостную яму в сарае.
Я замечаю лестницу на второй этаж. Мягкий зеленый ковер на ступеньках. Стены обшиты деревянными панелями. Еще фотографии. На многих одна и та же пожилая пара. Это все старые фотографии, ни одной фотографии Джейка, когда он был моложе.
Джейк сказал, что покажет мне верхний этаж после ужина, так почему бы не пойти проверить его сейчас? Я направляюсь прямо наверх, где есть окно. Выглядываю, но снаружи царит мрак.
Слева от меня дверь, отмеченная маленькой стилизованной «J». Старая спальня Джейка. Я вхожу. Сажусь на кровать Джейка и озираюсь по сторонам. Много книг. Четыре полных шкафа. Свечи на каждом книжном шкафу. Кровать мягкая. Одеяло сверху именно такое, какое я ожидала увидеть в старом фермерском доме – вязаное и самодельное. Кровать маленькая для такого высокого парня, односпальная. Я упираюсь ладонями и покачиваюсь вверх-вниз, как яблоко на поверхности воды. Пружины немного скрипят, демонстрируя возраст и износ. Старые пружины. Старый дом.
Встаю. Иду мимо сильно потрепанного, удобного на вид синего кресла к столу у окна. На нем почти ничего нет. Какие-то ручки, карандаши в кружке. Коричневый чайник. Несколько книг. Большие серебристые ножницы. Я выдвигаю верхний ящик. Там обычные канцелярские принадлежности – скрепки, блокноты. А еще коричневый конверт. На нем снаружи написано печатными буквами: «МЫ». Похоже на почерк Джейка. Я не могу просто взять и уйти. Беру его и открываю.
Внутри – фотографии. Наверное, мне не следовало этого делать. Совать нос куда не просят. Я пролистываю их. Штук двадцать или тридцать. Все сделаны крупным планом. Части тела. Колени. Локти. Пальцы. Много пальцев на ногах. Временами – губы и зубы, десны. Несколько экстремальных крупных планов, только волосы и кожа, возможно, прыщи. Не могу сказать, принадлежат ли они все одному человеку или нет. Я кладу их обратно в конверт.
Никогда не видела таких фотографий. Это что, разновидность искусства? Например, для шоу, или показа, или какой-то инсталляции? Джейк как-то сказал мне, что увлекается фотографией и что единственным его занятием вне школы были уроки рисования. У него есть очень хорошая камера, на которую пришлось копить, так он говорил.
В комнате много фотографий: сцены, какие-то цветы и деревья, люди. Я никого не узнаю. Но снимков Джейка нет во всем доме, если не считать того, что висит внизу, у камина, детской фотографии, если верить словам Джейка. Но это не так. Я уверена, что это не так. Получается, я вообще не видела ни одной его фотографии. Он застенчив, я знаю, но все же.
Я беру с полки фотографию в рамке. Белокурая девушка. У нее на голове голубая бандана, завязанная спереди. Его школьная подружка? Она была глубоко влюблена в него, по крайней мере, так утверждал Джейк, и эти отношения никогда не значили для него так много, как для нее. Я подношу фотографию к лицу, почти касаясь ее носом. Но Джейк говорил, что она брюнетка и высокая. Эта женщина блондинка, как и я, и невысокая. Кто она такая?
На заднем плане замечаю кого-то еще. Это мужчина, не Джейк. Он смотрит на девушку на фотографии. Он связан с этой женщиной. Он рядом, смотрит на нее. Это Джейк сделал фотографию?
Я вздрагиваю, когда чья-то рука касается моего плеча.
Это не Джейк. Это его отец.
– Вы меня напугали, – говорю я.
– Извини, я думал, ты здесь с Джейком.
Кладу фотографию обратно на полку. Она падает на пол. Наклоняюсь и поднимаю ее.
Когда я снова поворачиваюсь к отцу Джейка, он ухмыляется. У него на лбу второй пластырь, выше первого.
– Я не хотел тебя напугать, просто не был уверен, что с тобой все в порядке. Ты вся дрожала.
– Я в порядке. Наверное, мне немного холодно. Я ждала Джейка. Я еще не видела его комнату и просто думала… Неужели я действительно дрожала?
– Со спины так показалось – совсем чуть-чуть.
Я не знаю, о чем он говорит. Меня не трясло. Разве я могла трястись? Мне холодно? Может, и так. Я замерзла еще до того, как мы сели за стол.
– Ты уверена, что с тобой все в порядке?
– Да, я в порядке. – Он прав. Я смотрю вниз и замечаю, что моя ладонь слегка дрожит. Складываю руки за спиной.
– Он проводил здесь много времени. Мы постепенно превращаем эту комнату в гостевую, – говорит отец Джейка. – Мы никогда не чувствовали себя вправе помещать наших гостей сюда, когда все еще так напоминало книжного червя-старшеклассника. Джейк всегда любил книги и истории. И писал в дневниках. Это было для него утешением. Ему так проще было со всем справляться.